о факсу,
и пусть готовит договор.
     Павел усмехнулся в бороду и негромко перевел.
     - Oh yeah, sure thing,  mister  Raffle-Ovitch,  -  широко  улыбнувшись,
произнес Кристиан Вилаи. - I'll call you from Moscow. Take care.
     - Это он что сказал? - спросил Рафалович.
     - Сказал, что из Москвы тебе позвонит, и попрощался.
     - Ага.  Ну,  гуд-бай,  мистер  Вилаи,  -  Рафалович  крепко  сжал  руку
американца.
     - Я тоже пойду, - сказал Павел. - А  то  боюсь,  нашим  дамам  одним  с
Шуркой не управиться, а от Джоша проку мало - сам тоже нализался.
     - Пашка... - начал Рафалович и вдруг, раздвинув руки, заключил Павла  в
объятия.
     Тот  несколько  секунд  постоял,  не  сопротивляясь,   потом   легонько
оттолкнул Рафаловича.
     - Будь здоров, Леня, - ровным голосом сказал он. - И вот еще что...
     - Что? - встрепенулся Рафалович и поглядел на Павла, как показалось,  с
затаенной мольбой.
     - Никиту не забудь до дому довезти. А то он совсем расклеенный, сам  не
доберется.
     - А как же. - Рафалович с некоторой брезгливостью посмотрел на кресло в
углу вестибюля, где развалился, громко храпя и  неаппетитно  орошая  слюнями
коричневый в  голубых  бабочках  пиджак,  Никита  Захаржевский,  ныне  более
известный как Люсьен Шоколадов. В соседнем кресле  ссутулившись  сидел  Иван
Ларин, потерянный и как-то особенно неуместный здесь в своих латаных брючках
и нелепой майке  с  надписью  "Инрыбпром".  -  Иван,  может  и  тебя  заодно
подбросить?
     - Спасибо, Леня, я сам. Пройтись хочу. Да и  плащик  в  номере  забрать
надо. Я поднимусь, ты не жди меня.
     - Ты позвони непременно, - сказал  Рафалович,  пожимая  Ивану  руку.  -
Визитку мою не потерял?
     - Нет вроде.
     - Ну, возьми  еще  одну.  Запомнил,  что  я  про  наше  рекламное  бюро
рассказывал?
     Иван кивнул.
     - Предложение вполне реальное. Ты особо-то не затягивай.  Денька  через
два-три позвони, не позже.
     - Спасибо, Леня, - пробормотал Иван и поспешно  зашагал  в  направлении
лифта.
     За поворотом послышался его задрожавший голос:
     - Поль, погоди, я с тобой. Плащик забрать...
     Проводив Ивана взглядом, Рафалович  чуть  заметно  кивнул.  Из  темного
уголка вестибюля шагнул доселе незаметный детина в  камуфляжной  безрукавке.
Рафалович  подбородком  указал  на  кресло,  где  пребывал   в   алкогольной
прострации Захаржевский.
     - Ну что,  Витюня,  -  со  вздохом  сказал  Рафалович.  -  Забирай  это
сокровище, раз уж людям обещали. Сядешь с ним  рядом  на  заднее  сиденье  и
следи, чтоб салон не заблевал.
     - Есть, Леонид Ефимович! - отрапортовал Витюня,  наклонился,  подхватил
Захаржевского под мышки, рывком поднял и  без  особых  церемоний  потащил  к
выходу.

        "x x x"

     ...Кони резво рванулись врассыпную, и от злой мачехи остались  кровавые
клочки. Юный Дроссельмайер жизнерадостно отщелкивал бошки Мышиному Королю.
     Задрав к небу острые рыжие морды, скорбно выли Анна с Марианной,  навек
превращенные в  дворняжек.  Забившись  в  самый  дальний  закуток  Лабиринта
истекал  черной  кровью  смертельно  раненный  Минотавр...   От   тотального
торжества добра Никитушка заплакал и проснулся.  Было  темно  и  страшно,  и
только в дверную щелку полоской лился свет. Никитушка, дрожа, встал, одернул
мокрую рубашонку и пошел на свет.
     За свет он принял полумрак - синевато мерцал ночник над входной дверью,
да на полу возле  бабушкиной  комнаты  подрагивал  красноватый  ромбик.  Там
скрипело, и тихо поскуливал кто-то маленький.
     - Собачка, - прошептал Никитушка. В доме не было собачки. Зато появился
новый ребенок - маме в больнице выдали. А Никитушке сказали,  что  теперь  у
него есть сестричка. В бабушкиной комнате вякнуло; он толкнул дверь...
     Неровный багровый свет - и черный силуэт, сгорбленный над столом.
     - Бабуска, бабуска, бабуска... - зачастил Никита, пятясь.
     Бабушка выпрямилась, обернула к нему чужое,  страшное  лицо.  Никитушка
заплакал.
     - Иди к себе, - чуть нараспев, сказала бабушка. - Нечего тебе тут...
     - Сестьичка... - пролепетал малыш сквозь слезы.
     - Иди, иди, - повторила  бабушка.  -  Не  сестричка  она  тебе.  Никита
закричал...

