ние поколения шли в ленинскую партию, испытанные в боях, обстрелянные, израненные. Когда понадобится, и мы по первому призыву партии пойдем под пули, снаряды и ядовитые газы. Пока же в боях мы не были. Но мы уже прошли тяжелые бои на производстве, бои с безразличием администрации, с инертностью организаций, с отсталыми настроениями рабочих. Мы познали красоту стоящей перед нами работы и поэзию будничного труда, мы познали завлекательность повседневной борьбы и радость достижений на производственном фронте. И вот это всЕ, товарищи, мы теперь и приносим к вам в партию!
          Ой, что началось! Хлопали с воодушевлением, с восторгом и долго не хотели затихнуть. Бася из-за стола президиума улыбалась суровыми черными своими глазами и приветливо кивала Лельке. Член райкома, наклонившись к председателю, спрашивал ее фамилию. Лелька стремительно села рядом. С чуть заметной усмешкой на тонких губах товарищ обратился к ней:
          --  Все это очень хорошо, как ты говорила. А только напрасно ты с таким пренебрежением отозвалась о лихих разведках и воздушных боях. Ты же знаешь, каждую минуту это может потребоваться опять.
          Лельке странно было слушать: если бы товарищ из райкома знал, сколько ей пришлось выдержать споров, чтоб приучить товарищей уважать "легкую" кавалерию не меньше, чем буденнов-скую!
          Медный гром "Интернационала" оборвал рукоплескания и разговоры. Это было заключение вечера, теперь играли не отрывок гимна, а весь его целиком. Все поднялись. Опять над передними рядами вознесся лес поднятых детских рук. Все стояли, и все громко пели:

          Это есть наш последний
          И решительный бой
          С Интернационалом
          Воспрянет род людской

          И гости, из Коминтерна пели --  каждый на своем языке. Плечистый великан-немец стоял сзади Лельки, она слышала над самым ухом его крепкий, густой голос:

          Volker, hort die Signale,
          Auf zum letzten Gefecht!
          Die Internationale
          Erkampft das Menschenrecht!

          А направо от Лельки стоял молодой китаец с ровно смуглым лицом и неодинаково длинными зубами, с кимовским значком на пиджаке. Высоко подняв голову, он пел дребезжащим тенором:

          Чжи ши цзуэйхоуди доучжен,
          Туандьцзи цилай дао, миньтянь
          Интенасьоналы
          Цю идин яо шисянь!

          Негр пел по-английски, чехословак --  по-чешски. Это звучало удивительно сильно --  именно, что каждый пел на своем языке, а смысл всех разноязычных слов был одинаковый, и всех их объединяла общая музыка. От грозно торжествующих медных звуков, от родной песни, от братского разноязычного хора все сладко сотрясалось в душе Лельки. Да! У них, только у них вправду объединены все народы, не то что у излицемерившегося христианства. И гордый собою англичанин, и этот презираемый на родине ласковоглазыи негр, и немец, и китаец, и индус --  все в общих шеренгах, плечом к плечу, идут на штурм старого мира. Оркестр гремел. Длинные, пронзительно-ясные медные звуки высоких нот полосами тянулись поверх зала, а под ними тяжко ухали, вдвое скорее, басовые трубы:

          С Интернационалом
          Воспрянет род людской!

