частливо блестели.
  - Что, легко дышать теперь? - спросил я. Она молча кивнула головою.
  -  Ну,  благодари  доктора,  скажи:  "спасибо!"   -  улыбнулась  сестра
милосердия, наклоняя ее голову.
  - Спа-си-бо! - прошептала  девочка, с тихой лаской глядя на меня из-под
поднятых бровей.
  Я  воротился  в  дежурную,  лег  спать,  но  заснуть  долго не  мог: я,
улыбаясь,  смотрел  в  темноту,  и передо  мною вставало счастливое  детское
личико, и слышался слабый шепот: "спа-си-бо!..".
  Да, такие минуты смягчают воспоминание о пройденном пути и до некоторой
степени примиряют с ним  иначе нельзя, а не  было бы  первого, не  было бы и
второго.  Но все-таки  те-то,  первые,  -  что  им до  чужого  благополучия,
купленного  ценою  их  собственных   мук?  А  сколько   таких  мук,  сколько
загубленных жизней лежит на пути каждого врача! "Наши успехи идут через горы
трупов", - с грустью сознается Бильрот в одном частном письме.
  Мне особенно ярко вспоминается моя первая трахеотомия  это воспоминание
кошмаром будет стоять передо мною  всю жизнь... Я много раз ассистировал при
трахеотомиях товарищам,  много раз сам проделал  операцию на  трупе. Наконец
однажды мне предоставили  сделать  ее  на живой девочке,  которой  интубация
перестала помогать. Один врач хлороформировал больную.  Другой -  Стратонов,
ассистировал мне, каждую минуту готовый прийти на помощь.
  С  первым же  разрезом,  который я  провел  по  белому,  пухлому  горлу
девочки, я почувствовал, что не в силах подавить охватившего  меня волнения
руки мои слегка дрожали.
  -  Не волнуйтесь,  все  идет  хорошо,  -  спокойно  говорил  Стратонов,
осторожно захватывая окровавленную  фасцию своим пинцетом рядом  с  моим.  -
Крючки! Вот она, щитовидная железа, отделите фасцию! Тупым путем идите! Так,
хорошо!..
  Я  наконец  добрался  зондом до  трахеи, торопливо  разрывая  им рыхлую
клетчатку и отстраняя черные, набухшие вены.
  -  Осторожнее, не нажимайте так, - сказал Стратонов. - Ведь этак вы все
кольца трахеи поломаете! Не спешите!
  Гладкие,  хрящеватые  кольца  трахеи  ровно двигались  под моим пальцем
вместе  с  дыханием девочки   я  фиксировал трахею  крючком  и сделал в  ней
разрез  из разреза слабо засвистел воздух.
  - Расширитель!
  Я ввел  в  разрез  расширитель.  Слава  богу,  сейчас конец! Но  из-под
расширителя не было  слышно того характерного шипящего шума, который говорит
о свободном выходе воздуха из трахеи.
  -  Вы мимо  ввели  расширитель, в средостение! - вдруг  нервно  крикнул
Стратонов.
  Я вытащил расширитель и дрожащими от волнения руками ввел его вторично,
но  опять не туда. Я все  больше  терялся. Глубокая воронка раны  то и  дело
заливалась кровью, которую сестра милосердия быстро вытирала ватным шариком
на дне воронки кровь пенилась от воздуха, выходившего из разрезанной трахеи
сама рана  была  безобразная и неровная, внизу ее зиял ход, проложенный моим
расширителем.  Сестра милосердия  стояла  с страдающим лицом, прикусив губу
сиделка, державшая ноги девочки, низко опустила голову, чтоб не видеть...
  Стратонов взял  у меня расширитель  и стал вводить его сам. Но он долго
не  мог  найти  разреза.  С  большим трудом  ему,  наконец,  удалось  ввести
расширитель   раз дался  шипящий шум, из  трахеи  с  кашлем  полетели брызги
кровавой  слизи.  Стратонов  ввел  канюлю,   наклонился   и  стал  трубочкой
высасывать из трахеи кровь.
  -  Коллега, ведь  это нечего же объяснять,  это само собою  понятно,  -
сказал  он  по окончании  операции, - разрез нужно  делать  в самой середине
трахеи,  а вы  каким-то образом  ухитрились  сделать  его сбоку  и зачем  вы
сделали такой большой разрез?
  "Зачем"! На трупе у  меня  и разрезы  были  нужной длины, и  лежали они
точно в середине трахеи...
