брезгливо:
          --  Не нравится мне, как мы с тобою крутим. Ваша какая-то, интеллигентская любовь. Для самоуслаждения. Чтоб только удовольствие друг от друга получать. Я понимаю любовь к девушке по-нашему, по-пролетарскому: чтобы быть хорошими товарищами и без всяких вывертов иметь детей.
          Лелька сдержанно ответила:
          --  Отчего же нам с тобою не быть товарищами? А от детей я вовсе не отказываюсь. И даже очень была бы рада иметь от тебя ребенка.
          --  Ну, какие к черту товарищи! Интеллигентка, дворяночка. Деликатности всякие. И идеология наносная. Непрочно все это у вас, не верю я вам.
          Лелька крепко прикусила губу.
          --  И у Маркса с Энгельсом идеология была наносная? И у Ленина? Вот у Васеньки Царапкина зато не наносная.
          --  Эка ты куда! Маркс, Ленин! --  Он усмехнулся, помолчал.--  И с детьми тоже. Чтобы были с голубою дворянскою кровью. Не желаю.
          В первый раз Лелька потеряла самообладание и крикнула озлобленно:
          --  Сам ты давно уже и свою пролетарскую кровь сделал голубою! Поголубее всякой дворянской! Он не понял.
          --  Это как?
          Она не ответила и быстро начала одеваться.

        "x x x"

          Трудно и нерадостно протекала Лелькина любовь. В глубине души она себя презирала. После того, что ей тогда ночью сказал Афонька, ей следовало с ним разорвать и уйти. Но не могла она
          этого сделать. Не могла первая рассечь отношения. Невозместимо дорог стал ей этот суровый человек. И со страхом она ждала, что вот-вот он разорвет с нею.
          Теперь никогда, прощаясь, он не сговаривался с нею о новой встрече. И каждый раз у нее было впечатление, что он уходит навсегда. Никогда уже больше он не звал ее к себе, и она не смела к нему прийти. А через неделю, через две он неожиданно приходил к ней, надменные губы кривились в улыбку. И с пронзающей душу болью Лелька догадывалась, что он просто не выдержал,--  пришел, а в душе презирает себя за это.
          Однажды она с горечью сказала ему:
          --  Ты приходишь ко мне, как к проститутке! Ведерников не возмутился, не стал протестовать. Почесал за ухом.
          --  Черт тебя возьми, уж больно ты красивая девчонка. Издаля увидишь на заводе,--  и опять потянет. Я уж и сам себя ругаю.
          Лелька начала говорить,--  хотела о чем-то с ним договориться, что-то выяснить, рассеять какие-то недоразумения. Ведерников, как всегда, ничего не возражал, надел пальто и, не дослушав, ушел.
          *      *      *
          Ехал товарищ Буераков на трамвае. Домой. Был выпивши. Но --  в меру.
          Против него сидела старая женщина. В шляпе и в пенснэ. Когда пенснэ у человека на носу, он всегда держит нос вверх, и вид у него получается нахальный.
          Буераков смотрел, смотрел на старушку, буравил ее острыми глазками, наконец не выдержал. Ударил себя кулаком по затылку и сказал:
          --  Вот вы где все у меня сидите! Старая дама с удивлением взглянула.
          --  Чего вам от меня надо?
          --  Чего надо! Не выношу вашего барского вида! Мы, рабочие, работаем, а вы нацепили пынсне на нос и поглядываете нахально! Кондуктор сказал лениво:
          --  Что вы, гражданин, публику задираете? У старой дамы глаза раздраженно выкатились, они стали очень большими.
          --  Я, может быть, больше вас работаю!
          --  Позво-ольте! Как вы можете меня оскорблять? Я рабочий, а вы говорите, что я ничего не работаю. Кондуктор!
          Часть публики посмеивалась, другие возмущались. Товарищ Буераков наседал на даму, стучал кулаком себе в грудь и кричал:
          --  Вы забываетесь! Не знаете, с кем говорите! Я --  рабочий,
          понимаете вы это? А ты мне смеешь говорить, что я ничего не делаю! Интеллигенция паршивая!
          Тут уж вся публика возмутилась. Пожилой рабочий в кепке крикнул на него:
          --  Ты что тут хулиганишь, старикашка поганый? Чего к гражданке пристал, она тебя трогает? Вот возьму тебя за шарманку и выкину из вагона.
          --  Выкини, попробуй! --  огрызнулся Буераков. Но замолчал. Нож острый в сердце: пролетариат, свой брат,--  и против пролетария!
          В Богородском он сошел. Видит, эта же дама идет впереди. И куда ему идти, туда и она впереди. Тьфу! Свернула --  в ихний дом. Стала подниматься по лестнице. У его двери остановилась, позвонила. Он смущенно подошел.
          --  Вам кого?
          Она оглядела его, узнала. Раздраженно ответила:
          --  Вам какое дело?
          --  Как я хозяин этой квартиры.
          --  Елену Ратникову.
          --  А-а...--  Буераков расплылся в улыбке.--  Хорошая дивчина, выдержанная.
          Лелька открыла дверь и крикнула:
          --  Мама! Вот я рада!
          И увела к себе. Товарищ Буераков высоко поднял брови и почесал за ухом.
          Лелька, правда, очень обрадовалась. Такая тоска была, так чувствовала она себя одинокой. Хотелось, чтобы кто-нибудь гладил рукой по волосам, а самой плакать слезами обиженного ребенка, всхлипывать, может быть, тереть глаза кулаками. Она усадила мать на диван, обняла за талию и крепко к ней прижалась. Глаза у матери стали маленькими и любовно засветились.
          А через час уже разругались. Мать рассказала Лельке о столкновении с Буераковым в трамвае. Лелька скучливо повела плечами,
          --  Какой кляузный старикашка! Вздорный, глупый. У матери стали большие, злые глаза, и она спросила:
          --  Ты видишь тут только личную дрянность? И не видишь, до какой развращенности доведен рабочий класс в целом, как воспитывается в нем совершенно дворянская психология? Он вполне убежден, что он совсем какой-то особенный человек, не такой, как все остальные... Гадость какая!
          Проспорили с полчаса, расстались холодно. Мать, спускаясь по лестнице, плакала, а Лелька плакала, сидя у себя на диване.

