вдажноватая и при своей безучастности на
ощупь неприятна. Двигаемся мы с моей партнершей плохо, контакта движения
не  возникает;  держится  она  деликатно-сдержанно, но чуть улавливается
некоторое внутреннее  раздражение;  я  теряюсь,  внутренняя  связанность
начинает  вновь увеличиваться. Пытаюсь задержать, изменить этот процесс,
пробую с подобающе-нейтральных фраз завязать разговор - без успеха. Ясно
уже  -  знакомство  не  состоялось,  но во внешней части сознания еще не
исчезла надежда (действие некоторой инерции восприятия  и  спекулятивной
подстановки желаемого за действительное).
     На следующий танец мне отказано - в деликатно-милой форме, но голос
недвусмысленный.


                               - 155 -

     Отхожу  за  край,  курю.  Делается  грустно,   какая-то   возникает
отверженность.   Уязвленное   самолюбие,  несбывшаяся  надежда  -  пусть
маленькая, незначащая, но когда она разбивается, то в этот самый  момент
из  почти  ничего  превращается  мгновенно  и неощутимым образом в нечто
значительное. Девушка в общем-то хороша, сейчас она  больше  чем  просто
нравится  мне:  я задет, горечь гордости и обиды просачивается; растраву
души можно было бы сформулировать примерно так: "Разве ей не ясно, что я
хороший;  я,  хороший,  не  нужен  ей...  как  неправильно  и  плохо все
устроено".
     Она  ничего,  ничего  не  понимает... Она не знает, кто я, какой я,
какая жизнь за мной...
     И  по  нередкой привычке, как фразы поручика Ромашова, играю внутри
себя, ориентируясь на нее, историю: я герой-курсант, у которого заглох в
полете  двигатель истребителя и который не катапультировался, спасая бог
весть что внизу, и посадил самолет, чудом  выжив  после  взрыва  его  на
земле, и списан навеки из родной авиации, и трагическая любовь заставила
меня страдать в сумасшедшем доме и бросить университет, а вот  сейчас  я
полюбил по-настоящему впервые и с первого взгляда. (В психологии, вроде,
подобные явления классифицируются как "косметическая ложь".)
     Я  танцевал  с  ней еще раз и нескладно как-то пытался изложить эту
версию - без признаков сочувствия и  успеха.  Она  не  была  расположена
выслушивать,  я  в  волнении говорил ненатуральным голосом - одно другое
усугубляло.
     Танцы кончились быстро.
     Она прошла к юноше -  видимо,  ждавшему  ее.  Они  ушли  обнявшись.
Выглядел  юноша  никак; я, по моему убеждению, производил более выгодное
впечатление. Вслед им я пережил  быстро  улетучивающуюся  сложную  смесь
тоски,  разочарования,  высокомерного презрения, зависти, злости и тихой
жажды чисто  плотских  ощущений.  Через  минуту  это  состояние  утеряло
конкретную  направленность,  и  исчезло  уже  в  обобщенной форме (кроме
своего  последнего  пункта)  тем  скорее  и  легче,  что   подошли   мои
попечительницы,  и  возник  веселый разговор - треп, и мы поли к себе, и
рядом были готовые разделить мои чувства - кои я и оставил  самому  себе
со   смутным   сознанием  собственной  незадачливости  и  спекулятивными
морализаторскими построениями в пользу целомудрия.


V

     Он  говорил обо всем с циничной издевочкой и писал стихи о паладинх
и  принцессах.  То   был   человек   веселый,   слабый   и   несчастный,
принадлежавший  к  числу тех, у кого вроде бы все в общем не хуже, чем у
других, но имеется в их характере некая черта, которая помимо их воли  и
сознания  отравляем  им  жизнь.  Он был привязчив - но привязанности его
были неуверенно-непрочны при ласковости;  по  обыкновению  он  прикрывал
неувернность  иронией,  сарказмом.  Его  нельзя было обидеть - он уходил
раньше, чем чувствовал только возможноть неприязни;  при  своем  грязном
языке  был  крайне  тактичен.  Он сходился с людьми быстро и готовно без
назойливости - потребность в привязанности  была  постоянна,  и  так  же
постоянно   рвались   прежние   связи:   его   болезненно-самолюбивая  и
неуверенная   натура   не   могла   быть   стойкой.    Стихи    его    -
жестоко-романтические,  литературные,  юношеские  -  свидетельствовали о
возвышенных идеалах чувствительной души. Картины - гуаши и  акварели  на
опять  же  жестоко-романтические  темы - условно-примитивные по технике,
которой он и не мог обладать, но замысел бывал не банален, а  композиция


