рмеладом.
   - Я не касаюсь вашего отношения к присяге, приказу и  тому  подобного,  -
сказал он. - Меня, допустим, это совершенно не касается.  Но  я  убедительно
прошу вас, слышите - убедительно: не надо хоть здесь, в Москве, стрелять  по
Ходынскому полю!
   Ольховский поперхнулся.
   - Но мы не стреляли по Ходынскому полю!
   - Увольте меня от расследования. Но откуда взялись на Ходынском поле  эти
воронки?  эти  ямы?!  Вы  понимаете,  какие  следствия,  какие   губительные
следствия это может иметь для всего царствования нашего  монарха?  Прибывший
на раздачу подарков народ начал в толпе сталкивать друг друга в эти  ямы,  с
чего и  произошла  катастрофа!  Согласен:  это  была  необдуманная  затея  -
бесплатная раздача пряников, не говоря о кружках и платках.  Но  кому  могли
прийти в голову ямы?
   Он вздохнул, взял прислоненную к ножке  стола  гитару  и  печально  запел
надтреснутым, но не лишенным приятности старческим  тенорком:  "И  пряников,
кстати, всегда не хватает на всех".  Ольховский  вежливо  слушал,  изображая
удовольствие и подобающую задумчивую грусть.  Он  не  любил  Окуджаву,  хотя
предпочитал не сознаваться в этом в компаниях.
   - И еще одна просьба, - обратился Фредерике, подумал, легким отмахивающим
движением пальцев изобразил сомнение, преодоленное бесшабашной решимостью, и
также выпил водки. - У вас есть один матрос на корабле, Гавриил Принцип...
   - К сожалению, матрос не лучший, - позволил себе подпустить доверительное
сожаление Ольховский. - Но удивлен, что вы осведомлены о такой частности.
   - С одной стороны, прямо это  меня,  опять  же,  не  касается,  -  кивнул
извинительно Фредерике. - С другой  стороны,  это  как  нельзя  более  прямо
касается нас всех, мои шер. Видите ли, его мать - сербка по происхождению, и
он отчасти считает себя сербом.
   - От какой же части? - фривольно пошутил каперанг.
   - Шутку вашу нахожу неуместной. Но могу отвечать в  вашем  настроений:  в
той части, которая держит оружие!
   Ольховский наморщил лоб, вспоминая учебник истории, который  в  последний
раз держал в руках перед Выпускным школьным экзаменом.
   - Шлепнет твой мудак Груня натовского эрцгерцога  Фердинанда  -  и  пизда
рулю! - вскричал Фредерике, отбрасывая скомканную салфетку и с  этим  жестом
словно отбрасывая всю сдержанность и этикет. - А они его берегут, потому что
кроме "Порше"  он  делает  тяжелый  танк  T-VI  "Тигр"  и  штурмовое  орудие
"Фердинанд"! А это лучшая для своего  времени  бронетехника  в  мире!  А  на
Балканах пахнет очередной мировой войной! Это тебе не Швейка читать!
   И не будешь ты знать, командир, как жрать рыбу за приличным столом!
   Он взял поданную лакеем свежую салфетку и расправил.
   - Прошу великодушно простить. Сорвалось.
   Пожевали в молчании.
   - Так уж  запомните  мои  просьбы,  господин  капитан  первого  ранга.  А
упомянутого матроса вам лучше всего следует  сдать  в  дисциплинарные  роты.
Там... вопрос с  ним  решится  сам  собой.  Уверяю  вас,  это  будет  высшее
человеколюбие.
   15.
   И только Иванов-Седьмой оставался в полном неведении относительно  всего,
что творилось кругом. Государственные думы обустройства России гнели его. Он
уже видел себя  советником  нового  главы  государства  и  вручал  ему  свой
путеводный труд.
   "Я решил, - старательно писал он, - без посредников - коротко  и  ясно  -
рассказать, что думаю про нашу сегодняшнюю жизнь и что надо  сделать,  чтобы
она стала лучше.
   О наших проблемах. (Сомнения по поводу истории с куртками  все  еще  жгли
его и просились к обобщению. )
   Для гражданина России важны моральные устои, которые он впервые  обретает
в семье и которые составляют самый стержень патриотизма. И задача  лидера  -
настроить на общие цели, расставить всех по своим местам, помочь поверить  в
собственные силы.
   Наша  первая  и  самая  главная  проблема  -  ослабление   воли.   Потеря
государственной воли и настойчивости в доведении начатых дел. Люди не  верят
обещаниям  власти,  а  власть  все  больше  теряет  лицо.  Люди   не   могут
рассчитывать ни на силу закона, ни на справедливость органов власти.  Только
- на себя. Тогда зачем им такая власть?"
