сте гулять. А к тебе не стану приходить. Мне неприятно. Марк ответил грустно:
          --  Мы так нигде не сможем разговаривать, как у меня. А нам с тобою о многом еще нужно поговорить. Я чувствую, что у нас могут установиться великолепные товарищеские отношения. Ты мне очень интересна.
          В ее глазах мелькнула тайная радость, но она постаралась, чтобы Марк этого не заметил. Встала, подошла к окну. Майское небо зеленовато светилось, слабо блестели редкие звезды, пахло душистым тополем. Несколько времени молчали. Марк подошел, ласково положил руку на ее плечо, привел назад к дивану.
          --  Ну, кончай, что начала говорить. Мне это очень интересно. Нинка оживилась.
          --  Да. Я о том, что ты сейчас рассказывал. Вот. Вы жили ярко и полно, в опасностях и подвигах. Я слушала тебя и думала: в какое счастливое время вы родились! А мы теперь... Эх, эти порывы! Когда хочется сорваться с места и завертеться в хаосе жизни. Хочется чувствовать, как все молекулы и нервы дрожат.
          Она в тоске стиснула ладони и сжала их меж коленок. Марк сказал с усмешкой, смысла которой она не могла уловить:
          --  Это, товарищ, называется авантюризмом. Нинка мечтательно продолжала:
          --  Хорошо было раньше в подполье. Хорошо бы теперь работать нелегально в Болгарии, Румынии или в Китае. Неохота говорить об этом, но что же делать? Глупо, когда живешь этими мыслями, дико, ведь и сама знаю, что это называется авантюризмом... А ты меня, правда, не мог бы устроить в Китай или, по крайней мере, в Болгарию?
          Они ужинали, потом пили чай. Блестящие глаза Марка смотрели горячо и нежно, в душе Нинки поднималась радостная тревога. Но такое у нее было странное свойство: чем горячее было на душе, тем холоднее и равнодушнее глядели глаза.
          Марк внимательно поглядел на нее, и губы его нетерпеливо дернулись, совсем как у избалованного ребенка. Нинка вдруг вспомнила слова Баси о его бесчисленных романах, предсказание ее, что она, Нинка, влюбится в него. "Ого! Еще поглядим!"
          Встала, взглянула на свои часы в кожаном браслете и скучающе сказала:
          --  Пора идти, скоро час.
          --  Ну, подожди, что там!
          --  Нет, пойду. Привет!
          Марк положил руки на ее плечи и близко заглянул в глаза.
          --  Так как же, Нинка? Сможем мы устроить хорошие товарищеские отношения, хочешь ты их? Она ответила очень серьезно:
          --  Хочу, Марк. Ты мне тоже интересен, и сам ты, и все твои переживания.
          --  Ну, прощай.
          Он обнял ее за талию, привлек к себе. В их среде это было дело обычное. Поцеловал в косы, потом закинул ей голову, поцеловал в губы, и она ему ответила. Вдруг он крепко сжал ее и стал осыпать бешеными поцелуями, совсем другими, чем раньше. Нинка потом вспоминала: "От таких поцелуев и пень бы затрепетал, не говоря обо мне". Губы ее ответно трепетали и ловили его поцелуи. Вдруг она почувствовала, что рука его шарит по ее груди и расстегивает пуговицы кофточки. Нинка крепко удержала руку и спросила громким, насмешливым голосом:
          --  Это что, начало товарищеских отношений? Марк отшатнулся, закусил губу и отошел в угол. Нинка проговорила равнодушно:
          --  До свиданья.
          И вышла.
          Медленно открыла большую дверь подъезда, пошла по бульвару. Никитские Ворота. Зеленовато-прозрачная майская ночь. Далеко справа приближался звон запоздавшего трамвая. Сесть на трамвай --  и кончено.
          Нинка постояла, глядя на ширь пустынной площади, на статую Тимирязева, на густые деревья за нею. Постояла и пошла туда, в темноту аллей. Теплынь, смутные весенние запахи. Долго бродила, ничего перед собою не видя. В голове был жаркий туман, тело дрожало необычною, глубокою, снаружи незаметною дрожью. Медленно повернула --  и пошла к квартире Марка.
          Подошла, взглянула вверх на окна, В них было темно. Как острая иголка прошла в сердце: он,--  он у-ж-е л-е-г с-п-а-т-ь!
          Быстро повернулась и пошла домой.