                               - 156 -

и   сочетания  цветоа  изобличали  вкус.  Выглядел  он  так:  высокий  -
впечатление больше  от  худобы  и  разболтанности,  в  дешевом  несвежем
костюме,  с  маленькой  блеклой челкой и ранними залысинами, за очками в
тонкой золоченой оправе глаза с ехидцей, с ехидцей же тонкогубая  улыбка
и  в  точности соответствующий им голос. За ним не было известно никаких
любовный историй - а менее всего он был склонен  к  аскетизму.  Он  пил.
Дважды  вскрывал  себе  вены  -  второй раз, прежде чем перевязать его и
вызвать скорую, ребята набили ему  морду.  Лечился  от  алкоголизма,  от
психостении,   дважды   был  отчисляем  из  университета  -  второй  раз
окончательно. Симпатий он не вызывал - производил  впечатление  какой-то
нечистоплотности,   полной   ненадежности   и  при  известном  изяществе
развязного поведения не был обаятелен.
     Мы  оба  любили  бывать  в  гостях  в  одной  и той же комнате - не
по-общежитски уютной и на редкость нешумно-гостеприимной.  Книги  стояли
аккуратными  рядами,  пол  блестел,  даже  висел коврик на стене. Гостей
кормили  по-домашнему  пахнувшим  варевом,  и  вообще  окружали   всегда
какой-то  атмосферой  желанности.  Хозяйка  была добра и обладала редким
талантом слушать: слушать, будучи естественно  и  органически  настроена
именно  на  твою  волну,  и  сопереживая  искренне  и тактично - и - вот
удивительно! - именно  таким  образом,  как  тебе  в  этот  момент  было
приятнее.
     Он подарил ей одну свою картину (внешне, надо сказать, к художеству
он  не  относился  всерьез). Картину прикнопили на стенку, - и, пожалуй,
всем она немного понравилась.
     Лист  приблизительно  0.7  X 0.9, густо-синий сверху и желтый конус
света в нижней половине от фонаря на черном столбе, смещенного от центра
вправо.  Справа  и  чуть  ближе  столба  - тонкая фигура девушки в белом
брючном костюме, с черной сумочкой на ремне от плеча и  черными  прямыми
волосами  ниже  плеч, лицо отвернуто. Левее и дальше от фонаря - юноша в
стилизованном старинном костюме, со шпагой на  перевязи,  златокудрый  и
печальный.  За  ним,  в синей тьме - парусник у набережной, углы и крыши
многоэтажных домов и фигура на постаменте -  памятник  с  простерной  по
ходу корабля рукой.


                                   *

     Я  увидел  ее  впервые  через  несколько  дней  по  возвращении  из
академотпуска,  спустя  полгода  после   микрособытия   на   танцах.   И
полуусловно   нарисованная  фигура  девушки  -  клешенные  брюки  белого
костюма, свободно лежащие волосы, всё под фонарным светом  в  темноте  -
ассоциативно к той девушке с Иссык-Куля и всей внутренне сыгранной тогда
истории присовокупила эту картинку и все с ней связанное.
     И   материал   (хватило   бы  на  повесть  -  но  подсознательно  я
ориентировался на рассказ) как художественно нечто стал  завершен,  -  в
условиях,  сходных  с  теми, в которых и возник: вечер, и в общем некуда
пойти, комната общежития с тихой и доброжелательной атмосферой.
     Он хранился в уголке сознания, как яйцо в яичнике.


VI

     Через  какое-то  время  так получается, что мне предлагают (отчасти
случайно, отчасти по собственному моему желанию) написать  что-ниубдь  в
факультетскую  стенгазету  -  площадью  она  тогда была с хороший забор,