   Иванов-Седьмой вспомнил о схватке с бандитами и стал писать:
   "Яркий пример такого  застарелого  зла  -  преступность.  Но  стоило  нам
вступить в прямую схватку с бандитами, разгромить их - и сделан реальный шаг
к верховенству права, к диктатуре равного для всех закона.
   Но ведь этого нельзя было сделать, сидя  в  Москве  и  сочиняя  очередные
"программы по борьбе с преступностью".  Надо  было  принять  вызов  на  поле
противника и именно там его разгромить.
   Еще одна  большая  проблема.  Нам  сегодня,  как  воздух,  нужна  большая
инвентаризация страны. Мы очень  плохо  представляем  себе,  каким  ресурсом
сегодня владеем".  (Последний  тезис  восходил  к  впечатлениям  от  раздачи
танкера с соляркой. )
   Он  задумался.  Избыток  проблем  настраивал  на  удручающий  лад.  Чтобы
избежать этого, он по размышлении решил заменить их на слово "приоритеты". В
самом этом слове содержалось что-то волевое, показывающее, что проблемы  уже
решаются.
   И с новой строки вывел покрупнее:
   "О наших приоритетах.
   Наш приоритет - побороть собственную бедность. Надо  самим  себе  однажды
сказать: мы - богатая страна бедных людей".
   Воспоминание о пенсионерах в Вытегре породило абзац:
   "Возвратить им положенный долг - уже не просто социальная,  но  в  полном
смысле политическая и нравственная задача".
   Бой на рынке лег в основание строк:
   "Наш приоритет - защита рынка от незаконного  вторжения,  как  чиновного,
так и криминального.
   Наш приоритет -  это  возрождение  личного  достоинства  граждан  во  имя
высокого национального достоинства страны.
   Наш приоритет - строить внешнюю политику исходя из национальных интересов
собственной страны.
   Надо признать верховенство внутренних целей над внешними.
   У нового поколения появился великий исторический шанс  построить  Россию,
которую не стыдно передать своим детям".
   И завершил свою мысль так:
   "Объединив усилия, мы все насущные задачи решим - одну за другой".
   Объединение усилий следовало  как-то  подчеркнуть,  обосновать  общностью
цели, и после мучительных поисков и сомнений она была обозначена так:
   "О нашей общей цели.
   Если искать лозунг для моей позиции, то он очень простой.
   Это достойная жизнь.  Как  вижу  нашу  жизнь  и  я  сам,  будучи  русским
человеком".
   Желудок  сегодня  давал  себя  знать,  поэтому  Иванов-Седьмой  отхлебнул
принесенного с завтрака киселя и запил его разведенным  порошковым  молоком.
Он углубился в видения достойной жизни, как  видел  ее  сам,  принявшие  под
влиянием этих напитков какие-то фольклорные образы,  когда  мысль  его  была
отвлечена тяжелыми шагами по карапасной палубе.
   Шаги близились, и звучали так, как могли  бы  звучать  размеренные  удары
металлического или каменного груза по металлу. Так мог  бы  шагать  Каменный
Гость.
   Дверь каюты отворилась, и в нее боком,  пригнувшись,  втиснулся  огромный
человек, сплошь закованный в железные латы. При рассмотрении  это  оказались
не латы, а сплошное чугунное литье. Местами чугун позеленел  от  атмосферных
окислов и всякой дряни и даже был кое-где  засижен  буро-белесыми  отметками
голубей.
   - Здрав будь,  боярин,  -  сказал  этот  человек-статуя,  распрямляясь  и
упершись навершием чугунного шлема в  потолок  каюты.  Голос  его  не  гудел
чугуном, как можно было  бы  ожидать,  а  прозвучал  неожиданно  тонко  и  с
заметной простудной гундосостью.
   - Здравия  желаю,  -  машинально  ответил  Иванов-Седьмой,  привставая  и
пятясь, и с недоверием покосился на кисель.
   - Слово и дело к тебе государевы,  -  без  предисловий  приступил  статуе
образный гость и потрогал рукой стул. Стул развалился.  -  Не  господская  у
тебя мебель. Ладно. Постоим.
   - Вы... кто? - пробормотал Иванов.
   - Я? - немного удивился гость. - Юрий. Князь. Долгая Рука погоняло  имею.
А ты, стало быть, тот дьяк, что новому князю программу пишет?