        "x x x"

          Одиноко было и грустно в душе Лельки. Но это она знала: пусть больно, пусть душа разрывается,--  кому может быть до этого дело в той напряженной работе, которая шла кругом? И Лелька
          ни с кем не делилась переживаниями. Зачем лезть к другим со своими упадочными, индивидуалистическими настроениями?
          Она оживала душою, когда была на заводе. Если выпадало два праздника подряд, начинала скучать по заводу. Иногда в свободную смену добывала себе пропуск, бродила по цехам, наблюдая производство во всех подробностях, и --  наслаждалась.
          Наслаждалась она красотою завода. Наслаждалась так, как --  раньше думала --  можно наслаждаться только заходом солнца за речною далью или лунною ночью на опушке рощи. Большие залы, полные веселого стального грохота, длинные ряды электрических ламп в красивых матовых колпаках, быстро движущиеся фигуры девчат на конвейерах, красные, голубые и белые косынки, алые плакаты под потолком. Высоко вдоль стены, словно кольчатый дракон, непрерывно ползет транспортер. И атмосфера дружного труда, где всЕ --  и люди и машины --  сливается в один торжествующий гимн труду.
          Лелька жадно смотрела и повторяла любимое двустишие из Гейне:

          Здесь выплачешь ты все ничтожное горе,
          Все мелкие муки твои!

