о были поставлены комсомолки, снятые с намазки черной стрелки. Предварительно с девчатами основательно поговорил в бюро ячейки Гриша Камышов.
          Четыре оставшиеся старые работницы со злобою и презрением оглядывали девчат:
          --  Пришли норму нам накручивать? И куда же это ныне совесть девалась у людей!
          Девчата посмеивались и мазали. В первый же день, еще не свыкнувшись с новой для них операцией, они уже промазали 1400 пар, как старые работницы. Через три дня стали мазать по 1600, а еще через неделю эти 1600 пар стали кончать за полчаса до гудка.

        "x x x"

          Камышов в бюро комсомольского комитета разговаривал по телефону, а технический секретарь Шурка Щуров переписывал за столом протоколы и забавлялся тем, что будто бы отвечал на то, что Камышов говорил в трубку.
          --  Здравствуй!
          Шурка вполголоса, для собственного удовольствия:
          --  С добрым утром, с хорошей погодой!
          --  Что так поздно?
          --  Поздно. Раньше невозможно!
          --  Ругать вас и следует!
          --  Пора бить!
          --  Ну, спасибо!
          --   Не стоит того!
          Вошла Лелька. Шурка, играючи, схватил ее за запястья. Лелька сказала:
          --  Ну ты, кутенок! Цыц!
          Он отстал.   Подошел  от  телефона   Камышов,  сказал   Шурке:
          --  Левка  принес  знамя для  завтрашней  демонстрации,  а  на древке нет острия. Возьми в клубе, я видел --  там есть. Шурка встал, чтобы идти.
          --  Да не сейчас. Не к спеху.
          --  Чего? Старик, что ли, я? Сейчас и сбегаю.
          --  Брось ты, что за постановка? Пойдешь обедать и зайдешь. А вот что,--  погоди,--  сейчас нужно сделать. Сбегай домой, возьми фотографический аппарат, будь к гудку на заводском дворе. А ты, Леля... Ты в ночной смене сегодня? Сейчас свободна?
          --  Ага!
          --  Вот тебе список фамилий,--  четыре работницы из намазки материалов. Пойди, пусть тебе мастерица их укажет, я уж ей сказал. Только чтоб сами они этого не заметили. Запомни их рожи. А потом как-нибудь устройте с Шуркой так, чтобы снять с них фотографию,--  лучше бы всего со всех четырех вместе, группой. Вот вам обоим миссия на сегодня.
          --  "Миссия"...  Ха-ха!  Как в брошюрках!..   Идем, Лелька!

        "x x x"

          Осенний ясный день. Гудок к окончанию работ дневной смены. Из всех дверей валили работницы. На широком дворе, у выхода из цеха по намазке материалов, стояла Лелька в позе, а на нее нацеливался фотографическим аппаратом Шурка Шуров.
          Проходили работницы, останавливались, смотрели. Некоторые говорили:
          --  Нас бы снял!
          Шурка все целился из аппарата на Лельку, а она зорко приглядывалась к проходившим. Шли две из намеченных, тоже остановились. Лелька к ним обратилась:
          --  Хотите, снимем вас?
          --  О? Ну, ну, снимай.
          Стали расстанавливаться. Шла третья из намеченных. Ее окликнули:
          --  Дарья Петровна, подходи, сымись с нами.
          Но четвертая долго не шла. Шурка смотрел под черным покрывалом в аппарат, перестанавливал старух, поправлял руки, поворачивал головы.
          Появилась наконец четвертая. Лелька надеялась,--  может быть, позовут ее сами. Но не позвали. А она даже не остановилась.
          Лелька спросила Шурку:
          --  У тебя пластинка длинная, да? Он с удивлением взглянул, ответил:
          --  Ну да.
          --  Так что же месту пропадать, жалко. Еще одна уместится. Товарищ, вы не хотите сняться? Она остановилась. Ей закричали:
          --  Иди, иди! Снимись за компанию!

        "x x x"

          В ближайшем номере "Проснувшегося витязя" появился этот снимок. Все четверо были названы по фамилиям, а потом стояло:

        "ЭТИ РАБОТНИЦЫ УМЫШЛЕННО НЕ ВЫПОЛНЯЛИ НОРМЫ."