   Иванов-Седьмой впервые в жизни перекрестился.  Князь  Юрий  посмотрел  по
углам и также перекрестился на  портрет  каперанга  Егорьева,  висевший  над
книжной полочкой. Шлема он при этом, однако, не снял, и Иванов отметил,  что
перекрестился он двоеперстием.
   - А... откуда вы знаете... про меня? - продышался он.
   - Вой морские на лодье твоей  сказывали.  Однако  дело  слушай.  Мне  вот
памятник поставили. На восемьсот лет Московы. Как я город заложил. Там, было
дело, чудь жила. Но это не в счет.
   - Так точно!
   - Это не твоего ума дело - точно либо не  точно.  Князь  молвит  -  стало
быть, точно. Еще вперед сказывать станешь - удавлю.
   Иванов-Седьмой  взглянул  на  чугунную  рукавицу  и  изъявил  согласие  и
покорность движением век.
   - Конь подо мной был. Он и ныне подо мной. Сейчас наверху ждет.  С  конем
неладное вышло.
   Князю подобает на кобыле ездить. Резвость у  нее  не  меньше.  А  скакать
может дольше. И нрав ровнее. В  дозоре  на  жеребца  не  заржет,  ворогу  не
выдаст. И в сече на жеребца не отвлечется. А конь может. Потому - кобыла.
   А сладили коня. Меня не спросили. Смерды!.. Ладно.  Конь  так  конь.  Что
делать. Конь могутный. Хотя стать  тяжкая,  а  в  бабках  тонок.  И  в  шаге
неходок. Неразумен, не понимает ничего. Но ладно.
   Поставили памятник. Народишко сбежался. Сняли покрывало. А  народишко  за
животы похватался и надсмешки строит. Хер, говорят,  у  жеребца  большой.  И
ятра большие. Снизу им хорошо видать.
   Лучшие люди иск учинили. Пошто князеву коню такой хер  и  ятра?  Что  сие
значит? Какой тут злой умысел? Кому князь хер и  ятра  показывает?  Властным
людям и граду их стольному? Мастера в застенок  сволокли.  Там  и  помер.  А
ночью коню хер и ятра отрезали напрочь. Поныне и нету. А того не ведают, что
ежели жеребца обхолостить - кобылы из него все одно не будет. Им все  едино,
а мне каково? Не можно князю на мерине ездить! За что позор?!
   -  Негодяи!  -  как  бы  не  сдержавшись,  вознегодовал   Иванов-Седьмой,
показывая, что никак не может такого стерпеть.
   - Хер тот чугунный с  ятрами  человек  один  тайно  купил,  что  диковины
собирает. На особом столе в дому его лежит, - князь развел  руки,  показывая
размеры экспоната. - К  тебе  и  дело:  вернуть  его  надобно.  Сделать  все
обратно, как должно быть. Потому не будет столу и державе ни в чем  порядка,
ни прибытка, ни почету, покуда конь  под  князем  холощен,  а  сам  князь  в
позоре. Меня понял?
   - Так точно! - выпалил Иванов-Седьмой. -  Понял!  понял!  -  поправил  он
себя, вытянулся смирно, подумал и слегка, не унизительно поклонился.
   - То-то, что понял. Человека того найдешь и все, что надобно, сделаешь. А
то мне тоже отрады нет зрить, что  кругом  деется,  въезжаешь,  братан?  Ну,
ступай, проводи меня к коню.
   16.
   Увидев  свой  корабль  на  месте,   Ольховский   испытал   непередаваемое
облегчение.
   Приняв рапорт вахтенного, он обратил внимание на Груню,  сосредоточенного
на странном занятии. Матрос подтаскивал к борту какие-то  ядра  неправильной
формы и сбрасывал их в воду. С брезгливой гримасой он  старался  держать  их
подальше от себя, и после  каждого  долго  отряхивал  брезентовые  рукавицы.
Посреди палубы лежали две пирамиды этих шершавых и  как  бы  полуразваленных
чугунных кругляков.
   Таких предметов на крейсере Ольховский не помнил.
   - Это что? - поинтересовался он.
   Груня выпрямился и вытер лоб.
   - Товарищ командир! - губы его запрыгали. - Разрешите обратиться!
   - Не обратиться, а доложить на вопрос.
   - Я все же не Геракл, чтоб Авгиевы конюшни чистить. Почему же всегда я?.,
меня?.. Есть же флотские наказания! Еще я только за  чужим  конем  говно  не
убирал. Он валит, значит, свой  навоз  чугунный  на  палубу,  а  я,  значит,
оттаскивай.
   - Что?! Опять обдолбался?!