        "x x x"

     - Эй, чего развопился? -  прогудел  незнакомый  голос,  и  чья-то  рука
сильно тряхнула Люсьена за плечо. Он вздрогнул и открыл глаза. На  мгновение
пробила жуть, но увидев впереди затылок Рафаловича, Люсьен  моментально  все
сообразил и успокоился.
     - Надо же, как набрался, - произнес он, искательно и игриво  заглядывая
в лицо сидящего рядом верзилы в безрукавке.
     Верзила буркнул что-то неразборчивое и отвернулся.
     - Это вы меня  домой  везете,  что  ли?  -  спросил  Люсьен  в  затылок
Рафаловича и, не дождавшись ответа, продолжил:
     - Классная у тебя тачка!
     - Какая есть, - не оборачиваясь, бросил Рафалович.
     - А я вот свою у гостиницы оставил. Как бы не случилось чего...
     - Проспишься - заберешь. Ничего с ней не случится.
     - Адрес-то мой как узнали? Я сказал?
     - Татьяна дала.
     - Татьяна? А  откуда...  Впрочем,  да,  она  же  мне  открытку...  Нет,
все-таки молодец Танька, собрала всех, через столько-то лет. Теперь надо  бы
почаще встречаться...
     Рафалович неопределенно хмыкнул.
     - А славно посидели, да? Я как Поля увидел, живого, так прямо обомлел.
     Рафалович промолчал. Люсьен вздохнул, зажмурился и выпалил:
     - Слушай, Ленька выручи, а? По старой дружбе? У меня, понимаешь, деньги
украли. Я отдам, честное слово. Мне скоро заплатят, я  сразу...  Это  ж  для
тебя не сумма, а? Тысячу баксов?
     Рафалович молчал. "Понтиак" плавно и тихо полз по Николаевскому мосту.
     - Ваньке-то ты сам предложил, - с  обидой  продолжил  Люсьен.  -  А  он
книжки публикует, квартира у него своя есть...
     - Сережа, - не дослушав, обратился Рафалович к шоферу. - Завезешь  меня
в офис на Конногвардейском, подъедешь ровно в восемь. Потом подкинешь  этого
фрукта на Галерную. Витюня, а ты до дверей его проводишь и выдашь  пятьдесят
долларов из моих.
     - Ясно, Леонид Ефимович, - отозвался гигант в безрукавке.
     - Как это пятьдесят?.. - начал Люсьен, но Витюня так больно сдавил  ему
локоть своей железной клешней, что он охнул и замолчал...

     (1971-1976)

        "II"