          Звуки человеческих голосов заполняли все кругом,--  голоса товарищеской массы, с которой Лелька эти полтора года работала, страдала, отчаивалась, оживала верой. И гремящее, сверкающее звуками море несло Лельку на своих волнах, несло в страстно желанное и наконец достигнутое лоно всегда родной партии для новой работы и для новой борьбы.
          Лелька нахмурилась, перестала петь и испуганно прикусила губу. Позор! Ой, позор! Комсомолка, теперь даже член партии уже,--  и вдруг сейчас разревется! Быстро ушла за кулисы, в самом темном углу прижалась лбом к холодной кирпичной стене, покрытой паутиной, и сладко зарыдала.
          --  Ч-черт! Все бензин!
          Бензин, который на производстве вдыхает галошница из резинового клея, правда, расстраивает нервы. Но сейчас виноват был не бензин. Просто, это был самый счастливый день в жизни Лельки.
          *      *      *
          С Ведерниковым Лелька иногда встречалась на общей работе, но он по-прежнему неохотно разговаривал с нею и глядел мимо.
          Предстоял московский, а потом всесоюзный съезд ударников. На 8 ноября была назначена заводская конференция ударных бригад для выбора делегатов на съезд. ВКК --  временная контрольная комиссия по работе ударных бригад --  поручила своим членам, Ведерникову, Лельке и Лизе Бровкиной, подготовить отчет для конференции: столкуйтесь там между собою, выработайте сообща, и кто-нибудь из вас выступит.
          Сговорились собраться через два дня втроем у Ведерникова. Но вдруг накануне Лиза Бровкина заболела тяжелой ангиной. А откладывать нельзя,--  конференция на носу. Нужно было обернуться вдвоем. Лелька смутилась, испугалась и обрадовалась, как девочка-подросток, что ей одной придется идти к Ведерникову. Весь вечер она опять пробродила по лесу. Глубоко дышала, волновалась, жадно любовалась под мутным месяцем мелко запушенными снегом соснами,--  как будто напудренные мелом усы и ресницы рабочего мелового цеха.
          Назавтра под вечер Лелька приоделась, собрала бумаги. Но в передней столкнулась со стариком Буераковым. Глядя глубоко сидящими глазками, он сказал:
          --  Погодите, у меня к вам вопросец. Вы человек высокообразованный, хочу вас поспрошать. Был я намедни на докладе товарища Рудзутака, и он такую штуку загнул. Говорит: "Маркс, как никто другой, понимал механику революции". Как вы скажете,--  правильно это он изъяснил?
          --  По-моему, правильно.
          --  А я говорю: неправильно.
          --  Почему?
          --  А вот потому.
          Лелька нетерпеливо поморщилась.
          --  Ну, именно?
          --  Вот именно. Он --  член ЦК, даже член Политбюро, притом же заместитель председателя Совета народных комиссаров, а я --  исключенный из партии. Хотя однако! Все-таки председатель ячейки воинствующих безбожников. И я вот утверждаю: неправильно он это изъяснил.
          --  Да почему же? Говорите скорей, я спешу.
          --  Вот потому.--  Он помолчал, грозно нахмурил брови.--  А Ленин? Про Ленина он забыл? Мне очень желалось спросить товарища Рудзутака, чтобы он мне вкратце ответил, по какой причине он в этаком деле забыл товарища Ленина? Ленин, значит, хуже Маркса понимал механику революции?
          --  Да, это, конечно, так... Ну, мне надо идти.
          --  Та-ак?.. Ха-ха! Во-от!
          Оказалось, Ведерников жил в том же кооперативном доме и по тому же подъезду, где жил Юрка, только двумя этажами выше. Когда Лелька поднималась по лестнице, у нее так забилось сердце, и она почувствовала,--  она так волнуется, что решила зайти к Юрке передохнуть.
          Юрка   был  один  и   усердно   читал  учебник  ленинизма.
          --  Иду к Ведерникову по делу. Зашла кстати тебя проведать.
          Юрка очень обрадовался. Робко взял ее за локти, хотел поцеловать в открытую шею. Лелька инстинктивно отшатнулась, очень резко. Постаралась загладить свою грубость, положила ему руки на плечи и поцеловала в губы.
          Юрка спросил:
          --  Что это ты какая нарядная? Лелька озлилась.
          --  Где нарядная, в чем? Чистое платье надела,--  и уж нарядная!
