е пружины.
          Однажды утром Лелька убирала у себя комнату --  подметала, вытирала пыль, чистила щеткою пальто. И вдруг радостно ощутила и тут во всем --  ту же приобретенную ею быструю и размеренную точность всех движений.
          *      *      *
          Юрка и Спирька стали ходить на занятия в кружок текущей политики, который вела Лелька. Юрка слушал с одушевлением. Спирька всегда садился в отдалении, слушал боком. Ему и совестно было учиться чему-нибудь у девчонки, и обидно было, что не может здесь первенствовать и держаться соколом. Да и мало, в сущности, было интересно, о чем рассказывала Лелька, особенно, когда начиналось: "империализм", "стабилизация капитализма", "экономическая блокада". Но его бешено тянуло к Лельке, и он не знал, как к ней подступиться.
          Лелька видела его влюбленные глаза, ей было смешно. Но все приятнее становилось злорадное ощущение власти над этим широко-косым наглецом с пушистыми ресницами и странно узкими черными бровями в стрелку. Она не могла забыть, как он тогда заглянул ей в глаза.
          А Спирька старался вовсю. Завел себе новый, ярко-зеленый джемпер. И вот однажды явился на занятия: гривка волос тремя изящными волнами была пущена на лоб. Специально для этого Спирька зашел в парикмахерскую. Называется "ондулясьон".
          Кончился час. Все поднялись. Вдруг веселая рука взъерошила сзади хитрую Спирькину прическу, вся она пошла к черту. Спирька в гневе вскочил и обернулся. Перед ним, хохоча, стояла Лелька.
          --  Что это, Кочерыгин? Что за уродство ты напустил себе на лоб?
          Он спросил испуганно:
          --  А что? Некультурно?
          Лелька зло смеющимися глазами вглядывалась в его лицо.
          --  Погоди, погоди... А это что? Я все дивилась, почему у тебя такие узкие и красивые брови. А оказывается... Ха-ха-ха!.. Они у тебя --  п-о-д-б-р-и-т-ы!
          Все девчата и парни хохотали. У Спирьки гневно разгорались глаза, и он возражал с самолюбивою развязностью:
          --  Э! Это ничего не составляет!
          Ребята из Лелькина кружка уходили. Входили ребята более серьезные, изучавшие диамат (диалектический материализм). Кружок по диамату вел комсомолец Арон Броннер, брат Баси. Лелька раза два мельком встречалась с ним у Баси. Он ей не понравился. Стало интересно, как он ведет занятия. Лелька осталась послушать.
          Наружность Арона была ужасная, и он ни в чем не походил на сестру. Бася была красавица. Арон был безобразен: огромная голова, вывороченные губы, узенькие плечи, выдавшиеся вперед; в веснушках, и весь рыжий: не только волосы рыжие, но и брови, даже ресницы на припухших веках были бледно-рыжие.
          Но когда он сел за стол, вынул блокнот с конспектом и вдруг улыбнулся, он Лельке понравился: улыбка была грустная, смущенная и ужасно добрая. Арон заговорил. Стал излагать возражения Энгельса Дюрингу по вопросу о том, делает ли диалектический материализм излишним философию как отдельную науку. Тут он совсем заинтересовал Лельку, даже безобразие его стало не так заметно. Глазки за припухшими веками засветились глубоко серьезным светом; в углах толстых губ дрожала добродушная насмешка: как будто для себя, внутри, Арон соглашался далеко не со всем тем, что излагал ребятам. Беспокойно и завистливо ощущалось, что он знает и понимает больше, чем говорит, и даже как будто больше того, кого излагает. То есть, значит,--  больше самого.., Энгельса? Ого!
          Лелька спросила соседа:
          --  Докладчик --  из вуза или у нас работает?
          --  У нас, в закройной передов.
          Лельке стало смешно: никак не могла она себе представить этого головастого лектора режущим на цинковом столе резину для передов.
          *      *      *
          В ЧАСТНУЮ ЛЕЧЕБНИЦУ
          БОЛЕЗНЕЙ УХА, ГОРЛА И НОСА
          Д-РОВ ДАВЫДОВА И ПЕРЕЛЬМАНА
          Дорогие товарищи! Прочитав в публикации "Красной нивы" ваш адрес, обращаюсь к вам с просьбой такого сорта. У меня более солидное лицо, толстый нос и вдобавок сросшиеся брови, а также вдобавок и широкие. Вот и все недостатки моего лица. Теперь если можно сделать операцию моему носу, чтобы его сузить, а также чтобы он был потоньше, и если можно сузить и уничтожить волос сросшихся бровей, то пришлите ответ немедленно. И ответьте мне, сколько это будет стоить все лечение.