                               - 157 -

взяла раз первое место  на  всесоюзном  конкурсе  студенческих  стекнных
газет,  делалась  факультетскими  знаменитостями,  одаренными  ребятами,
короче - авторитетный орган.
     Один  дома  валяюсь  на кровати (жил я в то время у деда, две очень
большие комнаты, высоченные потолки с лепкой, огромные окна,  обстановка
в  духе старомодной добротности и достатка, по вечерам свет из шелкового
абажура над столом достигал углов), прикидываю к изложению  историю  про
невезучего  героя-курсанта  в  разных  пертубациях.  Если  "вытягивать в
ниточку",  получается  примерно  такая  диспозиция:  училище,  последний
полет,  отказ  двигателя  с  последующей героической посадкой и взрывом,
лечение, поступление и учеба в университете, связь с чужой женой  и  все
последствия,  любовь  к  другой,  дело  к  свадьбе,  расстраивающий  все
скандал,  психдиспансер,  уход  из  университета,  на   танцах   встреча
девушки-мечты   и  безответная  любовь  с  первого  взгляда;  не  забыть
статический момент: картина с нарисованной девушкой, в точности какую он
и  встречает,  потрясенный, на танцульке. Ррымантично, мелодраматично и,
главное, как-то выходит, длинно и по  сути  неоригинально;  жалко  -  уж
больно  материал-то  выигрышный,  надо найти способ подачи, не снижающий
его собственной эффективности, позволяющий сохранить накал фактов.
     Темнеет;   лежу  без  света;  мозги  смутно  плавятся,  формируется
ощущение, еще не реализуемое в конкретных  образах.  Неясная  доминанта:
человек  разный - один и тот же; герой, трус, подлец, рыцарь, победитель
и побежденный - один во всех ипостасях; все,  что  сделал  и  сделает  -
всегда  в  нем,  обычно  же  судят  одновременно  только  по  одному, не
воспринимая остального, которого больше,  которое  суть  человека,  и  в
человеке  как  неразъемной  совокупности  миров каждый мир главный, и не
поняв и не приняв этого, мы не видим человека.
     И в расплавленых мозгах проскакивает искра и вспыхивает, возносится
слепящий взрыв, оцепеняющий миг блаженного озарения, экстаз,  оргазм,  и
стынущая  в счастливой уверенности и ясном умиротворении кристаллизация;
познание.
     И  бесформенная  масса материала превращается в единую картину, как
если бы пляшущие  на  воздушном  потоке  частички,  взметнувшись  разом,
опустились  в  стройную  мозаику,  которую,  смутно  предчувствуя ранее,
узнаешь сразу, единственно требуемую и возможную.
     И  я  как  умел  перенес  получившееся  словами  на бумагу, написав
рассказ  "Последний  танец".  Впервые  я  писал  не  так,  "как   надо",
предварительно   прикинув   и   обдумав,  впервые  замысел  на  каком-то
интуитивном уровне преобразовался в нечто не зависящее от  моей  воли  и
логики. И сознаюсь, я люблю этот опус первой любовью. Тогда он некоторым
понравился, и вот, однако, за много лет не был пока ни  одним  человеком
понят   так,  как  мне  представляется  правильным;  в  редакциях  он  с
уничижительным оттенком классифицировался как "поток сознания",  хотя  о
потоке  сознания я знал в то время лишь то, что таковой существует, да и
поныне не читал "Улисса".


VII

     В  детстве  я  видел  по  телевизору интервью со знаменитым заезжим
иллюзионистом. В заключение он демонстрировал секрет знамеитого  фокуса:
рвут  и  комкают  газету - и разворачивают целую. Он подробно объяснял и
показывал, как  подготавливается  и  прячется  вторая  газета,  как  она
незаметно  подменяет  первую  и  разворачивается,  а порванную скрывают.
"Так, - завершил он, - делает плохой фокусник. А хороший делает так" - и


                               - 158 -

развернул  из  комка  клочьев,  с которого зрители не спускали глаз, еще
одну целенькую газету.
     Я  помню  сложение  своего  рассказа  в  фактах и в восприятии этих
фактов - но этого недостаточно. Потому что для того, чтобы  объяснить  и
обосновать  именно  то,  а  не  иное  восприятие  этиъх фактов и само их
ыделение в отбор, необходимо было бы принять  во  внимание  нескончаемое
множество вещей:
     что у  владелицы  картины  было  красивое  имя,  а  сама  она  была
некрасива, хотя обаятельна и женственна;
     что в компании, где мне были раскрыты отношения двух присутствущих,
я бывал лишь от скуки;
     что Ленинград, при всей моей любви к нему, связывает меня  какой-то
тоской - как и многих, кто родился и вырос не в нем;
     что в идеале мне нравятся блондинки (не оригинал я), а  я,  конечно
же, обычно почему-то нравлюсь брюнеткам;
     что часть детства я провел по соседству с военным аэродромом,  а  в
пятом  классе  мне подарили "Рассказы авиаконструктора" Яковлева, с чего
началось мое стороннее увлечение авиацией;
     и  так далее, и каждый момент обосновывается соседними, тянущими за
собой пучки  причин,  следствий  и  ассоциаций,  и  чтобы  добросовестно
рассказать  и  объяснить, пришлось бы написать подробную автобиографию с
развернутым  психоаналитическим  комментарием  (вообще,  сказал   же   с
характерной шутливостью Станислав Лем: "Программу, которая уже имеется в
голове  обычного  поэта,  создала  цивилизация,  его   породившая;   эту
цивилизацию  сотворила предыдущая, ту - еще более ранняя, и так до самых
истоков вселенной,  когда  информация  о  грядущем  поэте  еще  хаотично
кружилась    в    ядре    изначальной    туманности.    Значит,    чтобы
запрограммировать... следовало бы повторить если не весь Космос с самого
начала,  то  по  крайней мере молидную его часть") - для объяснения того
лишь, как получился один маленький рассказ -  который,  по  утверждениям
людей компетентных, таки тоже не получился.