          И представлялось ей: какая красота настанет в будущем, когда не придется дрожать над каждым лишним расходом. Роскошные заводы-дворцы, залитые электрическим светом, огромные окна, скульптуры в нишах, развесистые пальмы по углам и струи бьющих под потолок фонтанов. Крепкие, красивые мужчины и женщины в ярких одеждах, влюбленные в свой труд так, как теперь влюблены только художники.
          Лелька сидела на окне около выходной двери, смотрела и думала:
          "Это верно, да! Конечно, одежды будут яркие. Блеклые, усталые тона платьев, годные для буржуазных гостиных, в этих огромных залах сменятся снова одеждами ярко-красочными, как одежды крестьян, дающие такие чудесные пятна на фоне зеленого луга или леса".
          --  Чего это ты не работаешь?
          Перед нею стоял Юрка и удивленно смотрел на нее.
          --  Я в дневной смене работала. А сейчас просто пришла. Полюбоваться, Люблю наш завод. Думала я... Сядь!
          Она ласково потянула Юрку за руку и заставила сесть рядом на окно.
          --  Думала, какую мы разведем красоту на заводах, когда осуществим все пятилетки.
          Делилась тем, о чем сейчас думала, глядела в робко-любящие глаза Юрки. И вдруг опять почувствовала, как она одинока и как сумасшедше хочется теплой, ровной, не высокомерной ласки. Спросила:
          --  Ну, а как ты живешь?
          --  Да! Ведь я тебе не говорил: записываюсь в Особую Дальневосточную армию добровольцем. Охота подраться с китайцами. Спирька уже записался.
          Лелька поглядела ему в глаза. Помолчала. И вдруг решительно сказала:
          --  Юрка! Не записывайся. Позовут --  иди. А тут у тебя работа серьезная, нисколько не меньше, чем с китайцами воевать. Эх, ты! --  И, как в прежние времена, взъерошила ему волосы.--  Все ты о буденновской кавалерии мечтаешь! Когда поймешь, что у нас тут, на производстве, бои еще более трудные, еще более нужные?
          А про себя подумала:
          "Кроме же того, мне без тебя будет здесь очень одиноко. М-и-л-ы-й Ю-р-к-а!"
          Он встал и сказал извиняющимся голосом:
          --  Нужно идти на работу.
          --  Я тебя провожу.
          Взяла его за руку, и вместе пошли по направлению к вальцовке.
          --  Отчего, Юрка, никогда не зайдешь ко мне? Он смешался, поглядел в сторону.
          --  Я думал...
          Лелька с усмешкой пристально поглядела ему в глаза, взяла под руку и прижалась к его локтю.
          --  Что бы там ни было, это дело не твое.  Наших с тобою отношений это  нисколько  не  меняет.  Все  остается  по-старому. Юрка разинул рот от удивления.
          --  Приходи сегодня после работы. Поужинаешь у меня. Он быстро ответил:
          --  Приду.
          --  Ну, пока! --  Ласкающе пожала концы его пальцев и пошла из вальцовки.
          Юрка остановился перед своею машиною и долго смотрел на ее блестящие валы.

        "x x x"