          Рассказывалась вся история, как они притворялись, что не могут сработать больше 1400 пар, высмеивалось их рвачество. И смешно было смотреть на снимок, как они старались принять позы, выглядеть покрасивее. И этакая подпись!
          А под снимком --  другой: четыре задорно смеющихся молодых девичьих лица, под снимком --  фамилии и подпись:

        "ЭТИ РАБОТНИЦЫ ЧЕСТНО ИСПОЛНИЛИ СВОЙ ПРОЛЕТАРСКИЙ ДОЛГ."

          По всему заводу рассматривали снимок, из других цехов заходили в намазочную,--  почему-то всем интересно было увидать пропечатанных в натуре. Старые работницы ругались, молодым было приятно. И после этого им приятно стало сделаться ударницами. Само собою образовалось ударное ядро в цехе намазки материалов.

        "x x x"

          Оська Головастов. Тот, который вместе с Юркой накрыл тайного виноторговца Богобоязненного и потом на политбое командовал взводом, состязавшимся с Лелькиным взводом. Огромная голова, как раз по фамилии, большой и странно плоский лоб, на губах все время беспризорно блуждает самодовольная улыбка. На всех собраниях он обязательно выступает, говорит напыщенно и фразисто, все речи его --  отборно-стопроцентные.
          Раньше был он колодочником,--  подносил колодки к конвейеру. Потом стал машинистом на прижимной машине, на которой в конце конвейера прижимают подошву к готовой галоше. За эту работу плата больше --  3 р. 25 к., а колодочник получает 2 р. 75 к. На каждый конвейер полагается по колодочнику. В "Проснувшемся витязе" Оська поместил такой вызов:

          Я, Осип Головастов, заявляю: у колодочников рабочий день очень незагружен, они только и знают, что сидят в уборной и курят. По этой причине заявляю, что один колодочник может обслуживать не один конвейер, а сразу два, и берусь это доказать на деле. С прижимной машины перехожу на работу колодочника, несмотря, что колодочник получает меньше машиниста. Вызываю тт, колодочников последовать моему энтузиазму.

          И месяц Головастое работал на подноске колодок. Сильно похудел, к концу работы губы были белые, а глаза глядели с тайною усталостью. Однако держался он вызывающе бодро и говорил:
          --  Определенно может один колодочник работать на два конвейера.
          Через месяц на цеховом производственном совещании он заявил это самое. На него яростно обрушились колодочники:
          --  Ты месяц поработал, да опять к себе на машину уйдешь! Норму накрутишь, а сам выполнять ее не будешь. Не видали мы, как ты,  высуня  язык,  с  колодками  бегал  от  конвейера  к  конвейеру?
          Оська в ответ водил поднятою отвесно ладошкою и повторял:
          --  Товарищи! Ничего не поделаешь! Строительство социализма! Нужно напрягать все силы!
          Помощник заведующего галошным цехом, инженер Голосовкер, тоже высказался против: экономия пустячная, 3 р. 25 к. на два конвейера, а истощение рабочего получается полное, это можно было наблюдать на самом товарище Головастове.
          Оська вскочил, поднял ладошку:
          --  Прошу слова! --  и заговорил: --  Товарищи! Я вижу, что инженеру Голосовкеру нет дела до производства и до строительства социализма! Поэтому он и ведет саботаж всякому улучшению и всякому снижению себестоимости. Какая бы этому могла быть причина? Вот мы все время в газетах читаем --  то там окажется спец-вредитель, то там. Не из этих ли он спецов, которые тайно только и думают о том, чтобы всовывать палки в колеса нашего строительства?
          Обычно такие нападки на инженеров проходили без протестов собрания, но тут все слишком были против Оськи, посыпались крики:
          --  Буде! Больно много болтает! Выслужиться хочет! И не дали ему кончить.
          *      *      *
          На заводском дворе висел огромный плакат, где каждые две недели оповещалось о проценте брака на каждом из конвейеров. Но это были не голые, как раньше, цифры, в которых никто не мог разобраться. Великолепно были нарисованы работницы в красных, зеленых, белых косынках; одни неслись на аэроплане, мотоциклетке или автомобиле; другие ехали верхом, бежали пешие, брели с палочкой; третьи, наконец, ехали верхом на черепахе, на раке или сидели, как в лодке, в большой черной галоше. Против каждой из фигур указывался соответствующий процент брака: аэроплан, например,--  от 1,3 до 1,9, верхом на лошади --  от 3,6 до 4,0, в галоше --  больше шести.
          И работницы останавливались, рассматривали, на каком месте их конвейер.
          --  Ой, батюшки, стыд какой! Бредем с палочкой! Скоро, гляди, на черепаху сядем!
          В цехах, у конвейеров и машин, висели темно-бурые "красные доски", и на них написано было мелом:

          Конв. 15. Щанова --  инициатор уплотнения работы намазки бордюра.
          Сахарова --  взявшая на себя промазку бордюра для двух конвейеров, благодаря чему сокращен штат на одного человека.
          Или:
          Конв. 6. Гребнева и Аргунова --  за работу сверх нормы и без оплаты 100 пар материала и за отсутствие прогулов.

          На черных досках висели фамилии прогульщиков.
          Преуспевшим обещались премии,--  денежные или поездками в экскурсии, в дома отдыха.
          Всячески ворошили рабочую массу, теребили, подхлестывали, перебирали все струны души,--  не та зазвучит, так эта; всех так или иначе умели приладить к работе.
          Пионеры,--  и эта тонконогая мелкота в красных галстучках была втянута в кипящий котел общей работы. Ребята, под руководством пионервожатых, являлись на дом к прогульщикам, торчали у "черных касс", специально устроенных для прогульщиков, дразнили и высмеивали их; мастерили кладбища для лодырей и рвачей: вдруг в столовке --  картонные могилы, а на них кресты с надписями:

          Здесь лежит прах рвача Матвея Гаврилова. Здесь покоится злостная прогульщица Анисья Поспелова.

          Дежурили у лавок Центроспирта и пивных, уговаривали и стыдили входящих. Кипнем кипела работа. Лельке странно было вспомнить, как пуста была работа с пионерами еще два-три года назад: в сущности, было только приучение к революционной болтовне. А теперь... Какой размах!
          *      *      *
          Лелька работала на конвейере, где мастерицей была ее старая знакомая Матюхина. Курносая, со сморщенным старушечьим лицом. В ней Лелька вскоре научилась ценить высшее воплощение того, что было хорошего в старом, сросшемся с заводом рабочем. Вся жизнь ее, все интересы были в работе, неудачами завода она болела как собственными, все силы клала в завод, совсем так, как рачительный крестьянин --  в свое деревенское хозяйство. Температурит, доктор ей: "Сдайте работу, идите домой".--  "Ну, что там, вот пустяки! Часы свои уж отработаю". Умерла у нее дочь. Придет Матюхина в приемный покой, поплачет, при-
          мет брому --  и опять на работу. Она жила в производстве и должна была умереть у станка, потому что для таких людей выйти "на социалку" и в бездействии, вне родного завода, жить "на отдыхе", на пенсии --  хуже было, чем умереть.
          Матюхина была "ударницей". Но по отношению к ней это стало только новым названием, потому что ударницей она была всем существом своим тогда, когда и разговору не было об ударничестве. И горела подлинным "бурным пафосом строительства", хотя сама даже и не подозревала этого. На производственных совещаниях горела и волновалась, как будто у нее отнимали что-то самое ценное, и собственными, не трафаретно газетными словами страстно говорила о невозможно плохом качестве материала, об организационных неполадках.
          --  Стараемся, а дело все не выигрывается, хоть на канате вверх тащи! Хоть ты караул кричи! Резина в пузырях, а то вдруг щепа в ней, рожица никуда не годится. Сердца разрыв чуть не получаем, вот до чего убиваемся! А контрольные комиссии у нас над каждыми концами... На ком вину эту сорвать, не знаю, но надо бы кого-то под расстрел!
          А из инженерской конторки приходила на свой конвейер взволнованная и измученно говорила девчатам:
          --  Вот! Опять брак вырос! За вчерашний день 54 пары брака. Ходила, ругалась в закройную передов и в мазильную.
          И неутомимо ходила вокруг своего конвейера, осматривала и подмазывала каждую колодку, зорко следила, у какой работницы начинается завал, спешила на помощь и делала с нею ее работу.