  У оперированной  образовался дифтерит раны.  Повязку приходилось менять
два  раза  в день,  температура  все время  была  около сорока. В  громадной
гноящейся воронке  раны трубка  не могла  держаться плотно  приходилось туго
тампонировать вокруг  нее  марлею, и тем не  менее  трубка  держалась плохо.
Перевязки делал Стратонов.
  Однажды, раскрыв рану, мы увидели, что часть трахеи омертвела. Это  еще
больше осложнило  дело.  Лишенная  опоры  трубочка теперь,  при  введении  в
разрез,  упиралась просветом в  переднюю стенку  трахеи, и  девочка начинала
задыхаться.  Стратонов  установил трубочку  как  следует  и  стал  тщательно
обкладывать  ее ватой и  марлей.  Девочка лежала, выкатив страдающие  глаза,
отчаянно  топоча ножками  и стараясь вырваться из рук  державшей ее сиделки
лицо  ее косилось от плача,  но  плача не было  слышно: у трахеотомированных
воздух идет из легких  в трубку, минуя голосовую щель, и они не могут издать
ни  звука. Перевязка была очень  болезненна,  но  сердце у  девочки работало
слишком плохо, чтобы ее можно было хлороформировать.
  Наконец  Стратонов наложил повязку  девочка села,  Стратонов  испытующе
взглянул на нее.
  -  Дышит все-таки  скверно! -  сказал он, нахмурившись,  и  снова  стал
поправлять трубочку.
  Лицо  девочки  перестало  морщиться   она  сидела  спокойно  и,  словно
задумавшись, неподвижно смотрела вдаль поверх наших голов. Вдруг  послышался
какой-то  странный,  слабый,  прерывистый треск... Крепко  стиснув  челюсти,
девочка скрипела зубами.
  - Ну, Нюша, потерпи немножко,  - сейчас не будет  больно!  - страдающим
голосом произнес Стратонов, нежно гладя ее по щеке.
  Девочка  широко  открытыми,  неподвижными глазами смотрела  в  дверь  и
продолжала быстро скрипеть зубами   у нее все во  рту трещало, как будто она
торопливо разгрызала карамель  это был ужасный звук  мне казалось, что она в
крошки   разгрызла  свои  собственные  зубы   и  рот  ее   полон  кашицы  из
раздробленных зубов.
  Через три дня больная умерла. Я дал себе слово никогда больше не делать
трахеотомий.
  Но  чего же я этим достиг? Товарищи,  начавшие работать одновременно со
мною, но менее мягкосердечные, могут теперь спасти человеку жизнь там, где я
стою,  беспомощно  опустив  руки. Года  через  полтора  после моей первой  и
последней трахеотомии  в нашу  больницу  во  время моего  дежурства привезли
рабочего из Колпина с сифилитическим  сужением гортани, сужение  развивалось
постепенно  в течение  месяца, и уж двое суток больной  почти совсем  не мог
дышать.  Исхудалый, с  торчащими вихрами редких  волос, с синевато-землистым
лицом, он сидел, схватившись руками за грудь, дыша с тяжелым хрипящим шумом.
Я  послал за  товарищем, ассистентом-хирургом, и  велел отвести  больного  в
операционную.
  Ассистент осмотрел его.
  - Придется операцию сделать тебе, горло разрезать, - сказал он.
  - Да, да, хорошо!  Поскорее,  ради бога! -  в смертной  тоске  произнес
больной, закивав головою.
  Пока приготовляли инструменты, больному дали вдыхать кислород.
  - Ну, ложись, - сказал товарищ.
  Больной положил  на себя  широкий  крест и, поддерживаемый служителями,
полез  на операционный стол. Пока мы мыли  ему шею,  он все время  продолжал
дышать кислородом. Я хотел взять у него  трубку, -  он умоляюще ухватился за
нее руками.
  - Еще немножко, еще воздухом дайте подышать! - сипло прошептал он.
  - Довольно, довольно! Сейчас  тебе  легко  будет! -  сказал  товарищ  -
Закрой глаза.
  Больной еще раз широко перекрестился и зажмурился.
  Операция  производилась  под  кокаином.  Один-другой  разрез, я  развел
крючками края раны,  товарищ вскрыл перстневидный  хрящ, - и брызги кровавой
слизи с кашлем полетели из разреза. Товарищ ввел трубку и наложил повязку.
  - Готово! - сказал он.
  Больной поднялся, жадно и глубоко вбирая в  грудь  воздух,  он улыбался
бесконечно радостною недоумевающею улыбкою и в удивлении крутил головою.