        "x x x"

          После этого она два письма получила от Марка,--  горячие, задушевные, зовущие. Настойчиво просил ее позвонить по телефону. Нинка без конца перечитывала оба письма, так что запомнила наизусть. После второго письма позвонила по автомату и оживленно-безразличным голосом сообщила, что сейчас очень занята в лаборатории, притом близки зачеты, и вообще не может пока сказать, когда удастся свидеться. Привет!

        "x x x"

          (Почерк Нинки.) --  Очень интересно делать эксперименты. Интересно сохранять в полном холоде голову и спокойно наблюдать, как горячею кровью бьется чужое сердце, как туманится у человека голова страстью. А самой в это время посмеиваться и наблюдать.
          Но --  сказать ли всю правду? Я притворяюсь безразличной, но он мне о-ч-е-н-ь н-у-ж-е-н. Мне с ним необходимо поговорить, серьезно и ответственно.

        "x x x"

          (Почерк Нинки.) --  Больше трех недель ни ты, ни я ничего тут не писали. Лелька!

        "x x x"

          (Почерк Лельки.) --  Что такое значит? "Лелька!" --  и больше ничего. Ну, что?

        "x x x"

           (Почерк Нинки.) --  Лелька! Ты --  девушка?

        "x x x"
          (Почерк Лельки.) --  Конечно, нет. А ты?
          *      *      *
          (Почерк Нинки.) --  Тоже нет. Больше об этом не будем говорить.

        "x x x"

          Нинка перестала бывать у Баси. Но случайно встретилась с нею в театре Мейерхольда 10. Покраснела и хотела пройти мимо. Бася, смеясь, остановила ее.
          --  Чего это ты, Нинка, морду в сторону воротишь? --  Помолчала, со смеющимся вниманием вгляделась ей в глаза: --  Тебе неловко, что ты у меня "отбила" Марка? Да?
          Нина прикусила губу, еще больше покраснела, брови низко набежали на глаза. Бася хохотала.
          Неужели ты думала, я буду негодовать на тебя, приходить в отчаяние? Милый мой товарищ! Вот если бы ты мне сказала, что нам не удастся построить социализм,--  это да, от этого я пришла бы в отчаяние. А мальчишки,--  мало ли их! Потеряла одного, найду другого. Вот только обидно для самолюбия, что не я его бросила, а он меня. Не ломай дурака, приходи ко мне по-прежнему.

        "x x x"

          Марк сидел в углу дивана, а Нинка лежала, облокотившись о его колени, смотрела ему в лицо и говорила, тайно волнуясь.
          --  Я с четырнадцати лет стала искать дорогу к единому, удовлетворяющему миросозерцанию. И мне казалось ясно: если я сохраню естественную человеческую честность, то я найду истину. Тяжело было, что нет ни от кого помощи, я увидела, что люди прячут свои естественные, сокровенные мысли как что-то нехорошее. Как будто кто-то их заставляет носить маски с девизом: "Я такой же, как все!" Я очень самолюбива, очень чутка на насмешки, и когда у меня самой срывалась маска под давлением искренних чувств, я быстро напяливала ее опять. В глубине страдала, а наружно улыбалась, вульгарничала, старалась исправить оплошность перед товарищами. А страдала --  отчего? Знаешь, Марк, отчего? Я чувствовала, что надо срывать с людей маски, надо осмелиться самой выступить без маски...
          Была у Нинки особенность, Марк всегда ею любовался. Черные брови ее были в непрерывном движении: то медленно поднимутся высоко вверх, и лицо яснеет; то надвинутся на лоб, и как будто темное облако проходит по лицу. Сдерживая на тонких губах улыбку, он смотрел в ее лицо, гладил косы, лежавшие на крепких плечах, и сладко ощущал, как к коленям его прижималась молодая девическая грудь.
          А Нинка говорила с одушевлением, все так же волнуясь в душе:
          --  С шестнадцати лет я имею довольно твердое и полное мировоззрение. Я нашла истину, я определила свое положение во вселенной. Мои взгляды с точностью совпали с "Азбукой коммунизма" Бухарина и Преображенского 11  и вообще со всеми теми взглядами, которые требуются от комсомолки. Но дело-то в том...
          Марк расхохотался, охватил Нинку за плечи и стал горячо целовать. Она удивленно и обиженно отстранилась. Хотелось продолжать говорить о том важном, чем она жила и во что необходимо было посвятить Марка, непонятно было, чего он расхохотался. Но он еще горячей припал к ее губам, целовал, ласкал и вскоре в страстный вихрь увлек душу Нинки.
          Но потом, позже, когда она, истомленная и тихая, лежала, чувствуя его щеку на своем плече, она с враждою смотрела на его курчавую голову и с насмешкой говорила себе:
          "Дура! Так тебе и надо. Чего полезла с интимностями?"
          Взглянула на часы в кожаном браслете.
          --  Ой, мне давно пора.
          Быстро оделась и равнодушно сказала:
          --  Ну, пока!
          --  Подожди, дай одеться. Хоть провожу тебя.
          --   Не надо. И ушла.