        "x x x"

          Прорыв блестяще был ликвидирован. В октябре завод с гордостью рапортовал об этом Центральному комитету партии. Заполнена была недовыработка за июль --  август, и теперь ровным темпом завод давал 59 тысяч пар галош,--  на две тысячи больше, чем было намечено планом.
          В газетах пелись хвалы заводу. Приезжали на завод журналисты,--  толстые, в больших очках. Списывали в блокноты устав ударных бригад, член завкома водил их по заводу, администрация давала нужные цифры,--  и появлялись в газетах статьи, где восторженно рассказывалось о единодушном порыве рабочих масс, о чудесном превращении прежнего раба в пламенного энтузиаста. Приводили правила о взысканиях, налагаемые за прогул или за небрежное обращение с заводским имуществом, и возмущенно писали:

          Ах, как эти правила безнадежно устарели! Угрозы взысканиями за прогул и порчу имущества на фоне того, что происходило вокруг, отдавали чудовищной академической тупостью стандартного сочинителя правил...

          На заводе читали такие статьи и хохотали.
          Конечно, было все это хоть и так, но совсем, совсем не так.

        "x x x"

          Отдельных курилок на заводе нашем нет. Курят в уборных. Сидят на стульчаках и беседуют. Тут услышишь то, чего не услышишь на торжественных заседаниях и конвейерных митингах. Тут душа нараспашку. Примолкают только тогда, когда входит коммунист или комсомолец.
          --  Гонка какая-то пошла. В гоночных лошадей нас обратили. Разве можно? И без того по сторонам поглядеть некогда,--  такая норма. А тут еще ударяйся.
          --  Говорят: "семичасовой день". Да прежде десять часов лучше было работать. Не спешили. А сейчас --  глаза на лоб лезут.
          --  Зато времени больше свободного.
          --  А на кой оно черт, время свободное твое, ежели уставши человек? Придешь домой в четыре и спишь до полуночи. Встанешь, поешь,--  и опять спать до утреннего гудка. Безволие какое-то, даже есть неохота.
          --  Ну, слезай, Макдональд! Разболтался! Мне за делом, а ты так сидишь!
          --  На что мне ваше социалистическое соревнование? Что от него? Только норму накрутим сами себе, а потом расценки сбавят.
          --  Расценков сбавлять не будут.
          --  Не будут? Только бы замануть, а там и сбавят. Как на "Красном треугольнике" сделали. А тоже клялись: "Сбавлять не будем!" И везде пишут: "Мы! рабочие! единогласно!" Маленькая кучка все захватила, верховодит, а говорят: все рабочие.
          Вздыхали.
          --  Нет, царские капиталисты были попростоватее, не умели так эксплоатировать рабочий класс.
          --  Дурья голова, пойми ты в своей лысой башке. Ведь капиталисты себе в карман клали, а у нас в карманы кому это идет,--  Калинину али Сталину? В наше рабочее государство идет, для социализму.
          --  Я напротив этого не спорю. А все эксплоатация еще больше прежнего. Тогда попы говорили: "Работай, надрывайся, тебе за это будет царствие небесное!" Ну, а в царствие-то это мало кто уж верил. А сейчас ораторы говорят: "Работай, надрывайся, будет тебе за это социализм". А что мне с твоего социализму? Я надорвусь,--  много мне будет радости, что внуки мои его дождутся?
          --  Вон пишут в газетах: "пламенный энтузиазм". Почему у нас соревнования подписывают? Коммунисты --  потому что обязаны, другие --  что хотят кой-чего получить. А нам получать нечего.
          Такие струйки и течения извивались в низах. Не лучше случалось иногда и на верхах. Давали блестящие сведения в газеты, сообщали на производственных совещаниях о великолепном росте продукции. Неожиданно приехала правительственная комиссия, вскрыла уже запакованные, готовые к отправке ящики с галошами,--  и оказалось в них около пятидесяти процентов брака.
          *      *      *
          Все это видела и знала Лелька. Но теперь это не обескураживало ее, не подрывало веры, даже больше: корявая, трудная, с темными провалами подлинная жизнь прельщала ее больше, чем бездарно-яркие, сверкающие дешевым лаком картинки газетных строчил.
          Вовсе не все поголовно рабочие, как уверяли газеты, и даже не большинство охвачено было энтузиазмом. Однажды на производственном совещании в таком газетном роде высказался, кроя инженеров, Оська Головастое: что рабочий --  прирожденный ударник, что он всегда работал по-ударному и горел производственным энтузиазмом. Против него сурово выступила товарищ Ногаева и своим уверенным, всех покоряющим голосом заявила, что это --  реакционный вздор, что если бы было так, то для чего ударные бригады, для чего соревнование и премирование ударников?
          По тем или другим мотивам активно участвовало в соревновании, вело массу вперед --  ну, человек четыреста-пятьсот. Это --  на шесть тысяч рабочих завода. Были тут и настоящие энтузиасты разного типа, всею душою жившие в деле, как Гриша Камышов, Ведерников, Матюхина, Ногаева, Бася. Были смешные шовинисты-самохвалы, как Ромка, карьеристы-фразеры, как Оська Головастое. Были партийцы, шедшие только по долгу дисциплины. Прельщали многих обещанные премии, других --  помещение в газетах портретов и восхвалений.
          И вот из всех этих разнообразнейших мотивов,--  и светлых, и темных,--  партия умела выковать одну тугую стальную пружину, которая толкала и гнала волю всех в одном направлении --  к осуществлению огромного, почти невероятного плана. Вместе с этим --  медленно, трудно --  воспитывалось в рабочей массе новое отношение к труду, внедрялось сознание, с которым нелегко было сразу освоиться: нет отдельных лиц, которые бы наживались рабочим трудом, которых не позорно обманывать и обкрадывать, которых можно ощущать только как врагов. Пришел новый большой хозяин,--  свой же рабочий класс в целом,--  и по отношению к нему все старые повадки приходилось бросить раз навсегда.
          Какими силами был ликвидирован прорыв? Как могло сделаться, что те самые люди, которые в июле --  августе работали спустя рукава, множили прогулы и брак в невероятном количестве,--  в сентябре --  октябре встрепенулись, засучили рукава и люто взялись за работу? То же случилось, что отмечается наблюдателями и на войне. Везде большинство --  средние люди, подвижная масса; и зависит от обстоятельств: могут грозным ураганом ринуться в самую опасную атаку,--  могут стадом овец помчаться прочь от одного взорвавшегося снаряда. Зависит от того, какое меньшинство возьмет в данный момент верх над массой,--  храбрецы или шкурники.
          Так было и тут. Организованное, крепко дисциплинированное меньшинство клином врезалось в гущу бегущих, остановило их своим встречным движением, привлекло на себя все их внимание --  и повело вперед.