  - Что, брат, ловко распатронили? - засмеялся товарищ.
  И все кругом смеялись  смеялись сестры, сиделки, служители... А больной
по-прежнему радостно-изумленно  улыбался  и, беззвучно шепча что-то,  крутил
головою, пораженный чудесным могуществом нашей науки.
  Назавтра я зашел в палату взглянуть на него. Больной встретил  меня тою
же радостно-недоумевающею улыбкою.
  - Как дела? - спросил я.
  Он закивал головою  и развел руками, показывая, как ему хорошо. Я вышел
с  тяжелым  чувством  я не мог бы  спасти его, если бы  не  было  под  рукою
товарища, больной бы погиб.
  И я думал нет, вздор  все  мои клятвы! Что же делать. Прав  Бильрот,  -
"наши успехи  идут  через  горы  трупов".  Другого  пути нет. Нужно учиться,
нечего смущаться  неудачами... Но в моих ушах раздавался скрежет погубленной
мною девочки, - и я с отчаянием чувствовал, что я не могу,  не  могу, что  у
меня не поднимется рука на новую операцию.
  Как же в данном случае следует поступать? Ведь я не решил  вопроса, - я
просто  убежал от него. Лично я мог это сделать, но что было бы, если бы так
поступали все? Один старый врач,  заведующий хирургическим отделением  -ской
больницы,   рассказывал   мне  о   тех  терзаниях,  которые  ему  приходится
переживать, когда он  дает оперировать молодому  врачу  "Нельзя  не дать,  -
нужно  же  и им  учиться, но как могу я смотреть спокойно, когда он, того  и
гляди, заедет ножом черт знает куда?!".
  И  он отбирает  нож у оператора  и оканчивает  операцию сам. Это  очень
добросовестно,  но со  стороны, от работавших  у  него врачей, я слышал, что
поступать в его  отделение не стоит хирург он хороший, но у него  ничему  не
научишься.  И это понятно. Хирург,  который так щепетильно относится к своим
пациентам,  не может быть хорошим учителем. Вот что,  например, рассказывает
один русский  врач-путешественник о знаменитом  Листере,  творце антисептики
"Листер слишком близко принимает к сердцу интересы своего больного и слишком
высоко ставит свою  нравственную ответственность  перед  каждым оперируемым.
Вот  почему Листер  редко доверяет  своим  ассистентам  перевязку артерий, и
вообще   все  манипуляции,   касающиеся  непосредственно   оперируемого,  он
выполняет  собственноручно.  Поэтому  его  молодые  ассистенты  не  обладают
достаточною оперативною ловкостью".
  Если думать только о  каждом данном больном, то иное отношение к делу и
невозможно.  Тот  же  путешественник -  проф.  А.С. Таубер, -  рассказывая о
немецких клиниках, замечает. "Громадная разница  в течении ран наблюдается в
клиниках  между  ампутациями,  произведенными   молодыми   ассистентами,   и
таковыми,  сделанными  ловкой и  опытной  рукой профессора   первые  нередко
ушибают ткани, разминают нервы, слишком  коротко  урезывают мышцы или высоко
обнажают  артериальные  сосуды  от   их   влагалищ,  -   все  это   моменты,
неблагоприятные для скорого заживления ампутационной раны".
  Но нужно ли приводить еще ссылки в доказательство истины, что, не  имея
опыта, нельзя стать опытным  оператором.  Где  же тут выход? С точки  зрения
врача  можно еще  примириться с этим: "все равно,  ничего не  поделаешь". Но
когда я воображаю себя пациентом, ложащимся под нож хирурга, делающего  свою
первую  операцию, - я не  могу удовлетвориться таким решением, я сознаю, что
должен быть другой выход во что бы то ни стало.
  На  один  из таких  выходов указал  еще  в  тридцатых  годах  известный
французский  физиолог  Мажанди  "Хороший  хирург  анатомического  театра,  -
говорит  он, -  не всегда  будет  хорошим госпитальным  хирургом.  Он каждую
минуту  должен  ждать тяжелых  ошибок,  прежде  чем  приобретет  способность
оперировать  с уверенностью.  Способность  эту будет  в  состоянии дать  ему
только долгая практика,  тогда как он должен  был  бы приобрести ее с самого
начала, если бы его  образование было лучше  направлено. Больше всего в этом
виноват способ  обучения,  который  и  до настоящего времени  практикуется в
наших школах. Учащиеся переходят непосредственно от мертвой природы к живой,
они  принуждены приобретать опытность на счет гуманности, на счет жизни себе
подобных. Господа! Прежде  чем  обращаться к  человеку, -  разве  у нас  нет
существ, которые должны  иметь  в наших  глазах  меньше  цены и  на  которых
позволительно  применять свои первые попытки. Я бы хотел, чтобы в дополнение
к  медицинскому образованию  у  нас требовалось уменье  оперировать на живых
животных. Кто привык к  такого рода операциям, тот смеется над  трудностями,
перед которыми беспомощно останавливается столько хирургов".