VIII

                                                  П р и л о ж е н и е

ПОСЛЕДНИЙ ТАНЕЦ

                                рассказ

     Под  фонарем, в четком конусе света, отвернув лицо в черных прядях,
ждет девушка в белом брючном костюме.
     Всплывает музыка.
     Адамо поет с магнитофона, дым двух  наших  сигарет  сплетается  над
свечой: в Лениной комнате мы пьем мускат с ней вдвоем.
     Огонек волнуется, колебля линии картины.
     -  А  почему  ты  нарисовал ее так, что не видно лица? - спрашивает
Лена.
     - Потому что она смотрит на него, - говорю я.
     - А какое у нее лицо, ты сам знаешь?
     - Такое, как у тебя...
     - А почему он в камзоле и со шпагой,  а  она  в  таком  современном
костюмчике, мм?..
     - Потому что они никогда не будут вместе.


                               - 159 -

     Щекой чувствую ее дыхание.
     Мне жарко.
     Лицо   у  меня  под  кислородной  маской  вспотело.  Облачность  не
кончается. Скорость встала на 1600; я вслепую пикирую на  полигон.  2000
м...  1800,  1500, 1200. Черт, так может не хватить высоты для выхода из
пике.
     Мгновения рвут пульс.
     Наконец я делаю шаг. Почему я до сих пор не  научился  как  следует
танцевать?  Я  подхожу к девушке в белом брючном костюме. Я почти не пил
сегодня, и  запаха  быть  не  должно.  Я  подхожу  и  мимо  аккуратного,
уверенного вида юноши протягиваю ей руку.
     - Позволите - пригласить - Вас? - произношу я...
     Она медленно оборачивается.
     И я узнаю ее.
     Откуда?..
     - Откуда ты знаешь?
     Я в затруднении.
     - Разве они не вместе? - спрашивает Лена.
     - Нет - потому что она недоверчива и не понимает этого.
     - Ты просто осел, говорит Лена и встает.
     Я ничего не понимаю.
     900-800-700 м! руки в перчатках у меня совершенно мокрые.  Стрелять
уже  поздно.  Я  плавно  беру  ручку  на  себя. Перегрузка давит, трудно
удержать опускающиеся веки. Когда же кончится облачность?! 600 м!!
     И тут самолет выскакивает из облаков.
     И от того, что я вижу, я в оторопи.
     В  свете  фонарей,  в  обрамлении  черных прядей, мне открыто лицо,
которое я всегда знал и никогда  не  умел  увидеть,  словно  сжалившаяся
память открыла невосстановимый образ из рассеивающихся снов, оставляющих
лишь чувство, с которым видишь ее и понимаешь, что знал всегда, и следом
понимаешь, что это опять сон.
     - Пожалуйста, - говорит она.
     Это не сон.
     Подо мной - гражданский аэродром. "Ту", "Илы", "Аны" - на  площадке
аэровокзала  -  в  моем прицеле. Откуда здесь взялся аэродром?! Куда еще
меня сегодня занесло?!
     И в этот момент срезает двигатель.
     Я даже не сразу соображаю происшедшее.
     Лена обнимает меня своими руками за шею и долго целует. Потом гасит
свечу.
     -  Я  люблю  тебя,  Славка,  -  шепчет  она  мне в ухо и голову мою
прижимает к своей груди.
     - Боже мой, - выдыхаю я, - я сейчас сойду с ума...
     Она улыбается и подает мне руку. Я веду ее между пар на  круг,  она
кладет  другую  руку  мне  на  плечо;  и  мы  начинаем  танцевать что-то
медленное, что - я не знаю. Реальность мира  отошла:  нереальная  музыка
сменяется нереальной тишиной.
     И в нереальной тишине - свистящий гул вспарываемого МиГом  воздуха.
С КП все равно ничего посоветоват не успеют. Я инстинктивно рву ручку на
себя, машина приподнимает нос и  начинает  заваливаться.  Тут  же  отдаю
ручку и выравниваю ее. Вспомив, убираю сектор газа.
     - Боже мой, - выдыхаю я, - я сейчас сойду с ума...
     Я  утыкаюсь  в скудную подушку, пахнущую дезинфекцией, и обхватываю
голову. Я здесь уже неделю; раньше чем через месяц отсюда не  выпускают.
Мне  сажают  какую-то  дрянь в ягодицу и внутривенно, кормят таблетками,