          Спиридон Кочерыгин, рабочий-лакировщик
          завода "Красный витязь".
          *      *      *
          Лелька вся жила теперь в процессе новой для нее работы на заводе, в восторге обучения всем деталям работы, в подготовке к занятиям в кружке текущей политики, который она вела в заводском клубе. Далекими становились личные ее страдания от воспоминания о разрыве с Володькой. Только иногда вдруг остро взмахнет из глубины души воспоминание, обжигающими кругами зачертит по душе --  и опять упадет в глубину.
          Давно была пора заняться зубами --  многие ныли. Но в вихре работы и сама боль ощущалась только как-то на поверхности мозга, не входя в глубь сознания. Однако в последнюю ночь зубы так разболелись, что Лелька совсем не спала и утром пошла в заводскую амбулаторию к зубному врачу.
          Сидела в ожидальней в длинной очереди. За разными дверями принимали врачи разных специальностей,--  к каждой двери были очереди. Лелька сидела, сонно смотрела перед собою. Вдруг видит: из одной очереди вышла пожилая работница, стала в угол за кипятильником "Титан", спиною к сидевшим, что-то стараясь закрыть. Но Лелька увидела: вынула из кармана маленький пузырек, отбила головку и стала из пузырька поливать себе руки. Пузырек бросила в угол. Воровато огляделась. Лелька поспешно отвела глаза. Работница опять села в очередь.
          Что такое? В чем дело? Лелька поглядывала на работницу. Руки ее покраснели, кое-где даже как будто вздулись волдыри. Леля стала ходить по приемной, как будто случайно подошла к углу, уронила на кафельный пол свою красную книжку-пропуск, нагнулась и вместе с книжкою подняла пузырек. Трехгранный, рубчатый; на цветной этикетке --  "Уксусная эссенция". Лелька побледнела. Сердце заколотилось.
          Решительно подошла к работнице.
          --  Вот что, товарищ, уходите-ка с приема. Вы себе сейчас полили руки уксусной кислотой, чтобы получить бюллетень.
          --  Какой кислотой? С ума, что ль, ты спятила? --  работница быстро стала сыпать негодующими словами.--  И как не стыдно врать! Я еще не на Ваганьковом, не в крематории, чтобы на меня врать!.. Кипятила намедни воду на примусе и обварила руку.
          Соседки враждебно поглядывали на Лельку.
          --  Ты что тут, контролерша, что ли?
          --  Товарищи, стыдитесь! При чем тут контролерша? Мы все сейчас --  хозяева производства, мы не на капиталистов работаем. Как же мы можем допускать, чтобы наше рабочее государство платило деньги по бюллетеню человеку, который нарочно руки себе испортил, чтобы не работать!
          --  А тебе что? Не из своего, чай, кармана будешь платить.
          --  Плыла бы лучше мимо. Ишь, подглядела! Кто тебя звал?
          Работница с обожженными руками продолжала кричать на всю ожидальную, всем показывала руки, рассказывала подробно, как обварилась из самовара.
          Бледная Лелька решительными шагами расхаживала из одного конца ожидальной в другой.
          Из двери сестра крикнула:
          --  Номер восемнадцатый!
          Работница вошла к доктору. Леля раза два прошлась по приемной, потом быстро открыла дверь и вошла тоже. Доктор осматривал красные, в волдырях, руки работницы.
          --  Доктор, может быть, вот этот пузырек поможет вам определить истинные причины ожога у больной. Десять минут назад она в углу приемной полила себе руки из этого пузырька.
          Больная сначала остолбенела, потом опять быстро стала сыпать о самоваре, о бесстыдном вранье. Но доктор уже привык к таким вещам. Он обнюхал руки больной и равнодушно сказал:
          --  Вот мазь. А бюллетеня вам не будет. Работница, плача, вышла в ожидальную.
          --  Что ж я теперь делать буду? Работать не могу, бюллетеня не дали... У-у, сука подлая, подглядчица! Шпионка! Глаза бы таким вырывать с самым корнем!
