А стал отличный офицер.
     - Отличник был такой - Худолей, -  усомнился  капитан.  -  Не...  А
помните, Нестеров, из студентов, в личное время повести писал?
     - Нестеров? Повести? Это  который  гимнаст,  что  ли?  Он  еще  щит
гранатой проломилл, помнишь?
     - Щи-ит? Может, у меня тогда  освобождение  от  полевой  было...  А
помните, как Вара перед соревнованиями команду гонял?
     - Кто?! Вара?! Да он через коня ласточкой - носом в дорожку  летал.
А майора Трубчинского с ПХР помнишь?
     - Трубчинского?.. Не было такого майора. Вот майор Ростовцев  -  он
нам шаг на плацу в три такта ставил, это точно.
     - Какой Ростовцев, строеввую  Гвоздев  вел!  А  майор  Соломатин  -
стрелковую. А Бондарьков - разведку.
     - Только не Соломатин, а Соломин. И он подполковником  был.  А  вел
тактику. Седоватый такой.
     Оба уставились друг на друга подозрительно.
     - Слушай, - задумчиво сказал полковник, - а ты где спал?
     - У прохода, третья от стены. Под Иоаннисяном.
     - Под Иоаннисяном Андрев спал, не свисти. Пианист.
     - Какой пианист?! он и в строю-то петь не мог. А все  время  тратил
на конспекты - лучшие в роте, по ним еще все готовились.
     - Андреев, что я, не помню. А я спал у среднего окна.
     - У среднего окна Германчук спал.
     - Ну правильно. А я рядом.
     - Рядом Богданов. Они двое сержанты были.
     - Я! Я ефрейтор был.
     - Ефрейтором Водопьянов был.
     - А я кем был?! - завопил полковник. - А  я  где  спал?!  Развелось
вас! историки! Тебе только мемуары писать!..
     Капитан виновато выпрямился в кресле.
     - Ты скажи точно - ты в каком году кончал?..
     Самолет пошел на посадку.
     - А Гришу, замкомвзвода, пилотку всегда ушивал, чтоб углами чтояла,
помнишь?
     - Никак нет, не помню. А старшего лейтенанта Бойцова помните?
     - Какого Бойцова?!
     Полковник был раздражен. Капитан растерян.
     - Что ж это за белиберда  получается,  -  недоумевал  полковник.  -
Ничего не понимаю...
     В аэропорту он  взял  капитана  в  такси.  Приехали  к  подъезду  с
вывеской бронзой по алому.
     - Вот оно! - сказал полковник.
     - Оно, - подтвердил капитан.