          --  Ну, ну, я ничего. Я так.
          --  Дай-ка воды выпить. Похолоднее. Из крана.
          Ходила по комнате. Разговаривала. Но иногда на вопросы Юрки забывала отвечать. Задумывалась. Вполголоса сказала сама себе:
          --  Черт знает что!.. Ну, пока! И ушла.
          Ведерников ее поджидал. Она с любопытством оглядела украдкой его комнату. Было грязновато и неуютно, как всегда у мужчин, где не проходит по вещам женская рука. Мебели почти нет. Портрет Ленина на стене, груда учебников на этажерке. Ведерников сидел за некрашеным столом, чертил в тетрадке фигуры.
          --   Чем это ты занимаешься?
          Он поднялся, устало провел рукою по лбу.
          --  Геометрическую задачу решал.
          Сложил тетрадку, положил на этажерку. Лелька села на подоконник и развязно болтала ногою.
          --  Здорово тебе работать приходится. И на производстве, и общественная работа, и на рабфаке. Как выдерживаешь!
          --  Ну,   как  будем   материал  обрабатывать?   Садись  к  столу.
          Сели, стали разбираться в цифрах: количество ударных бригад, снижение брака, результаты соревнования. Работа была огромная. Сидели до позднего вечера. Оба увлеклись.
          Ведерников с злыми глазами говорил:
          --  Инженеры не оказывают никакой помощи, на этом необходимо заострить вопрос. Соревнование идет мимо них. И мы определенно должны сказать на конференции: "Товарищи! Вы ни черта нам не помогли!"
          --  Правильно. Ну, погоди. Значит,--  выводы? Первый: соцсоревнование себя оправдало как метод вовлечения рабочих масс в руководство нашим заводом.
          --  Так. Второе,--  обязательно: рабочий с самого начала подхватил хорошо, но организации проспали, встряхнулись только после лета.
          Хорошо работалось. Почувствовали себя ближе друг другу. Выработали тезисы.
          Ведерников сидел, понурив голову, и вдруг сказал:
          --  Да. А по правде ежели сказать, трудно будет, понимашь, широко развернуть у нас ударное дело. Лелька изумилась.
          --  Почему?
          Он помолчал и ответил:
          --  Деревня.
          --  Что --  деревня?
          --  Сколько у нас настоящих пролетариев на заводе, много ли? Все больше деревенские. А что им до завода, до производства? Им бы дом под железом построить себе в деревне, коровку лишнюю завести, свинью откормить пожирнее... Собственники до самой печенки, только шкура наша, пролетарская.
          Лелька радостно слушала. В первый раз Ведерников говорил с нею задушевно, без отчужденности. Ее глаза светились жадным вниманием, она не отрывала их от глаз Ведерникова.
          --  У меня даже такая, понимашь, идея: не нужно бы совсем их на заводе, гнать вон всех без исключения. Это злейшие классовые наши враги... Э-эх! Пока не переделаем деревню, пока не вышибем из мужичка собственника, не будет у нас дело ладиться и со строительством нашим. Вся надежда только на коллективизацию.
          Был уж второй час. Ведерников спросил:
          --  Кто доклад будет делать?
          --  Как хочешь.
          --  Сделай лучше ты. Ты здорово говоришь, умеешь публику разжечь.
          Лелька вспыхнула от радости: никогда она не ждала, что он скажет ей так. До смешного покраснела и засияла, как маленькая девочка.
          --  Да и правду ты сказала,--  уж очень мне работы много и без того. Совсем времени нету.
          Лелька взглянула с загоревшеюся ласкою.
          --  Я очень рада. Где тебе, правда! Работа огромная. А у меня времени много свободного. Разберу, подсчитаю все цифры, дам диаграммы. Чудесно все сделаю, ты уж ни о чем об этом не думай.
          Ведерников не шевелился и пристально глядел ей в глаза. В квартире было очень тихо. Лелька встала и медленно начала собирать бумаги. Взглянула на часы в кожаном браслете.
          --  У, как поздно. Ну, пока!
          И протянула руку. Ведерников задержал в руке ее руку и все продолжал смотреть в глаза. Потом, не выпуская руки, левою рукою обнял Лельку за плечи, положил сзади руку на левое ее плечо и привлек к себе. Лелька вспыхнула и обрадованно-по-корным движением подалась к нему.