  Этот совет Мажанди очень  легко исполним, тем не  менее и до настоящего
времени он нигде не применяется. Изобретая какую-либо новую операцию, хирург
большею частью  проделывает ее предварительно  над животными.  Но, сколько я
знаю, нигде в мире нет обычая, чтобы молодой хирург допускался к операции на
живом  человеке лишь  после  того,  как  приобретет  достаточно опытности  в
упражнениях над живыми животными. Да и где  уж требовать этого, когда далеко
не  всегда  операциям на живом  человеке предшествует достаточная подготовка
даже в операциях на трупе. В тридцатых годах хирург, занимавшийся анатомией,
вызывал  пренебрежительный  смех.  Вот  как,  например, отзывался  профессор
хирургии Диффенбах  о  молодом  французском  хирурге  Вельпо.  "это какой-то
анатомический хирург" "По мнению.  Диффенбаха, - говорит Пирогов, - это была
самая плохая рекомендация для хирурга".
  Так  было в тридцатых годах, а вот что сообщает о современных  хирургах
уже упомянутый выше профессор. А. С. Таубер: "В Германии обыкновенно молодые
ассистенты  хирургических клиник учатся оперировать не на мертвом теле, а на
живом. Никто не станет отрицать того, что живая кровь, струящаяся под ударом
ножа, или содрогание  живых мышц  во время оперирования развивают  в молодом
операторе смелость,  находчивость  и уверенность  в своих  действиях   но, с
другой стороны, я думаю, не подлежит никакому сомнению, что такое упражнение
неопытной  руки в операциях на  живом  -  негуманно и несогласно с  задачами
врача вообще".
  Мне думается,  что только самое строгое и систематическое проведение  в
жизнь правила, рекомендованного Мажанди, могло бы хоть до известной  степени
спасти больных от необходимости платить своей кровью и жизнью за образование
искусных хирургов.  Но все-таки  это лишь до известной степени.  Когда можно
признать хирурга "достаточно" опытным? Где для этого граница?
  В 1873 году, на вершине  своей славы  и опытности, Бильрот  писал одной
своей  старой  знакомой:  "У  меня много оперированных  и еще больше  таких,
которых предстоит оперировать  они  занимают  все мои мысли, из года  в  год
увеличивается их  число, бремя становится все тяжелее и тяжелее. Час назад я
ушел  от одной славной  женщины,  которую  я  вчера  оперировал, -  страшная
операция... Каким взглядом смотрела она на меня сегодня вечером! "Останусь я
жива?". Я надеюсь,  она останется  жива, но наше искусство так несовершенно!
Столетие все увеличивающегося знания и опытности хотел бы я иметь  за собою,
- тогда, может быть, я мог бы кое-что сделать. Но так, как  теперь, - успехи
наши подвигаются  довольно медленно, и то немногое, чего достигает один, так
трудно передать другим! Получающий должен самое важное сделать сам".
  Хирургия  есть  искусство,  и,  как таковое,  она более  всего  требует
творчества и менее всего  мирится  с шаблоном. Где шаблон, - там ошибок нет,
где  творчество, -  там каждую минуту возможна  ошибка.  Долгим  путем таких
ошибок и  промахов и вырабатывается мастер,  а путь  этот  лежит  опять-таки
через "горы  трупов"... Тот  же Бильрот, молодым  доцентом  хирургии,  писал
своему учителю Бауму об одном  больном, которому Бильрот произвел три раза в
течение одной  недели  насильственное  вытяжение  ноги, не  подозревая,  что
головка  бедра   переломлена  "Действие  вытяжения  на   воспаленные   части
оказалось, понятно, чрезвычайно  гибельным   наступила  гангрена и смерть...
Случай был для меня очень  поучителен,  потому что он,  как и многие другие,
научил меня, чего не должно  делать. Но это, разумеется, e tre  ou "  (Между
нами (франц )-ред).