                                - 28 -

                                  Эхо

     Похороны  прошли пристойно. Из крематория возвращались на поминки в
двух автобусах; поначалу с осторожностью, а потом все свободнее говорили
о своем, о детях, работе, об отпусках.
     Квартира  заполнилась  деловито.  Мужчины   курили   на   лестнице;
появились  улыбки. Еда, закуски были приготовлены заранее и принесены из
кулинарии, оживленное бутылками застолье по-житйски поднимало дух.
     После первых рюмок уравнялся приглушенный гомон. Как часто ведется,
многочисленная  родня  собирается  вместе  лишь  по  подобным   поводам.
Некоторые  не  виделись по нескольку лет. Мелкие междоусобицы отходили в
этой атмосфере (покачивание голов, вздохи), царили приязнь и дружелюбие,
действительно    возникало   некоторое   ощущение   родства;   отношения
возобновлялись.
     Две  дочери,  обоим  под пятьдесят, являлись как бы двумя основными
центрами притяжения в этом несильном  и  приятном  движении  общения,  в
разговорах  на  родственные  наезженные темы. В последние годы отношения
между ними держались натянутые (из-за  семей),  -  тем  вернее  хотелось
сейчас каждой выказать свою любовь к другой, получая то же в ответ.
     Разошлись в начале вечера, закусив, выпив, усталые, но не  слишком,
чуть  печальные,  чуть довольные тем, что все прошло по-человечески, что
все были приятны всем, а впереди еще целый  вечер  -  отдохнуть  дома  и
обсудить  прошедшее,  -  с  уговорами  "не  забывать", куда вкладывалась
подобающая  доля  братской  укоризны   и   покаяния,   с   поцелуями   и
мужественными рукопожатиями, сопровождающимися короткими прочувственными
взглядами в глаза; с удовлетворением.
     Остались  ближайшие:  дочери  с  мужьями,  сестра.  Помыли  посуду,
выкинули мусор, расставили на место столы. Решили, сев спокойно, что вся
мебель  останется  пока  на  местах,  "пусть все будет, как было", может
быть, квартиру удастся отхлопотать.
     Назавтра   дочери   делили  имущество:  немногочисленный  фарфор  и
хрусталь,  книги,  напитанные  нафталином  отрезы.  Вздыхали,   пожимали
плечами,   печально  улыбались,  неловко  предлагая  друг  другу;  много
вытаскивалось  устаревшего,  ненужного,  того,  что   сейчас,   уже   не
принадлежавшее   хозяину,   следовало  именовать  хламом  -  а  когда-то
вкладывались деньги... "Вот так живешь-живешь...". "Кому это теперь  все
нужно..." И все же - присутствовало некоторое радостное возбуждение.
     Увязали коробки. Разобрали фотографии. Пакеты со старыми письмами и
т.д. сожгли, не открывая, на заднем дворе. Помыли руки. Попили чаю...
     Договорились в жэке, подарив коробку конфет. В квартире  стал  жить
старший  внук, иногородний студент. Прописать его не удалось. Дом шел на
капитальный ремонт, через два года жильцов расселили; студент  уехал  по
распределению тогда же. Перед отъездом продал за грощи мебель - когда-то
дорогую, сейчас вышедшую из моды, рассохшуюся. Сдал макулатуру, раздарил
ничего  не  стоящие  мелочи.  Среди  прочего была старая, каких давно не
выпускают, общая тетрадь  в  черном  коленкоре,  с  пожелтевшими,  очень
плотной  бумаги  страницами,  на  первой  из них значилось стариковскими
прыгающими крючками:
     "Костер  из  новогодних  елок  в  углу  вечернего  двора.  Жгут две
дворничихи в ватниках и платках. Столб искр исчезает в черном  бархатном
небе.  Погода  снежная,  воздух  вкусный.  Гуляя, я с тротуара увидел за
аркой огонь, и, подумаы, подошел. Стоял рядом минут двадцать; очень было
хорошо,  приятно:  мороз, снег в хвое, запах смолы и пламени, отсветы на
обшарпанной стене. Что-то отпустило, растаяло внутри: я ощутил  какое-то
единение  с  жизнью,  природой, бытием, если угодно.Давно не было у меня


                                - 29 -

этого действительно высокого, очищающего чувства всеприемлемости  жизни:
счастья".
     "Сегодня, сидя за столом с газетой, заметил на стене паука.  Паучок
был  небольшой,  серый,  он  неторопливо шел куда-то. Вместо того, чтобы
убить его, смахнуть со стены, я  наблюдал  -  пока  не  поймал  себя  на
чувстве симпатии к нему; и понял, насколько я одинок".
     "Ходи по путям сердца своего..."
     "Решительно  не  помню  сопутствующих  подробностей,  осталось лишь
впечатление, ощущение: белая ночь, тихий залив, серый и гладкий, дюны  в
клочковатой траве, изломанныфй силуэт северной сосны и рядом - береза. И
под ветром костерок, догорающий..."
     "Почем так часто вспоминаются костер, огонь?.."
     "Еще костер - на лесозаготовках в  двадцать  шестом  году.  Нам  не
подвезли  тогда  хлеб, лежали у костерка на поляне, последние цигарки на
круг курили, усталые, небритые, смеркалось, дождик  заморосил;  и  вдруг
бесконечным  вздохом  вошло  счастье  -  подлинности  жизни,  единения и
братства присутствующих... век бы не кончалось... черт  его  знает,  как
выразить..."
     "Дожь - дождь тоже... После  конференции  в  Одессе,  в  шестьдесят
третьем,  в  октябре,  видимо.  Я  улетал наутро, домой и хотелось, и не
хотелось, Ани не было уже, а весь день и вечер бродил по городу, моросил
дождь,  все  было  серое  и блекнуще, буревато зеленое, печально было, и
впереди уже оставалось мало что, да  ничего  почти  не  оставалось,  пил
кофе,  и  курил  еще  тогда,  и дома, улицы, море, деревья, дождь, серая
пелена... а как хорошо, покойно как и ясно на душе было".
     ""Иногда  мне думается, что каждый имеет именно то, чего ему больше
всего хочется  (особенно  неосознанно).  Может  быть,  если  каждый  это
поймет, то будет счастлив? Или это спекуляция, утешительство?"
     "Я всегда был эгоистом. Гедонистом".
     "Степь,  жара, сопки, поезд швыряет между ними, солнце скачет слева
направо, опять встали, кузнечики трещат, цветы пестрят, кружат  коршуны,
дурман  и марево, снова движение, лязг и ветер в открытые двери тамбура,
я аж приплясывал  и  пел$  "Полным-полна  коробушка",  не  слыша  своего
голоса!.."
     "Решительно надо пошить новый костюм".
     "Я боюсь. Господи, я боюсь!!"
     "До  20-го  необходимо:  1.  Отослать  статью  в  энциклопедию,  2.
Отреферировать Т.К. 3. Уплатить за квартиру за лето".
     "Охота.  Утренняя  зорька,  сизый  лес,  прель  и  дымок,   холодок
ожидания, и воздух, воздух..."
     "Облака. Сегодня сидел в сквере и долго  смотрел.  Низкие,  темные,
слоистые,  их  какое-то  вселенское  вечное  движение  в бескрайности, -
сколько их было в жизни моей, в разные времена и в  разных  местах,  все
было под ними, облака..."
     "В самом  конце  утра  или  перед  самым  вечером  случается  редко
странное  и жутковатое освещение: зеленовато-желтое, разреженное, воздух
исчезает из  пространства,  тени  резкие  и  глухие,  -  словно  нависла
всемирная катастрофа..."
     "Печали мои. Ерунда. Память. Истина".
     Аспирант  закрыл  тетрадь,  попавшую  к  нему  со стопкой никому не
понадобившихся записей и книг, -  закрыл  с  почтением,  пренебрежением,
превосходством.  Аспиранту было двадцать четыре года. Он строил карьеру.
Смерть научного руководителя его раздосадовала. Она влекла за собой  ряд
сложностей.  Аспирант  размеривал время на профессуру к сорока годам. Он
был перспективный мужик, пробивной, знал, где что сказать и  с  кем  как