        "x x x"

          Утром Юрка стремительно выскочил на площадку лестницы, надевая на ходу пальто. Сверху медленно спускалась Лелька, с необычным, как будто солнцем освещенным лицом.
          Юрка в изумлении остановился, рассмеялся было от неожиданности, но вдруг побледнел. Стоял с еще зацепившеюся за лицо улыбкою и ничего не говорил.
          Лелька равнодушно спросила:
          --  Ты на работу?
          --  Ага!
          --  Чего так рано вылетел?
          --  Кажется, опоздал.
          Лелька взглянула на часы в браслете.
          --  Нету и семи. Еще первого гудка не было. И так же медленно пошла по лестнице вниз.  Юрка остался стоять на площадке.
          *      *      *
          Лелька и Ведерников стали видеться.
          Ее мучило и оскорбляло: во время ласк глаза его светлели, суровые губы кривились в непривычную улыбку. Но потом на лице появлялось нескрываемое отвращение, на вопросы ее он отвечал коротко и грубо. И даже, хотя бы из простой деликатности, не считал нужным это скрывать. А она,--  она полюбила его крепко и беззаветно, отдалась душою и телом, гордилась его любовью, любила за суровые его глаза и гордые губы, за переполнявшую его великую классовую ненависть, не шедшую ни на какие компромиссы.
          С любящим беспокойством она стала замечать, что Ведерников глубоко болен. Однажды, в задушевную минуту, он сознался ей: странное какое-то душевное состояние,--  как будто разные части мозга думают отдельно, независимо друг от друга, и независимо друг от друга толкают на самые неожиданные действия. Иногда бывают глубокие обмороки. И нельзя было этому дивиться: при той чудовищной работе, какую нес Ведерников, иначе не могло и быть.
          Как-то вечером пришел Ведерников к Лельке, а ее задержали на собрании ячейки. Вошла она и видит: вешалка снята с крюков и положена на пол, Ведерников с восковым лицом неподвижно лежит около радиатора, в пальто и в кепке. Она стала брызгать ему в лицо водой, перетащила к себе на постель. Он пришел в себя. Огляделся. Сконфуженно нахмурился и быстро сел.
          Тут-то Лелька и узнала, что он болен. За чаем Ведерников рассказал, как с ним это сегодня случилось, и губы при этом кривились на сторону сконфуженной улыбочкой.
          --  Много сегодня занимался. Пришел, значит, к тебе, стал ждать. Смотрю на вешалку. И соображаю: сниму вешалку, к крюку привяжу веревку, повешусь. А когда ты придешь, то снимешь меня, понимать, с крюка, и мы сядем чай пить. Да вдруг и свалился на пол.
          Лелька взволнованно подошла, крепко прижала его голову к груди и сказала:
          --  Дорогой мой! Любимый!
          И стала убеждать сократить работу, отдохнуть, в крайнем случае даже бросить рабфак.
          --  Что-о? --  Он грозно блеснул глазами и отстранился от нее.--  Вот дурища! Рехнулась.
          И засмеялся.
          Она этот вечер была с ним особенно ласкова. Говорила о несравненном героизме рабочего класса, о том, как люди гибнут в подвигах невидно, без эффектных поз. Вспоминала Зину Хуторецкую. И робко гладила его волосы.
          *      *      *
          Из "Устава Всесоюзного ленинского коммунистического союза молодежи":

          2   Порядок   приема   в   члены   и   кандидаты   ВЛКСМ   следующий
          а)   В члены союза принимается рабочая и крестьянская молодежь без кандидатского стажа и рекомендаций
          б)   В   кандидаты   членов   союза   принимаются   учащиеся   непролетарского происхождения, служащие и интеллигенты
          в)  Для  кандидатов устанавливается  полуторагодичный  кандидатский стаж