  Яркую  картину  процесса  выработки  опытности  дал   Пирогов  в  своих
нашумевших "Анналах Дерптской хирургической клиники",  изданных  на немецком
языке в конце  тридцатых годов.  С откровенностью гения  он рассказал в этой
"исповеди практического врача" о всех своих  ошибках  и промахах, которые он
совершил во время заведования клиникою.  То, о чем другие  решались сообщать
лишь  в  частных письмах,  "e tre  ou ", - Пирогов, ко всеобщему  смущению и
соблазну,  оповестил  на  весь  мир.  Картина,  нарисованная  им, получилась
потрясающая.
  Да, это все  уж совершенно неизбежно, и никакого выхода отсюда нет. Так
оно  и останется  перед неизбежностью этого должны  замолкнуть даже терзания
совести.  И все-таки сам  я ни за  что  не согласился бы быть  жертвой  этой
неизбежности,  и  никто  из жертв не хочет  быть жертвами.  И сколько  таких
проклятых вопросов  в  этой страшной  науке,  где  шагу  нельзя ступить,  не
натолкнувшись на живого человека!


VII

  В 1886 году бухарестский профессор Петреску предложил лечить  крупозное
воспаление  легких   большими  (раз   в  десять   больше   принятых)  дозами
наперстянки. По  его многолетним наблюдениям, смертность при таком лечении с
20-30% понижалась до  3%,  болезнь обрывалась и исчезала, "как  по мановению
волшебного жезла". Доклад  Петреску о его  способе, сделанный им в Парижской
медицинской  академии,  обратил  на себя общее  внимание,  -  сообщенные  им
результаты  действительно  были поразительны. Способ  стали применять другие
врачи - и в большинстве случаев остались им очень довольны.
  Я  заведовал   в  то  время  палатою,   где  лежали  больные  крупозною
пнеймонией.  Прельщенный  упомянутыми сообщениями,  я,  с  согласия старшего
ординатора, решил  испробовать  способ Петреску. Только  что  перед  этим  я
прочел в "Больничной газете Боткина" статью д-ра Рехтзамера об этом способе.
Хотя он и находил надежды Петреску несколько преувеличенными, но не отрицал,
что   некоторые   из  его  больных  выздоровели   именно   только  благодаря
примененному  им способу  Петреску  по мнению автора, способ этот  можно  бы
рекомендовать как  последнее  средство в  тяжелых случаях  у  алкоголиков  и
стариков "Ни в одном из моих случаев, -  прибавлял д-р Рехтзамер, - я не мог
констатировать смерти больного в зависимости от отравления наперстянкой".
  В мою  палату был положен на второй  день болезни старик-штукатур   все
его правое  легкое было  поражено  сплошь,  он дышал  очень часто, стонал  и
метался,  жена  его сообщила,  что он с  детства  сильно  пьет.  Случай  был
подходящий, и я назначил больному наперстянку по Петреску.
  Подписывая свой рецепт, я невольно остановился, - так поразил  он  меня
своей необычностью. На нем стояло:

  R  I t. fol. Digitali ex 8,0 (!) 200,0
  D . Через час (!) по столовой ложке.

  Это значит: настой двухсот граммов воды на восьми граммах  наперстянки,
а восклицательные знаки,  по требованию закона, предназначены для  аптекаря:
высшее количество  листьев наперстянки, которое можно  в  течение  суток без
вреда  дать  человеку,  определяется в 0,6 грамма  так  вот, восклицательные
знаки  и  уведомляют  аптекаря,  что, прописав  мою  чудовищную  дозу,  я не
описался, а действовал вполне сознательно...  Я перечитывал свой рецепт, - и
эти  восклицательные  знаки  смотрели  на меня  задорно и вызывающе,  словно
говорили:  "Да,  давать человеку  больше  шести  десятых грамма  наперстянки
нельзя,  если  не  хочешь отравить  его,  -  а  ты  назначаешь количество  в
тринадцать раз более дозволенного!"
  Я вышел  из больницы, а восклицательные знаки моего  рецепта неотступно
стояли перед моими  глазами.  Мне вспоминались слова д-ра Рехтзамера:  "Ни в
одном из моих случаев я не мог констатировать смерти больного  в зависимости
от отравления  наперстянкой". - Ну,  а если  на мою  долю выпадет  печальная
необходимость   "констатировать   смерть  от  отравления   наперстянкой",  -
наперстянкой,   выписывая   которую,   я  сам   ст