          Уже полгода по заводу шла партийная чистка. В присутствии присланной комиссии все партийцы один за другим выступали перед собранием рабочих и служащих, рассказывали свою биографию, отвечали на задаваемые вопросы. Вскрывалась вся их жизнь и деятельность, иногда вопросами и сообщениями бесцеремонно влезали даже в интимную их жизнь, до которой никому не должно было быть дела.
          Галошный цех, самый многолюдный на заводе, чистили в зрительном зале клуба. Председательствовала товарищ, чуть седая, с умными глазами и приятным лицом; на стриженых волосах по
          маленькой гребенке над каждым ухом. Когда в зале шумели, она беспомощно стучала карандашиком по графину и говорила, напрягая слабый голос:
          --  Товарищи, давайте условимся: будем потише.
          Лелька быстро прошла чистку,--  так неожиданно быстро, что у нее даже получилось некоторое разочарование, как на экзамене у хорошо подготовившегося ученика. Никаких грехов за нею не нашлось; и о производственной, и о партийной работе все отзывы были самые хорошие.
          Быстро прошла и Ногаева. Выступила она,--  грузная, толстошеяя, с выпученными глазами,--  и, как всегда, видом своим вызвала к себе враждебное отношение. Заговорила ровно-уверенным, из глубины души идущим голосом,--  и, тоже как всегда, лица присутствующих стали внимательными и благорасположенными. Она рассказала, как работала на фронте гражданской войны, рассказала про свою общественную работу.
          --  Будут вопросы?
          Поднялась старая работница Буеракова и сказала с восторженностью:
          --  Какие там вопросы! Такая коммунистка, что просто замечательно. Сколько просветила темных людей! Я и сама темная была, как двенадцать часов осенью. А она мне раскрыла глаза, сагитировала, как помогать нашему государству. Другие, бывают, в партию идут, чтобы пролезть, в глазах у них только одно выдвижение. А она вроде Ленина. Все так хорошо объясняет,--  все поймешь: и о рабочей власти, и о религии.
          Хлопали. Конечно, прошла.
          А с Матюхиной в конце вышла маленькая заминка. Вызвали. Взошла на трибуну,--  курносая, со старушечьим лицом, в красной косынке. Начала, волнуясь:
          --  Я родилась в семье крестьянина, конечно, в Воронежской губернии... И родители мои, конечно, были бедные...
          Потом овладела собой, хорошо рассказала, как ее деревню разорили белые, как пришлось ей скитаться, как голодала. Работала на торфоразработках, потом на кирпичном заводе. Там поступила в партию.
          Посыпались наперебой любовные, умиленные характеристики.
          --  Все ее знают, что там! Работает,--  прямо не налюбуешься, как работает.
          --  Такие кабы все мастерицы были, мы бы в три года пятилетку сделали.
          --  И к нам, работницам, имеет самый хороший подход. Один из членов комиссии спросил:
          --  А как у вас с партучебой?
          --  Учусь. Хожу в партшколу первой ступени. Только ничего не понимаю.
          Хохот. А она прибавила очень серьезно:
          --  Что ж поделаешь! Председательница сказала, улыбаясь:
          --  Все-таки постарайтесь, товарищ Матюхина, понять. Вы хорошая производственница, это по всему видно, но партиец должен понимать и политическую сторону дела, для этого нужно учиться.
          --  Постараюсь.
          Вдруг женский голос из публики спросил:
          --  А как у вас насчет политики в деревне? Не отказались вы от таких взглядов, какие мне два дня назад высказывали? Она мне говорила, что в деревне притесняют не только кулаков, но и середняков, что всех мужиков разорили. Говорили вы это?
          --  Да, говорила, потому что это правда.
          Председательница насторожилась и с глазами, вдруг ставшими враждебно-недоверчивыми, спросила:
          --  Вы там были, сами все это видели?
          --  Была, видела. Мой брат в деревне. У мужика всего 130 пудов хлеба, а наложили 120 пудов. Подушки продают, самовары.
          --  Отчего же вы об этом не заявили? Злоупотребления всегда возможны.
          --  Заявляла.
          Из зала раздались взволнованные голоса:
          --  Везде так!
          Председательница посмотрела сурово. Она спросила Матюхину:
          --  Понимаете вы политику партии в деревне? Кто прячет хлеб?
          --  Кулаки.
          --  А кто нам помогает?
          --  Бедняки.
          --  А еще кто?
          --  А еще... с-середняки...
          --  Вот, товарищ Матюхина. Насчет политики вам очень нужно подтянуться. У вас, видно, путаные понятия о классовой политике партии в деревне. Раз вы связаны с деревней, вам на этот счет особенно нужно иметь взгляды самые четкие.
          Матюхина вздохнула и покорно ответила:
          --  Поучусь еще. Может, пойму как надо.
          Пришла очередь Баси. Все другие рассказывали о голодном детстве, о горемычном житье. Бася начала так:
          --  Моя биография не совсем такая, какие вы до сих пор слушали. Я в детстве жила в холе и в тепле. Родилась я в семье тех, кто сосал кровь из рабочих и жил в роскоши; щелкали на счетах, подсчитывали свои доходы и это называли работой. Такая жизнь была мне противна, я пятнадцати лет ушла из дома и совершенно порвала с родителями...
          Когда кончила, кто-то спросил враждебно:
          --  Почему вы пошли в работницы?
          --  Хотела быть с рабочим классом не только в мыслях, но и на деле.
          Раздались дружные голоса:
          --  Хорошая партийка, что говорить! Все ее знают довольно. Даром, что корни буржуйские.
          --  Таких товарищей побольше бы, особенно из женского персонала.
          --  Человек на язык очень даже развитой. Когда бывают собрания, всегда выступляет и говорит разные слова. Вбивает в голову нам, темным людям.
          Все шло очень хорошо. Вдруг поднялась Лелька. Она была очень бледна.
          --  Скажи, товарищ Броннер. Тут на заводе работал одно время в закройной передов твой родной брат Арон Броннер. Он со своими родителями-торговцами не порвал, как ты, жил на их иждивении. Ты его рекомендовала в комсомол. И сама же ты мне тогда говорила, что этот твой брат --  пятно на твоей революционной совести, что он --  совершенно чуждый элемент. Ты его помимо биржи устроила на завод, пыталась протащить в комсомол,--  и все это только с тою целью, чтоб ему попасть в вуз.
          Бася остолбенела. Страшно бледная, она неподвижно глядела на Лельку. Глаза Лельки были ясны и уверенны.
          --  Будешь ли ты отрицать, что говорила мне это? Бася   оправилась  от   неожиданности,   помолчала   и   медленно ответила, опустив глаза:
          --  Да. Все это так и было. Этого не отрицаю, и в этом я виновата.
          Вышел на трибуну Ведерников.
          --  Товарищ Ратникова правильно все рассказала и поступила по-большевицки, что не скрыла ничего от партии, что ей сообщила Броннер. Я еще вот на что хочу заострить ваше внимание: этот самый Арон Броннер цинично сам сознался, что поступил на завод и в комсомол для, так сказать, той цели, чтобы пролезть в вуз. И когда мы его ударили по рукам, и он, понимашь, увидел, что дело с вузом у него не пройдет, он сейчас же смылся с нашего завода... Бася Броннер --  товарищ хороший, выдержанная партийка. Мы можем свободно терпеть ее в своей среде и, конечно, исключать из партии не будем. Но за такое дело, какое она пыталась сделать для братца своего, ей надобно здорово, по-большевицки, накрутить хвост. Чтоб и другим было неповадно.