     - Вам что, девушка?
     - Мне бы справку оформить. Голосок такой  звонкий,  что  уткнувшаяся  в
картотеку регистраторша невольно обернулась.
     - Номер карточки? - спросила она, раздраженно оглядывая  посетительницу
с головы до ног. У стойки регистратуры  стояла  высокая  ладная  красотка  с
детскими ямочками на щеках и смеющимися глазами.
     -  Шестнадцать  шестьдесят  шесть.  Захаржевская  Татьяна,   -   лукаво
улыбнулась девочка.
     - Справка-то в школу? -  недоверчиво  переспросила  медсестра,  не  без
зависти оценив зрелые формы Захаржевской.
     - В клуб ДОСААФ... - усмехнулась та в ответ. Привычное  раздражение  от
вечно унылых больных и слякоти за окном улетучилось. Заговорщически  понизив
чуть не до шепота голос, сестра прочитала  на  коленкоровой  обложке  пухлой
тетради:
     - Татьяна Всеволодовна.
     Девушка кивнула. Выбившийся из-под шапочки рыжий локон при этом задорно
прыгнул колечком, и медичка, замотанная чужим гриппом, гуляющим  по  городу,
наконец улыбнулась и протянула в окошко карточку.
     - Кабинеты я тебе вот здесь записала. Второй этаж...
     Перепрыгивая через ступеньки, Таня пошла для начала к участковой. Марью
Филипповну видела редко, в основном - когда оформляла очередную справку,  то
в  бассейн,  то  на  легкую  атлетику.  Та  и  встречала  обычно  улыбкой  и
непременным:
     - А, спортсменка?
     И каждый раз Танюшка удивляла новым увлечением, как и сегодня. Наблюдая
девочку с детства, Марья  Филипповна  всякий  раз  поражалась  ее  завидному
здоровью, любопытству и радостному восприятию жизни. Таня никогда ни на  что
не жаловалась.
     Марья Филипповна уже привыкла  отвечать  на  кучу  девчачьих  вопросов.
Старалась рассказать побольше, например, про асептику и антисептику. Танюшка
на месте не сидела. "А это что?" Приходилось объяснять,  для  чего  корнцанг
нужен и почему инструменты под тряпкой лежат. Иногда девочка своими  "зачем"
да "почему" ставила пожилую, уже на пенсии, врачиху в тупик. Вот и сейчас:
     - То, что гинеколог - ладно, но лор-то здесь при чем? Я же не  на  ушах
кататься собираюсь.
     Марья Филипповна, заполняя бланки, только плечами пожала.
     - Так... Бери карточку под мышку и иди сейчас во флигель, к гинекологу.
Там народу поменьше.
     Уютно устроившись в обитом  дерматином  кресле,  Таня  заняла  очередь.
Впереди была отекшая, с пигментными пятнами  на  лице  баба.  Жаловалась  на
ноги, извиняясь тем самым за расстегнутые сапоги, голенища которых болтались
по полу.
     Еще  одна  тетка  со  впалыми  глазами  и  беззубым  ртом  периодически
доставала из кармана  носовой  платок,  судорожно  в  него  дышала,  издавая
отчетливо уловимый свист носом.
     Вид беременных несколько развеселил  Таню.  Прям  вирус  какой-то.  Она
оглядела очередь, выудила заткнутую за пояс  вельветовых  джинсов  карточку,
одернула свитер и  стала  листать  увесистую  тетрадку.  Пыталась  разобрать
непонятную скоропись.
     Прикрепленные к отдельным страничкам результаты многочисленных анализов
были вовсе загадочны. Надо же, как много. Сколько себя помнила,  никогда  не
болела.
     Лейкоциты. РОЭ. А это что?
     Когда наконец попала в заветный  кабинет,  о  котором  была  наслышана,
нашла, что здесь довольно интересно, особенно это  гестаповское  полулежачее
кресло с идиотскими вертушками подлокотников.
     На вопрос: "Живете?" - Таня ошалело задала встречный: "А вы?"
     С легким омерзением она покидала кабинет в уверенности, что если  здесь
и появится когда, то только в случае самой крайней нужды. Впечатлениями даже
с матерью потом не поделилась.  Все  поползновения  что-то  из  нее  выудить
обернулись для Ариадны Сергеевны против себя же самой.
     - Тебя, Адочка, ухогорлонос героической мамашей обозвал. Говорит,  если
ребенок до четырех лет молчит, любая другая давно по врачам бы затаскала.
     Мать побледнела.  Начала  было  объяснять,  что  невропатолог  или  там
дефектолог - тяжкое испытание для психики маленького ребенка, но Таня  резко
ее оборвала:
     - Ты хоть помнишь, что первое я сказала, когда заговорила?
     - Нет, - вконец растерялась Ада и внимательно посмотрела на дочь.
     Таня взгляд выдержала,  кивнула  и  вышла  из  кухни,  оставив  мать  с
невымытой чашкой в руке.
     Ариадна Сергеевна солгала  дочери,  что  случалось  чрезвычайно  редко.
Первые ее слова она помнила прекрасно...
     В тот вечер ее пожилой муж и официальный отец Танечки Всеволод Иванович
Захаржевский,  академик,  лауреат  Сталинской  премии,  директор   Института
микробиологии,  возвратился  домой  немыслимо  грязный  и  в  отвратительном
расположении духа. Он ездил под Тосно на опытное кукурузное поле.  Это  поле
было детищем личной  инициативы  товарища  академика,  проявленной  в  свете