                                - 30 -

себя  вести.  Он  счел признаком комфорта и пресыщенности позволять себе
элегические вздохи, когда главная цель жизни благополучно достигнута. "И
далеко  не  самым  нравственно  безупречным  способом", - добавил он про
себя.
     Шеф его имел в прошлом известность одного из ведущих специалистов в
стране по кишечно-полостной хирургиии крупного скота.  Часто  делился  с
грустью, что ныне эта отрасль практически не нужна: лошади свое значение
в хозяйстве утеряли, коров дешевле пустить на мясо, чем лечить; когда-то
обстояло  иначе...  Последние  годы  почти  не  работал,  отошел  от дел
кафедры, чувствовал себя скверно; после смерти жены жил один; был  добр,
но в глубине души высокомерен и нрава был крутого, "кремень".
     Крупный, грузный, с мясистым римским лицом, орлиным носом, лысина в
полукружии  седины,  носил  черный  с  поясом  плащ и широкополую шляпу,
походил на Амундсена, или старого гангстера, или профессоа, кем и был.



                                 Паук

     Беззаботность.
     Он был обречен: мальчик заметил его.
     С  перил  веранды  он  пошуршал  через  расчерченный  солнцем стол.
Крупный: серая шершавая вишня на членистых ножках.
     Мальчик взял спички.
     Он всходил на стенку: сверху напали! Он сжался и упал: умер.
     Удар мощного жала - он вскочил и понесся.
     Мальчик чиркнул еще спичку, отрезая бегство.
     Он метался, спасаясь.
     Мальчик  не  выпускал  его  из  угла  перил  и   стены.   Брезгливо
поджимался.
     Противный.
     Враг убивал отовсюду. Иногда кидались двое, он еле ускользал.
     Не успел увернуться. Тело слушалось плохо. Оно было уже не все.
     Яркий шар вздулся и прыгнул снова.
     Ухода нет.
     В угрожающей позе он изготовился драться.
     Мальчик увидел: две передние ножки  сложидись  пополам,  открыв  из
суставов когти поменьше воробьиных.
     И когда враг надвинулся вновь, он прянул вперед и ударил.
     Враг исчез.
     Мальчик отдернул руку. Спичка погасла.
     Ты смотри...
     Он бросался еще, и враг не мог приблизиться.
     Два  сразу:  один спереди пятился от ударов - второй сверху целил в
голову. Он забил когтями, завертелся. Им было не справиться с ним.
     Коробок пустел.
     Жало жгло. Била белая боль. Коготь исчез.
     Он выставил уцелевший коготь к бою.
     Стена огня.
     Мир горел и сжимался.
     Жало врезалось в мозг и выжгло  его.  Жищнь  кончалась.  Обугленные
шпеньки лап еще двигались: он дрался.
     ...Холодная струна  вибрировала  в  позвоночнике  мальчика.  Рот  в
кислой  слюне.  Двумя  щепочками он взял пепельный катышек и выбросил на
клумбу.