        "x x x"
          (Почерк Нинки,)
          1. Ценность --  есть категория логическая?
          2. Если прибавочная стоимость вырастает из неоплаченного труда рабочего, то не выгоднее ли капиталисту иметь на своем предприятии как можно больше рабочих, а не заменять их усовершенствованными машинами?
          3. Техническое и общественное разделение труда.
          4. Что такое "товарный фетишизм"? И что такое фетишизм вообще, без товара?

        "x x x"

          Шумною гурьбою парни и девчата возвращались в общежитие с субботника. У Зоопарка остановилась блестящая машина, военный с тремя ромбами крикнул в толпу:
          --  Нина!
          Нинка подошла к Марку.
          --  Слушай, Нинка, что же это ты? На письма не отвечаешь, не приходишь ко мне. Рассердилась? Она невинно подняла брови.
          --  Рассердилась? За что? Нет. Просто, расположения не было.
          --  Я за тобой. Садись, прокатимся за город. Нинка поколебалась.
          --  Я обещалась с ребятами... Да нет! Слишком соблазнительно. Ладно, едем.
          Чугунов радостно распахнул дверцу, Нинка села, автомобиль мягко сорвался и понесся к Ленинградскому шоссе.
          --  Откуда вы шли?
          --  С субботника, в пользу ликбеза. Работали на Александровском вокзале. Ребята грузили шпалы, а мы, девчата, разгружали вагоны с мусором. Очень было весело. На каждую дивчину по вагону. Устала черт те как! Смотри.
          Она показала свежевымытые руки с кровавыми волдырями у начала пальцев. Марк наклонился низко, взял ее руку и поцеловал в ладонь. Нинка равнодушно высвободила руку и продолжала рассказывать про субботник. Марк потемнел.
          Августовское солнце сверкало. Машина подлетала уже к Петровскому парку. Вдоль кустов желтой акации при дороге во весь опор мчался молодой доберман-пинчер, как будто хотел догнать кого-то. Вдруг оглянулся на их машину, придержал бег, выровнялся с машиною, взглянул на сидевших в машине молодыми, ожидающими глазами, коротко лаянул и ринулся вперед.
          Нинка всплеснула руками:
          --  Смотри, это он с нами перегоняется! Да, да, смотри! Пес мчался и изредка на бегу оглядывался на машину.
          --  Товарищ шофер, перегоните его!
          Солидный шофер что-то пренебрежительно пробурчал и продолжал ехать прежним ходом. Марк засмеялся.
          --  Ведь верно! Смотри, возвращается...
          --  Старт! Старт устанавливает!
          Пес опять бежал вровень с машиной, поглядывал на шофера, опять коротко лаянул --  и опять стремглав бросился вперед. Нинка схватила руку Марка.
          --  Нет, ты только подумай! Ну, хочет обогнать,--  понятно. Но он не просто хочет обогнать,--  ведь добросовестнейшим образом устанавливает старт. Как замечательно! Никогда бы не подумала!
          Она в восторге трясла и пожимала руку Марка. Почувствовали себя друг с другом опять близко и просто. Марк покосился на спину шофера и опять поцеловал Нинку в ладонь, она в ответ ласкающе пожала его щеки.
          Заехали далеко в поля. Гуляли. Понеслись назад. Нинка сказала:
          --   Чертовски хочется есть.
          --  Знаешь что? Поедем, пообедаем в хорошем ресторане.
          --  Ну! В столовку куда-нибудь. Никогда не была в ресторанах, не хочу туда. Буржуазный разврат. Да и платье на мне старое, все пылью осыпанное, как работала на субботнике.
          --  Никогда не была? Значит, поедем. Нужно все знать, все видеть. А что платье... --  Его глаза сверкнули тем грозным вызовом, который иногда так изменял его добродушно-веселое лицо.--  Что же, мы будем стесняться и стыдиться нэпачей?
          Широкое крыльцо с швейцаром, вестибюль, пальмы. По лестнице, устланной ковром, поднимались вверх. На площадке огромное зеркало отразило поношенное, покрытое пылью платье Нинки и озорные, вызывающие лица обоих.