   От несправедливого оскорбления Груню понесло:
   - Мне своих гальюнов мало чистить? - фальцетом  запустил  он.  -  Кому  с
князем разговаривать, а кому навоз грести? А зачем тогда революция?! Меня на
флот призывали, а не в... не знаю!., какие-то арестантские роты!
   Последние слова заставили  Ольховского  расплыться  в  улыбке.  Под  этой
улыбкой Груня посуровел и серьезно сказал:
   -  Разрешите  доложить.  Сегодня  подаю  рапорт  об  отправке  в  Сербию.
Добровольцем. В сводную  команду  флота.  Воевать.  Миротворцем.  На  помощь
славянским братьям. Обязаны передать по команде. Пусть наверху решат.
   Он с испугом уставился на Ольховского и  поспешно  добавил,  уже  гораздо
менее решительно:
   - А что такого? У вас, говорят, у самого сын в  Сербии,  тоже  сражается.
Так что можете меня понять... товарищ капитан первого  ранга.  Что  с  вами?
Петр Ильич? Да что я такого сказал-то!.. Вахтенный!! Доктора к командиру!!
   Полежав в каюте и  развеселившись  рассказом  Иванова-Седьмого,  все  ему
объяснившим,  это  напоминало  визит  заботливого  родственника  к   постели
больного, Ольховский призвал Колчака. И посвятил его  в  происшедшие  с  ним
сегодня события, стараясь не упускать деталей.
   - Ну? - сказал он. - И что ты обо всем этом думаешь?
   - Теперь понятно, с чего ты так разволновался, -  покивал  Колчак.  -  Не
переживай, ни в какую Сербию, пока я жив, он не поедет. Из трюмов  живой  не
вылезет, гнида. Нервный ты стал. Не успел даже узнать, что  у  нас  тут  без
тебя было - а уже с колес. Значит, слушай. Ко мне Столыпин приезжал. Вернее,
к нам, но тебя не было.
   - Кто-кто?
   - Ну кто. Тезка твой, Петр Аркадьевич. Великий реформатор.
   - Еще один реформатор, - простонал Ольховский. - Чего надо?
   - Во-первых, он хочет проводить аграрную реформу.
   - Слава Богу. Дозрели, наконец. Не препятствовать.
   - Во-вторых, у него, говорит, точные сведения, что его заказали  браткам.
И скоро шлепнут.
   - Ну, значит, не  проведет,  -  философски  отозвался  Ольховский.  -  Ты
смотри, серьезные ребята эти аграрии. Им поперек не становись. Не хотят, а.
   - Вот он нас и просил поторопиться. -  Колчак  взял  со  стола  стакан  с
принесенным доктором жасминовым чаем и передал Ольховскому на диван.
   Ольховский отхлебнул, покривился и указал на тумбу письменного стола, где
жила коньячная бутылка. Щеки его порозовели, глазам вернулся блеск.
   - И как же мы еще, интересно, поторопимся? - усмехнулся он. - Разнесем из
всех стволов Кремль по камням?
   - Я ему и говорю: "Ваше превосходительство, вам нужны великие потрясения,
а нам нужна великая Россия". И что он мне отвечает? "Позвольте, - говорит, -
я эту фразу сегодня употреблю на заседании кабинета министров?"
   - Политик, - пожал плечами Ольховский. - И на чем расстались?
   - В общем, на том и расстались. Но он  все  напирал  на  то,  что  нельзя
останавливаться, пока цель не достигнута, иначе все усилия насмарку.
   - Государственный ум. Прямо откровение.
   - Ты погоди острить. Он имел в виду не вообще, а конкретно.
   - То есть?
   - Вот именно, - сказал Колчак.
   Они чокнулись, выпили еще и помолчали. Над головой  пробухали  шаги,  там
уронили что-то тяжелое. И тотчас  донесся  перезвон  храмовых  колоколов.  В
иллюминаторе проплыли навигационные огни баржи, спускавшейся по течению.
   - В сущности, что такое один снаряд в масштабах России, -  вслух  подумал
Ольховский.
   - Тем более, что разрыв был не отмечен. В лучшем случае, я думаю, там был
камуфлет.
   - М-да? А я с ужасом думаю, что же будет, если разрыв будет отмечен. Бели
мы и без разрыва имеем то, что на сегодняшний день имеем. А?
   - А что будет. Хуже не будет. Что надо, то и будет. Как говорится, нельзя
дураку полдела  показывать.  Это  вроде  гомеопатии  наоборот:  доза  -  это
лекарство, а полдозы - яд. Вот такая политическая гомеопатия.