          *      *      *
          Работницы ночной смены толпились на широком заводском дворе,--  кончили работу и ждали, когда заревет гудок и распахнутся калитки. От электрических фонарей снег казался голубым. Лелька
          увидела Басю Броннер. Взволнованно и слегка пристыженно рассказала ей об утреннем происшествии в амбулатории. Бася сурово сверкнула глазами,
          --  Очень хорошо сделала! Молодец девчонка!.. Ах, черт! Расстреляла бы всю эту сволочь. Вредители проклятые! --  Вдруг рассмеялась.--  Руки обожжены, значит, а бюллетеня не получила,--  здорово! Нужно потребовать от врача, чтобы сообщил о ней в завком. Какой ее врач принимал?
          Вынула блокнот и все записала. Лелька поморщилась.
          --  Что там,  оставь уж,  Баська!  И  без того она  наказана. Бася нетерпеливо повела плечами:
          --  Эх, это гуманничанье интеллигентское! Бро-ось!
          Заревел гудок, работницы и рабочие восемью черными потоками полились в распахнувшиеся калитки.
          Вышли и Лелька с Басей. Долго ходили по улицам. Бася говорила:
          --  Такой кустарной борьбе, в одиночку, грош, конечно, цена. Нужно ее поставить на широкую ногу, придать борьбе общественный характер. Ты не представляешь, как крепко сидит в рабочем, и особенно в работнице нашей, это старое, рабское отношение к производству: надувай, сколько сумеешь! А что еще хуже, и что в них еще крепче сидит, это --  старое представление о товарищеской солидарности. Добросовестная работница всей душой болеет за производство, а рядом с нею --  злостная лодырница, только портит материал, форменная вредительница. И та смотрит на нее, сама же возмущается, а нет, ни за что не заявит мастеру. И так брезгливо: "Что, я на товарища буду доносить?" Всю еще психологию надо перестраивать.
          И деловито перебила себя:
          --  Нужно будет вот что: переговорить в ячейке и встряхнуть хорошенько легкую нашу кавалерию. Как всегда у нас: в прошлом году взялась за дело горячо, а потом совсем закисла. Нужно ее двинуть на борьбу с пьянством, с лодырничеством и вредительством.
          А когда прощались, Бася крепко, по-мужски, пожала руку Лельки и властно сказала:
          --  Лелька! Я на тебя очень рассчитываю, не зря так старалась сманить тебя на наш завод. Работе своей ты теперь уж обучилась. Пора в настоящее дело. Всей головой.
          --  А я для чего же сюда пошла?
          *      *      *
          В субботу под вечер сидели на скамеечке у ворот три рабочих-вальцовщика, покуривали папиросы "Басма" и беседовали.
          Старичок с впалою грудью, с рыжевато-седой бородкой говорил:
          --  Без нее и аппетиту настоящего нету. А как выпьешь перед обедом лафитничек,--  и ешь за обе щеки... А теперь,--  что такое, скажите, пожалуйста: за поллитровки два рубля отдай, сдачи получишь две копейки. Это что,--  рабочее государство, чтоб с рабочего такие деньги драть? А раньше бутылка стоила всего полтинник. Другой, очень большой и плотный, поддержал:
          --  И выпить-то негде. Только в сортире и можно. На улице станешь пить --  милиционер тебе один рубль штрафу; спорить начнешь --  в отделении три заплотишь. Нужно, чтоб в нарпите и водочку продавали,--  вот бы тогда было хорошо. Сиди в свое удовольствие.
          --  Хо-хо! --  третий, с подстриженным треугольником волос под носом, расхохотался.--  Еще в нарпите тебе водку продавай!.. Нет, как в четырнадцатом году продажу по случаю войны прекратили, с той поры я не пью. И до чего же хорошо!
          Большой возразил неохотно:
          --  Нужно чем-нибудь развлечься. Скучно.  Как не выпить.
          --  Клуб тебе на то есть.
          --  Ну, клуб! Всегда молодых битком. Да и что там? Кино, театр. Надоело.