          Маленькие столики с очень белыми скатертями, цветы, музыка. Но народу сравнительно было еще немного. Подошел официант, вежливый и неторопливый, предупредительно принял заказ, как будто не видел Нинкина платья,--  теперь это было дело обычное.
          Вкусный обед, бутылка душистого хереса. У Нинки слегка кружилась голова от вина и от музыки. Марк спросил папирос, закурил, папиросы были дорогие и тоже душистые. Доедали мороженое, запивая хересом.
          Марк наклонился к Нинке:
          --  Ну, Нинка, говори правду: сердилась на меня? Нинка укусила губу, брови низко опустились на глаза и затемнили лицо.
          --  Тебе совсем неинтересно меня слушать. Я решила не говорить с тобой о том, что у меня на душе. Да и сама решила этим не интересоваться. Так дико --  заниматься собственною личностью! Ведь правда?
          --  Нет. Мне очень было интересно, что ты говорила о масках. Я чувствую, что ты не стандартный человек, а я таких люблю. Нинка с вызовом поглядела на него.
          --  Погоди! Раньше узнай поближе, а тогда говори, любишь ли таких.
          --  Ой, как страшно! Ну, не тяни, рази прямо в сердце. Сразу, чтобы без лишних мучений. Нинка разозлилась.
          --  Если будешь бузить, ничего не стану говорить. Для меня это очень важно, а ты смеешься.
          --  Верно. Глупо с моей стороны.--  Он под скатертью положил руку на ее колено.--  Ну, говори, меня страшно интересует все, чем ты живешь.
          Музыка, выпитое вино, папироса, ласка любимого человека --  все это настраивало на откровенность, хотя и страшно было то, что она собиралась сказать. Ну что ж! Ну и пускай! Отшатнется от нее,--  очень надо! Ведь все, что у нее с ним было,--  это только э-к-с-п-е-р-и-м-е-н-т. Очень она кого боится!
          И, глядя с прежним вызовом, Нинка стала говорить, что у нее две "души",--  поганое слово, но другого на место его у нас еще нету. Две души: верхняя и нижняя. Верхняя ее душа --  вся в комсомоле, в коммунизме, в рациональном направлении жизни. А нижняя душа против всего этого бунтует, не хочет никаких пут, хочет думать без всяких "азбук коммунизма", хочет иметь право искать и ошибаться, хочет смотреть на все, засунув руки в карманы, и только нахально посвистывать.
          --  Да, вот и знай: от этого я никогда не откажусь, как никогда не откажусь и от коммунизма, от того, чтобы все силы жизни отдать ему. Ты --  пролетарий, ты цельный человек, тебе все это непонятно.
          Марк мял в руках маленькую руку Нинки. Добрая-добрая усмешка играла на бритом лице.
          --  Только одно ты всем этим сказала: что ты молода, что в тебе много кипит силы, что все еще бродит и пенится, все бурлит и шипит. Не беда. Я чувствую твою душу. Выбьешься из этих настроений и выйдешь на широкую нашу дорогу. А что будешь в стороны заезжать, что будешь ошибаться...
          Он замолчал, пристально поглядел на Нинку.
          --  Ты понимаешь по-немецки?
          --  Понимаю, но не очень. А ты разве знаешь?
          --  Знаю порядочно. В ссылке изучил.
          Еще поглядел на Нинку, достал блокнот, стал писать карандашом. Вырвал листок и, улыбаясь, протянул Нинке:
          --  Прочти дома... Ну, кончили?
          Расплатился, вышли. Он горячим шепотом спросил:
          --  Ко мне?
          Она молча наклонила голову. Мчались вдоль Александровского сада, он обнял ее за талию, привлек к себе.
          --  Нинка, как я тебя люблю! И как тосковал по тебе эти дни, когда ты от меня ушла. А ты --  любишь меня хоть немножко?
          --  Не могу наверно сказать... Н-не знаю.
          В общежитие Нинка воротилась очень поздно, когда все уже спали. Достала листок из блокнота, прочла:

          Wenn du nicht irrst, kommst du nicht zu Verstand,
          Willst du enstehn, enstehn' auf eigne Hand !
          Мефистофель во второй части "Фауста" ГЕте.