        "x x x"

          Сын Лелькина квартирного хозяина, молодой Буераков, рамочник с их же завода, был ухажер и хулиган, распубликованный в газете лодырь и прогульщик. Раз вечером затащил он к себе двух приятелей попить чайку. Были выпивши. Сидели в большой комнате и громко спорили.
          Лелька удивленно прислушивалась. Сквозь стену долетали слова: "пятилетка", "чугун и сталь", "текстильные фабрики"... Ого! Хохотала про себя и радовалась: Буераков с приятелями --  и те заговорили о пятилетке!
          В дверь раздался почтительный стук. Вошли спорщики. Буераков просил разрешить их спор: почему в пятилетке такой напор сделан на железо, уголь, машины в ущерб прочему?
          Лелька объяснила. Буераков удовлетворенно сказал:
          --  Ну что? Не так я говорил? Откуда мы машины возьмем,--  ткацкие там, прядильные и разные другие? Весь век из-за границы будем выписывать? Вот почему весь центр внимания должен уделиться на чугун, на сталь, на машины. Научимся машины делать, тогда будет тебе и сатинет на рубашку, и драп на пальто. Ну, спасибо вам. Пойдем, ребята... А то, может, с нами чайку попьете, товарищ Ратникова?
          Лелька   пошла,   и   весь  вечер  они   проговорили   о   пятилетке.

        "x x x"