                               - 160 -

после которых плевать на все и хочется спать, гоняют под циркулярный душ
и заставляют по хитроумным системам раскладывать детские картинки. Это -
психоневрологический диспансер.
     Сумасшедший дом.
     - Вы хотите знать! Так вы все узнаете! - визжит Ирка.
     Ленины родители стоят бледные и растерянные.
     - Да! Да! Да! - кричит Ирка, наступая на них. - Все знают,  что  он
жил со мной! Все общежитие знает! - она топает ногами и брызжет слюной.
     - Я из-за него развелась с мужем! Я  делала  от  него  три  аборта,
теперь у меня не будет детй! Он обещал жениться на мне!
     Она падает на пол, у нее начинается истерика.
     Лена сдавленно ахает и выбегает из комнаты.
     Хлопает входная дверь.
     Я слышу, как она сбегает по лестнице.
     Как легки ее шаги.
     Она   танцует  так,  как,  наверное,  танцевали  принцессы.  Как  у
принцессы, тонка  талия  под  моей  рукой.  Волосы  ее  отливают  черным
блеском,  несбывшаяся  сказка,  сумасшедшие  надежды,  рука  ее  тепла и
покорна, расстояние уменьшается,
     все уменьшается...
     До земли все ближе. Я  срываю  маску  и  опускаю  щиток.  Проклятые
пассажиры  прямо  по курсу. К пузачу "Ану" присосался заправщик. Толпа у
трапа "Ту". Горючки у меня еще 1100 литров, плюс боекомплект.  Рванет  -
мало не будет.
     Хреновый расклад.
     Старые  кеды,  выцветшее  трико,  рваный  свитер... плевать! У меня
такие же длинные золотые волосы, как у моего принца, и корабль ждет меня
с  похищенной  возлюбленной  у  ночного  причала. Смуглые матросы подают
трап, я веду ее на капитанский мостик, вздрагивают и оживают  паруса,  и
корабль,  пеня  океанскую  волну,  идет туда, где еще не вставшее солнце
окрасило розовым прозрачные облака.
     На  их  фоне за холодным окном, за замерзшей Невой, вспучился купол
Исаакия.
     -  А  вы  все  хорошо  обдумали?  -  спрашивает меня наш замдекана,
большой, грузный и очен добрый, в сущности, мужик.
     - Да.
     - Это ваше последнее слово?
     - Последнее.
     - Что ж. Очень жаль. Очень, - качает головой. - И все же я  советую
вам еще раз все взвесить.
     - Я все взвесил, - говорю я. - Спасибо.
     Мне не до взвешивания.
     Машина бешено  сыплется  вниз.  Беру  ручку  чуть-чуть  на  себя  и
осторожно   подрабатываю   правой   педалью.  Черта  с  два,  МиГ  резко
проваливается. Не  подвернуть.  На  краю  аэродрома  -  ГСМ,  за  ним  -
лесополоса. Тихо, едва-едва, по миллиметру подбираю ручку.
     Спокойно, спокойно...
     сейчас все в моих руках, только бы не осечься...
     - ...Как вас зовут? - спрашиваю я.
     - Какая разница? - отвечает она.
     Хоть бы не кончалась музыка; пока она не кончилась, у меня еще есть
время.
     - Откуда вы? - спрашиваю я.
     - Издалека.
     - Я из Ленинграда... Вы дальше?
     - Дальше.


                               - 161 -

     Отчуждение.
     Эмоций ни