        "x x x"

          "Беременна"...
          Да, врач сказала совершенно определенно. А Лелька все старалась себя обмануть, говорила себе, что это, наверное, так, не от беременности, а от случайной какой-нибудь причины...
          Ну? Что же дальше?
          Ведерникову она ничего даже и не сообщит,--  после того, что он ей тогда сказал. А об Юрке, как об отце, не хотела и думать. Но кто отец, она и сама наверное не могла бы сказать. И глупо, совсем ни к чему, в душе пело удивленно-смеющееся слово "мать".
          Сидела на подоконнике в своей комнате, охватив колени руками. Сумерки сходили тихие. В голубой мгле загорались огоньки фонарей. Огромное одиночество охватило Лельку. Хотелось, чтобы рядом был человек, мягко обнял ее за плечи, положил бы ладонь на ее живот и радостно шепнул бы: "Н-а-ш ребенок!" И они сидели бы так, обнявшись, и вместе смотрели бы в синие зимние сумерки, и в душе ее победительно пело бы это странное, сладкое слово "мать"!
          Сидела она так на окне, охватив ноги руками, и слезы тихо капали на колени.

        "x x x"

          Ну что ж? Выход был горек и ясен.
          Ордер  в  консультации   она,   как   работница,   получила  легко.
          --  Какие причины?
          --  "Одиночка": отсутствие отца.

        "x x x"

          Через десять дней Лелька снова вышла на работу. Только лицо было подурневшее, цвета намокшей штукатурки.


          Часть третья

          Заводской партком объявил мобилизацию рабочих в подшефный заводу район на колхозную кампанию. Образовалось несколько бригад. Откликнулись на призыв Лелька, Ведерников, Юрка. Оська Головастое поместил в заводской газете такое письмо:

          Учитывая важность коллективизации сельского хозяйства для осуществления пятилетнего плана и для окончательного торжества социализма в нашем Союзе, а потому приказываю считать меня мобилизованным и отправить меня на пропаганду колхозною строительства в деревни подшефного района
          .
          Устроены были при заводе двухнедельные курсы для отправляемых на колхозную работу, и в середине января бригада выехала в город Черногряжск, Пожарского округа 18. Ехало человек тридцать. Больше все была молодежь,--  партийцы и комсомольцы,--  но были и пожилые. В вагоне почти всю ночь не спали, пели и бузили. Весело было.
          Утром, с заплечными мешками на плечах, шли по широким улицам уездного города Черногряжска в РИК 19. Приземистые домики