          Рылась в словаре, подыскивала слова. Наконец перевела: "Если не будешь ошибаться, не придешь ни к чему толковому; хочешь возникнуть,--  возникай на собственный лад".
          Долго сидела, закинув голову, и улыбалась. С этого вечера она
          по-настоящему, горячо полюбила Марка.
          *      *      *
          Нинка ехала на трамвае и волновалась. Вот уже глубокая осень, между ними было так много, а у нее все те же вопросы: кто он ей? Кто она ему? И зачем этот трепет?
          Подъехала к Никитским Воротам раньше назначенного срока, но не пошла к Марку. Решила: нарочно, вот нарочно опоздает на двадцать-тридцать минут, пусть не думает, что ей так нужен. Бродила в темноте по Гоголевскому бульвару, глядела, как последние листья ясеней падали на дорожку.
          И все думала о Марке. Крупный работник, революционер. Ну, не смеется ли над нею жизнь? Зачем она полюбила члена Реввоенсовета, "работника во всесоюзном масштабе"? Разве может член Реввоенсовета понять глупую комсомолку, которая стремится уйти в дебри лесов и степей? Что если бы встретились они в семнадцатом году: девятилетняя девочка со смешными косичками и закаленный революционер, прошедший через тюрьмы и ссылки? Что было бы тогда? В лучшем случае, если бы она ему понравилась, подарил бы леденец: соси и услаждайся. А теперь --  нужна ли она ему? Что он думает о ней? Что у него вообще в душе? Она н-и-ч-е-г-о не знает. И как у него хватает времени встречаться с нею, ведь он так занят!
          Знает ли он, как нужен ей?
          Подошла к большим дверям подъезда. Широкая лестница. На втором этаже дверь и медная дощечка с его фамилией. Постучалась в кабинет. Вошла,
          Марк лежал на кожаном диване, повернувшись лицом к спинке. Не обернулся, молчал. "Ге-ге! Сердит, почему опоздала". Радость хлестнула в душу: значит, ждал, тяжело было, что она опаздывает.
          Долго молчали.
          Почему-то расстегнулся браслет от часов, и никак не могла застегнуть. Ой, так ли?
          --  Марк, помоги!
          Браслет застегнут, но ее рука осталась лежать на его колене. Он заглянул ей в глаза, улыбнулся и с шутливой мстительностью ударил концами пальцев по ее щеке.
          Зеленый из-под колпака свет лампы. Глубокая тишина располагала к близости. Сидели оба на диване. Он держал в теплых руках ее руку. Нинка говорила о себе, о Сибири, о зное этих ветров.
          --  Марк, ты слушаешь?
          --  Да, да.
          --  Объясни, почему так, почему эти уголовные наклонности, почему было тогда такое хищное искание авантюр, самых диких, опасных, а главное --  безыдейных? Ведь не с басмачами мы дрались, а с мирными жителями. Свист ветра, удачное бегство от погони, вот что нужно было мне тогда. Знаешь? И теперь иногда жизнь кажется мне узкой колодкой, я не могу найти людей по себе. А раз их нет, то не все ли равно, кто окружает тебя,--  благовоспитанная бездарность или яркая сволочь? Мне кажется, я живу "пока". Больше делаю вид, что живу.
          Марк забарабанил пальцами по валику дивана. Нинка быстро взглянула на него.
          --  Ты слушаешь, Марк?
          --  Ну да же!
          --  Вот ты вошел в мою жизнь, я сразу почувствовала, что с тобою вошел кусок "настоящего". Мне так легко говорить с тобою, Марк, при тебе я невольно становлюсь требовательной к жизни, к людям и к себе. Кажется, вот-вот почищусь от прошлой жизни, отряхнусь --  и снова стану строгой, горящей и нежной. Марк, понимаешь ты меня? Ведь столько противоречий!
          Погасили свет, его голова лежала на ее коленях, она гладила