          Арон Броннер, брат Баси, отбыл свой кандидатский стаж. Ячейка закройного цеха, где он работал, высказалась за его перевод в члены комсомола: его любили. Когда Арон разговаривал, на лице появлялась мудрая и добрая улыбка. В старинные времена в каком-нибудь глухом еврейском местечке Западного края он, наверное, был бы уважаемым раввином, общим судьей и учителем, всех себе подчиняющим своею благостно-мудрою улыбкою. Кроме того, Арон был ценный активист. Диалектический материализм --  предмет трудный, особенно для малоподготовленных: Арон же излагал его так увлекательно, что отбою не было от рабочих и работниц, желавших записаться в кружок по изучению диамата.
          Иначе дело повернулось на общезаводском собрании комсомола. Выступил Афанасий Ведерников и спросил резко, обращаясь на "вы":
          --  Скажите, пожалуйста, кто ваш отец?
          --  Мой отец --  бывший крупный торговец.
          --  Вы проклинаете его деятельность или нет? Арон ответил, пряча улыбку в толстых губах:
          --  Какой смысл проклинаать? Сам я торговлей никогда не занимался и заниматься неспособен, живу собственным трудом. А проклинание --  занятие совершенно бесполезное.
          Ведерников сурово слушал, глядя в сторону.
          --  А зачем вы к нам поступили на завод? Чтобы остаться рабочим или для, так сказать, своих каких-нибудь целей?
          Арон смутился и застенчиво улыбнулся. Бася все время сидела в президиуме, как окаменелая, и неподвижно смотрела в окно.
          --  Во-первых, я желаю зарабатывать деньги собственным трудом.
          --  А во-вторых? Высказывайтесь, не стесняйтесь!
          --  А во-вторых,--  что отказываться? Да, я хотел бы дальше учиться. Мне кажется, у меня есть некоторые способности. И не думаю, чтобы такое желание могло почесться большим преступлением.
          Когда   стали   обсуждать   его   кандидатуру,   Арон   застенчиво направился к выходу. Этого никто никогда не делал, это не было принято, и это не понравилось: интеллигентщина. Ему крикнули:
          --   Чего   уходишь?   Думаешь,   при   тебе   побоимся   говорить? Арон конфузливо сел в последнем ряду. Поднялся опять Ведерников.
          --  Гражданин Арон Броннер --  сын торговца, нам совершенно чуждый элемент. Ему комсомольский билет нужен только для того, чтобы продвинуться. Он, понимать, не чает, как получить комсомольский билет, чтобы козырять им. Ему прямой смысл. комсомольский билет спасет его от всяких препятствий, зарегистрирует его от этого, расчистит ему дорожку в вуз.
          Дивчина из кружка Броннера крикнула:
          --  Он активно работает!
          --  Активно работает, правильно! А только работа эта, понимашь,--  с целью! Он сам с цинизмом проговорился тут, что ему нужно пробраться в вуз. Поработает у нас два года, чтобы получить рабочий стаж, и смотается с завода.
          --  Смотается, чтобы учиться! А ты сам чего на рабфак поступил,--  не учиться?
          Ведерников грозно поглядел в публику.
          --  Та-ак... Ты, товарищ, значит, высказываешься против этого, чтобы пролетариат завладел вузами и вытеснил оттуда социально негодные элементы? Встань, товарищ, покажи себя собранию, мы на тебя поглядим! Стесняешься? Ну, и хорошее дело, постесняйся!.. И еще вот на что, товарищи, я хочу заострить ваше внимание. Я несколько раз ходил в кружок Броннера, прислушивался. И, значит, заметил, что он свое "я", свои доводы, свои аргументы ставит, понимашь, выше коллектива и, может быть, даже выше ленинизма. Он себя, одним словом, считает сверхъестественным человеком. Нам такие в комсомоле не нужны.
          Потом выступил Оська Головастов, говорил, как всегда, театрально-напыщенным голосом, а по губам блуждала самодовольная улыбка.
          --  Товари-щи! Сейчас по всем фронтам идет жестокая борьба с классовым врагом, он везде старается прорвать наши фронта, между прочим и фронт просвещения...
          За Арона голосовали только его ученики по кружку и большинство ребят из закройной передов. Остальные голосовали против, в том числе и Лелька. Арона провалили. Тогда еще раз встал Ведерников. Бася побледнела. А он, беспощадно глядя, сказал:
          --  Предлагаю сообщить в партком и завком, что Арон Броннер сам сознался, что поступил к нам в рабочие, чтобы пролезть в вуз, и чтобы ему никак не давали бы путевки.
          *      *      *
          Через неделю Арон Броннер ушел с завода. Лицо Баси сделалось суше и злее. Во взглядах своих и действиях она стала еще прямолинейнее.
          *      *      *
          Однажды вечером Лелька пришла к Ведерникову. Хорошо говорили, он был ласков.
          А позднею ночью случилось так. Насытясь друг другом, они лежали рядом под одним одеялом. У Лельки была сладкая и благодарная усталость во всем теле, хотелось с материнскою ласкою обнять любимого, и чтобы он прижался щекою к ее груди. А он лежал на спине, стараясь не прикасаться к ее телу, глядел в потолок и мрачно курил.
          И вдруг сказал