                                - 31 -

     Пространство     там     прониклось     его    значением,    словно
серовато-прозрачная сфера. Долго не сводил  глаз  с  незаметного  шарика
между травинок, взрослея.
     Его трясло.
     Он чувствовал себя ничтожеством.







И С П Ы Т А Т Е Л И   С Ч А С Т Ь Я
                  ммммммммммммммммммммммммммммммммммм


                         Правила всемогущества


     "Что бы я сделал, если бы все мог".
     - А вы?
     Мефистофель с хрустом ввернул точку:
     - А я могу больше: одарить вас этим. - Он отер мел  и  обернулся  к
ученикам: - Соблазняет? Прошу дерзать!..
     Тема была дана.
     Здесь   надо   пояснить,  что  Мефистофеля,  вообще,  звали  Петром
Мефодьевичем. Или Петра Мефодьевича звали Мефистофелем?  как  правильно?
Велик  и  могуч  русский  язык,  не всегда сообразишь, что в нем к чему.
Валерьянка вот не всегда соображал, и скорбные последствия...  простите,
не  Валерьянка, а Вагнер Валериан. "Школьные годы чудесные" для слабых и
тихих ох как не безбедны, а еще дразнить - за какие  ж  грехи  невинному
человеку десять лет этой каторги.
     Но - о Петре Мефодиевиче: он здесь главный -  он  директор  средней
школы  N 3 г. Могилева. А по специальности - физик. Но любит замещать по
чужим предметам.
     Прозвище  ему,  как  костюм  по  мерке: черен, тощ, нос орлом, лицо
лезвием - и бородка: типичный этот... чертик с трубки "Ява". Но  это  бы
ерунда:  он  все  знает  и  все может. Поколения множили легенду: как он
выкинул с вечера трех хулиганов  из  Луполова;  как  на  картошке  лично
выполнил   три   нормы;  как  по-английски  разговаривал  с  иностранной
делегацией; а некогда на Байконуре доказал правоту  самомуу  Королеву  и
уволился, не уступив крутизной характера.
     Петр  Мефодиевич  непредсказуем  в  действиях  и   нестандартен   в
результатах.  Когда  Ленька  Мацилевич  нахамил  химозе, Петр Мефодиевич
сдела ему подарок - книгу  о  хорошем  тоне,  приказав  ежедневно  после
уроков сдавать страницу. К весне измученный, смирившийся Мацыль взмолил,
что жизнь среди невежд губительна, а станет огн метрдотелем в московском
ресторане.
     После его урока географии Мишку Романова вынули в порту из мешка  с
мукой:  он  бежал в Австралию. Замещал историчку - и Валерьянка всю ночь
ркбился с римскими легионами; проснулся изнеможденный - и  с  шишкой  на
голове!   На   Морозова  только  полыхнул  угольными  глазами,  и  Мороз
зачарованно выложил помрачающие ум карты; он клялся, что действовал  под
гипнозом,   оправдываясь   дырой   на   том  самом  кармане,  прожженной
испепеляющим взором Петра Мефодиевича.