          --  А тебе чего надобно в клубе, что не надоело? Большой замолчал в затруднении. Рыжебородый же старичок твердо ответил:
          --  Надобно, чтоб бутылка была пятьдесят копеек, чтобы было где с приятелем выпить и закусить. Дома что? Только во вкус придешь --  жена за рукав: "Буде!" Какое удовольствие? Пивных,--  и тех поблизости нету,--  запрещены в рабочих районах. За Сокольничный круг поезжай, чтоб пивнушку найти. Это называется: диктаторство пролетариата! Буржуям: пожалуйте, вот вам пивная! А рабочему: нет, товарищ, твой нос до этого не дорос!..
          --  Буде тебе! --  третий с опаскою оглянулся.
          --  Что "буде"? Я правильно говорю, я никого не боюсь, самому Калинину это самое скажу. Или вот такой параграф: в субботу и воскресенье спиртные напитки продавать запрещено. Это в кого они наметились, понял ты? В рабочего же человека! Торговец там или интеллигент,--  он и в будни может купить. А мы с тобою в будни на какие капиталы купим? Вот зато нам сейчас с тобою выпить захотелось, иди к Богобоязненному, целкаш лишний на бутылочку накинь.
          Большой вздохнул.
          --  А идти не миновать. Выпить охота. Старичок решительно встал.
          --  И нече время терять. Идем!
          Свернули в переулочек. Серые тесовые ворота, старый, но крепкий четырехоконный домик с палисадником. Недалеко от ворот стояли три парня и безразлично смотрели. Были уже сумерки. На дворе постучались в дверь. Открыл высокий старик, иссохший, с иконописным ликом, похожий на Иисуса Христа, по прозвищу Богобоязненный. Впустил в горенку, зажег свет --  и тогда стал похож на Григория Распутина 14 . Вышел в другую комнату, долго там что-то передвигал, скрипел и вынес бутылку водки.
          Довольные, вышли оба из ворот. Вдруг подошли к ним парни.
          --  Вы что в доме этом делали? Старик грозно крикнул:
          --  А вам что?
          Молодой парень с кепкой на затылке быстро распахнул у старика полы пальто и выхватил из кармана пиджака бутылку.
          --  Хха-а! Это что у вас, гражданин?
          --  А тебе что?! Кто ты таков? Сопляк, пошел прочь, пока тебе соплей не утер!
          Парень крикнул высокого роста товарищу, неподвижно смотревшему на то, что делалось:
          --  Юрка! Обыщи другого гражданина! Может, и у него что под одежей!
          Юрка продолжал неподвижно стоять, засунув руки в карманы. Подскочил третий парень и ощупал старикова спутника. Тот пожал плечами и покорно поднял руки, как перед грабителями. У него ничего не нашли.
          Оська Головастое, наслаждаясь своею ролью и властью, сказал большому:
          --  Вы, гражданин, можете идти, а вас (к старику) мы попросим в отделение милиции для составления протокола.
          --  Да кто вы такие? Уголовный розыск, что ли?
          --  Легкая кавалерия.
          --  Ка-ва-ле-ри-я... То-то я смотрю, рожи как будто все свои, рабочие... Тьфу! До чего испоганились людишки!
          Оська и Ромка повели старика в милицию. Сзади, понурив голову, брел Юрка.
          В   отделении   милиции   дежурный   стал   составлять   протокол.
          --  У кого вы, гражданин, купили вино? Старик сердито кричал:
          --  Ни у кого я не покупал! Вчера вечером купил в лавке Центро-спирта! А сейчас с приятелем шли в лес выпивать. Оська торжествующе спросил:
          --  А зачем к Богобоязненному заходил?
          --  Не обязан я отвечать, к кому зачем заходил! Я свободный гражданин советского государства! Почетный! Рабочий, пролетарий! Имейте в виду! Куда хочу, туда и отправляюсь!
          Несмотря на все расспросы, Богобоязненного старик не выдал. И с омерзением глядел на парней. Послали наряд милиционеров сделать обыск у Богобоязненного. Стали подписывать протокол. Оська сказал:
          --  Юрка, подпишись!
          --  Ну тебе!
          Юрка махнул рукою и вышел из отделения.
          *      *      *
          Пропала безутратная веселость Юрки. Ходил он мрачный, рассеянный и, вспоминая, болезненно морщился. На работе не глядел на товарищей. Раз услышал за спиною, когда проходил к своей машине:
          --  Вон доносчик идет. Иван Иваныча Зяблова арестовывал, в милицию водил.