   - Ладно, - Ольховский взглянул на часы и встал. - Подумаем  еще  немного.
Решение примем после ужина.
   В  полночь  баковое  орудие  произвело  выстрел  по  Кремлю.   Взрыватель
Ольховский ввернул и установил лично. Разрыв был не отмечен.
   17.
   Доктор поднялся в установленное время  по  будильнику,  осмотрел  себя  в
позах перед зеркалом и  принялся  выполнять  сто  утренних  наклонов  и  сто
поворотов для укрепления мышц живота. Каюта мерно заскользила  вверх-вниз  и
влево-вправо.  В  этом  размашистом  и   затяжном   возвратно-поступательном
движении поначалу, как всегда, воспринимался привкус  эротики,  но  по  мере
утомления мышц утреннее влечение исчезло. Тупые дневные мысли занимали  свое
место в голове.
   Сегодня  среди  этих  мыслей  затесалось  что-то  необычное  и   как   бы
чужеродное. Не прекращая упражнений, доктор попытался сфокусировать внимание
на этом чужеродном, и выяснилось, что  оно  относится  к  кружочку  пейзажа,
прыгающему в иллюминаторе.
   Все элементы этого пейзажа, сколько захватывала круглая  латунная  рамка,
были вполне знакомы. Но что-то сбивало с их привычного восприятия. Некоторое
время доктор развлекал себя тем, что продолжая зарядку  пытался  уловить,  в
чем там дело.  И  перейдя  к  махам  в  стороны  прогнувшись,  утвердился  в
понимании,  что  дело  в  том,  как  эти  составные  элементы  между   собой
соотнесены, в композиции, так сказать.
   Окончив серию махов, он сделал вдох-выдох и высунулся в иллюминатор.
   Прежде всего внимание привлекал  левый  край.  Над  ним  сияла  лазурь  с
легкими белоснежными облаками. Низменный речной  берег  был  лишен  каменной
набережной. К нему приставали желтые ладьи, по обводам  и  размерам  средние
между казацкими стругами и норманскими драккарами. При этом они не  спускали
полосатых квадратных парусов. Из ладей выбирались слабо различимые за  далью
фигурки. Можно было разобрать только круглые щиты, и игольчато просверкивали
в движении острия копий.
   Часть воинов уже собралась на лугу вокруг конной группы  при  шатре,  над
которым краснел зубчатый флажок. С  ним  соседствовал  деревянный  частокол,
резной терем и золоченая колокольня.
   С правого края лазурь была пожиже, а тучи пониже. К этим тучам вздымались
дымы гигантской ТЭЦ, похожей на дворец, а между ними взлетала в зенит ракета
каких-то миролюбивых пропорций. Она неистово мчалась на огненном помеле,  но
при этом каким-то образом умудрялась оставаться  в  одной  и  той  же  точке
пространства. Это явно перекликалось с  апорией  Зенона  о  летящей  стреле,
стоящей на месте, и таким  образом  закольцовывало  хронологию  современного
правого края с древним левым. На ракете, было внятно написано: "Восток".
   Это обозначение вносило в картину успокоительную черту  здравого  смысла.
На всех картах восток изображается справа, а запад слева.
   Между древним левым западом и прогрессивным правым востоком располагалось
все  остальное.  Все  остальное  преимущественно  состояло  из  бедствий   и
катастроф, над которыми высились отдельные памятники духа и  символы  мысли.
Татары пировали на спинах  русских  пленников,  опричники  Грозного  кого-то
резали и что-то жгли, Преображенские каре  выкашивались  пушечным  огнем,  и
груды мерзлых зеков  лежали  под  колючей  проволокой.  Былинная  блондинка,
оголенная не то к русской бане, не то к татарскому изнасилованию,  скорбела.
Со  стороны  горнего  мира  им  противостояли  мозаичные   луковки   Василия
Блаженного и шпиль Московского университета.
   Весь передний же план был густо забит толпой,  в  которой  лица  передних
рядов можно было разобрать как  знакомые.  В  центре  находились  Толстой  с
бородой, Достоевский со скорбью и Жуков с орденами. За ними маячил вчерашний
Столыпин, судя по угрюмости  уже  застреленный,  а  Юрий  Долгорукий  о-конь
поместился ближе к левым викингам.
   И  надо  всем  этим  концентратом  реял  в  полнеба  привязной   аэростат
воздушного заграждения, почему-то с дирижабельной гондолой, на котором  было
написано буквами, сочетавшими элементы славянской вязи с  заголовком  газеты
"Правда": "1