                                - 32 -

     А однажды у стола выронил фотографию, и Геньчик Богданов подал: так
Геньчик  уверял,  что  на  фотке  молодой  Петр   Мефодиевич   в   форме
офицера-десантника и с медалью.
     Вследствие вышеизложенного Петр Мефодиевич титуловался  заслуженным
работником   просвещения   и   писал   кандидатскую   по   педагогике  с
социологическим уклоном; ныне модно. И ему необходимо набрать материал и
личные   контакты   по   статистике.   (Опять  я,  кажется,  неправильно
выражаюсь.)
     Теперь понятно, почему Мефисто... простите, Петр Мефодиевич обломал
кайф классу, праздновавшему  болезнь  русачки  срывом  с  пятого-шестого
сдвоенных  уроков  русск. яз-а и лит-ры. Петр Мефодиевич нагрянул лично,
пресек  жажду  свободы  и  дал  взамен  свободу  воображаемую  в  рамках
педагогики: ход, высеченный мелом на влажном коричневом линолеуме доски.
     -  Почему  нерешительность?  Чего   боимся?   -   подтолкнул   Петр
Мефодиевич.
     Класс вперился в  доску.  Сочинение  на  свободную  тему:  искус  и
подвох...  Школа  -  она  приучит соображать, прежде чем раскрывать рот,
будьте спокойны. С этой задачей она справляется неплохо.  Некоторые  так
вышколены, что потом всю жизнь... но мы отвлекаемся.
     "Что сделал, если б все мог", - хо-хо! Эх-хе-хе...  Так  им  все  и
скажи:  нашел  дурных.  А  потом  кому  диссертации,  а кому колония для
малолетних? Класс поджался и замкнул души.
     -   Писать   донос  на  самого  себя?  вот  спасибо,  -  суммировал
общественное подозрение скептик  Гарявин.  -  Милые  идеи  у  вас,  Петр
Мефодиевич.
     "Я еще мал для душевного стриптиза", - пробурчал коротышка Мороз.
     А Олежка Шпаков успокоительно поведал:
     - Я, если б мог, вообще ничего бы не делал.
     Свалившаяся  вседозвроленность  озадачивала неясностью цели: одно -
стать отличником,  чтоб  они  все  отцепились,  а  другое  -  превратить
недостатки настоящего в цветущее будущее.
     - Тяжкая стезя? - ехидно посочувствовал Петр Мефодиевич. - Морально
не готовы? Или - не хочется?
     - Все - это сколько? В  каких  пределах?  -  осведомился  вдумчивый
Валерьянка,  Вагнер  Валериан,  и  показал руками, как рыбак сорвавшуюся
рыбу: широко, еще шире, и вот рук уже не хватает.
     - Все - это все, - кратко разъяснил Петр Мефодиевич, взмахнув рукой
вкруговую.  -  Ни-ка-ких  ограничений.  -  Он  гродо  выпрямился:  -   Я
освобождаю вас от химеры, именуемой невозможностью.
     Освобожденный от химеры класс забродил, как закваска.
     -  Напишем,  чего  думаем,  а  потом  ваша  наука не туда пойдет, -
посочувствовала пышка Смелякова.
     - А отметки ставить будете?..
     - А без этого нельзя, - соболезнующе сказал Петр Мефодиевич.
     - Э-э... - укорил Курочков, прославленный изобретатель самопадающих
в двери устройств. - Удобная позиция: не  ограничивать  нас  ни  в  чем,
чтобы мы сами себя ограничивали во всем.
     - Отметки пойдут не в журнал, а в мою личную тетрадку, -  обнадежил
Петр Мефодиевич, улыбаясь провокаторски.
     - Час от часу не легче, - отозвался из-за спин спортсмен Гордеев.
     -  А  фамилий можете вообще не ставить, - последовал сюрприз. - Это
для меня роли не играет...
     О?!  Класс  взревел,  словно  у  него  отлетел глушитель. Отчетливо
запахло счастьем, свободой, возмездием.
     А Петр Мефодиевич, погружаясь в огромную черную книгу с иностранным
названием и физическими формулами на обложке, подтолкнул:


                                - 33 -

     - Вы всемогущи! То, о чем всегда мечтали люди, - дано вам!
     Дотошный Валерьянка снова поднял руку:
     -  А  это всемогущество предоставляется нам всем? Или как будто мне
одному?
     -  Только  тебе,  одному на свете за всю историю. Решайся! - второй
такой возможности не представится никогда.
     А  не  писать можно, опасливо хотел спросить Валерьянка... но жалко
упускать такую возможность... И только поинтересовался:
     - А - как же все? Остальные?
     - Этого вопроса не существует,  -  отмел  Петр  Мефодиевич.  -  Нет
остальных,  - вскричал он. - Есть только ты, всемогущий, который сам все
делает и сам за все отвечает.
     Он  потряс  черной  книжкой,  извил  пасс  худыми  руками,  кольнул
бородкой.  "Гипнотизирует",  -  суеверно  подумал  Валерьянка  и   успел
сравнить уголные глаза с пылесосом, всасывающим его.
     И неожиданно улыбнулся, принимая условия игры - как бы открывая  их
в себе: да, он всемогущ. Он: один. Здемь и сейчас.
     И очень просто.
     Он покачнулся и сел.
     И посмотрел на белый прямоугольник - раскрытый лист.
     Лист  был  чист  и бел. И в то же время неким внутренним зрением он
словно провидел на нем а_б_с_о_л_ю_т_н_о в_с_е.  Ему  оставалось  только
сделать это. В смысле написать. В смысле - это означало одно и то же.
     1) начнем с яйца (вареного или жареного?): прежде всего  Валерьянка
элементарно  хотел  есть. Последние уроки, вот и подсасывало. Аж желудок
скрипел, как ботинок (кстати, их тоже ели, только варить долго).
     На  обед  предполагались  котлеты  с  картошкой  и  борщ, но тут уж
Валерьянка щадить себя не стал. Он уго