          В курилке, когда он входил, разговоры замолкали.
          *      *      *
          В обеденном перерыве, когда Юрка в мрачной задумчивости стоял в очереди за супом в столовой нарпита, к нему взволнованно подошел Спирька. Глаза в пушистых ресницах смотрели из-под низкого лба враждебно. Спросил отрывисто:
          --  Тебя Лелька Ратникова записала в легкую кавалерию?
          --  Ну да, записала.
          --  Почему ж меня не записала? Вот стерва. Хуже я тебя, что ли!
          --  А я знаю? Чего сам не запишешься? Зайди в ячейку.
          --  Тебя она записала, а я сам пойду записываться! --  Потер широкую переносицу.--  Какая стерва, а?.. Будешь сегодня на молодежной вечеринке в клубе?
          --  Нет, не пойду. Невесело что-то мне.
          --  Лелька будет.
          --  А мне что!
          --  Я пойду.
          Спирька сказал это с угрозой.
          *      *      *
          Пришел Спирька на вечеринку. В темно-синей сатиновой рубашке с густо нашитым рядом перламутровых пуговок от ворота почти до пояса. Разговаривал с Лизой Бровкиной и нервно смеялся. Она спросила:
          --  Что это ты какой веселый?
          --  Сейчас зуб себе вырвал.
          --  Шибко болел?
          --  Стану я больной зуб рвать! Здоровый, конечно. Чтоб золотой вставить.
          Увидел в густой толпе Лельку. Сразу стал угрюмый. Угрюмо кивнул ей головой и отвернулся.
          Лелька шла с Зиной Хуторецкой, каждая несла в руках по фотографическому аппарату. Вошли в боковую комнату. Над дверью была большая надпись:

        "БЕСПЛАТНО! ПОРТРЕТЫ!"
          Каждый получит в конце вечера свое собственное изображение поразительного сходства!

          Уже стояла длинная очередь далеко в коридор. Леля и Зина, давясь от смеха, защелкали аппаратами. Парни подбоченивались и принимали молодецкий вид, девчата придавали глазам томное выражение. Но это был шутовской номер: затворами щелкали впустую, а в конце вечера каждый снявшийся должен был получить в конверте грошовое зеркальце.
          Спирька стал в очередь. Устроился так, чтобы попасть к Лельке. Стал в позу, выпрямился и придал лицу глубоко меланхолическое укоряющее выражение. Лелька щелкнула затвором и равнодушно сказала:
          --  Следующий!
          Спирька постоял. Поглядел. Медленно вышел из клуба.
          Вечеринка была грандиозная,--  первый опыт большой вечеринки для смычки комсомола с беспартийной рабочей молодежью. Повсюду двигались сплошные толпы девчат и парней. В зрительном зале должен был идти спектакль, а пока оратор из МГСПС 15 скучно говорил о борьбе с пьянством, с жилищной нуждой и религией. Его мало слушали, ходили по залу, разговаривали. Председатель юнсек-ции то и дело вставал, стучал карандашиком по графину и безнадежно говорил:
          --  Товарищи! Давайте будем потише!
          В отдельных комнатах были устроены разные аттракционы. Распорядительницы-комсомолки с веселыми лицами зазывали желающих набросить удочкою кольцо на горлышко бутылки или с завязанными глазами перерезать ножницами нитку с тяжестью. В комнате No 28 танцевали под гармонику вальс, краковяк, тустеп. Здесь усердно отплясывал Васенька Царапкин,--  в крахмальном воротничке, а из бокового кармашка пиджака выглядывал ярко-зеленый шелковый платочек. Танцевали больше парни с парнями, девчата с девчатами.
          Внизу, в полуподвальном этаже, по длинному коридору только что начали новую эстафету в мешках. Лелька глядела с другими и смеялась.
          Вдруг --  треск и раскатывающийся звон разбитого стекла. У входа, в дверях, стоял Спирька. Рубашка была запачкана грязью, ворот с перламутровыми пуговками оборван, волосы взлохмачены, а в каждой руке он держал по кирпичине. Одна за другою обе полетели в окна. Звон и грохот. Ребята растерялись. А Спирька в пьяном исступлении хватал кирпич за кирпичом из кучи, наваленной для ремонта прямо за дверью, и метал в окна.
          Потом сверкнувшим вз