последних решений партии и правительства. Строго говоря,  кукуруза  была  не
совсем по профилю возглавляемого Захаржевским института, но  так  необходимо
было напомнить о себе на самом верху, где про академика  стали  в  последние
годы потихоньку забывать! И Всеволод Иванович не ошибся: инициатива получила
самую серьезную поддержку, о его почине писали газеты, академика  пригласили
выступить на Президиуме Академии наук, на Пленуме ЦК, по  телевидению...  Но
вот в области практической пошли неприятные проколы. Ну, не желала эта дрянь
зеленая плодоносить как следует  на  скудных  северных  подзолах,  солнышка,
зараза,  требовала.  Царица  полей,  мать  ее!..   И   академику   частенько
приходилось   выезжать   в   поле,    устраивать    нахлобучки    недобитому
менделисту-морганисту  Логинову,  которому  руководство  в  лице   академика
оказало высокое доверие, поручив возглавить этот ответственный  участок.  За
вредность характера и направленности мыслей. Генетик хренов, продажный девка
империализма! Или как правильно - продажный девк?
     Сволочь, одним словом. А сегодня вообще политическую диверсию  устроил!
Вызвал его академик на ковер, то бишь на  межу  возле  поля,  принялся,  как
положено, делать  вливание.  А  тот  выслушал  спокойненько  так,  подхватил
Всеволода Ивановича под ручку и  со  словами:  "Видите  ли,  у  нас  главные
сложности не здесь, а там, позвольте  покажу",  -  завел  шагов  на  пять  в
борозду. А  там  грязь,  глина  мокрая,  органические  удобрения.  Опомнился
академик, уже  выше  щиколотки  в  этом  добре  увязнув.  Это  в  ботиночках
чехословацких, в брюках девятисотрублевых!.. Ну  ничего,  он  еще  попляшет,
наймит глумливый! Вылетит из института по статье - это как пить дать. А  еще
надо  с  грамотными  людьми  посоветоваться,  может,  и  уголовную  статейку
нарисовать получится, хотя бы  за  хулиганство.  Жаль,  не  прежние  времена
нынче. Сплошной либерализм развели...
     Свой гнев на Логинова академик по инерции перенес на домашних.  Сначала
влетело домработнице Клаве - за  непроворность  и  тупость.  Потом  Никитка,
выбежавший в прихожую встречать отца, тут же  с  воем  бросился  в  детскую,
получив увесистый  подзатыльник.  Академик  прошествовал  в  столовую,  куда
перепуганная Клава поспешно принесла глубокую тарелку с борщом,  сотейник  с
неостывшими голубцами и плошку рыночной сметаны. Всеволод Иванович с мрачным
видом до крошечки уговорил  всю  эту  снедь,  но  настроение  не  улучшилось
нисколько. Он зычным голосом вызвал в столовую жену и принялся  выговаривать
ей за какое-то примерещившееся ему упущение, постепенно  переходя  на  крик.
Академик вошел в такой  раж,  что  не  заметил  ни  распахнувшейся  двери  в
спальню, ни стоящей  в  проеме  Танечки.  Разбуженная  гвалтом,  она  стояла
насупившись, ручонки теребили складки ночнушки, тянули атласные ленточки  на
вороте. Склонив голову со всклокоченными на макушке рыжими  кудряшками,  она
хмурила сведенные бровки и следила за тем, что происходит в комнате.
     Академик брызнул слюной в лицо Аде. Ту передернуло, и академик  зашелся
фальцетом:
     - Всю жизнь для тебя... - и  вдруг  замер  от  оглушительного  детского
визга.
     Малышка даже зажмурилась со стиснутыми кулачками. Потом так же внезапно
замолчала, прошлепала босыми ножками к затихшему папаше и, четко, раскатисто
артикулируя "р", произнесла:
     - Закрой рот, байло. Чтоб ты усрался.
     Академик как подкошенный упал на диван и, вылупившись на дочку, как  на
привидение, стал хватать ртом воздух. Ада было кинулась к мужу, но подхватив
дочку на руки, разрыдалась, осыпая поцелуями куда придется.
     - Говорит Танечка! Говорит солнышко! Севочка! Глянь!
     Академик поднялся с дивана, безвольно опустил голову  и  ушел  к  себе,
шаркая шлепанцами по паркету.
     Радостью поделиться было не с кем, да  и  кому  про  такое  расскажешь?
Разве что у Клавы спросить, где девочка таких  слов  нахваталась?  Странное,
что-то напомнившее словечко.  "Байло".  Что  бы  это  значило?  И  вместе  с
радостью подкатывал безотчетный страх... Потому как случился ночью со старым
академиком казус, а именно - то, что малышка пожелала ему.
     Вот уже второй десяток лет Ада упорно внушала себе,  что  события  того
вечера не связаны с тем, что академик вскорости начал впадать в детство.  Но
с той поры Таня все время ловила на себе  неусыпный  тревожный  взгляд  Ады.
Жила как под лампой, хотя понимала, что нет  упрека  в  этом  взгляде.  Мать
проявляла завидное терпение во всех ее детских шалостях. Была  благодушна...
Своим замужеством она тяготилась, но виду не подавала, блюла  честь  мужа  и
свое достоинство.
     Досужие сплетни  не  обошли  Таню  стороной.  Впрочем,  и  без  детских
дразнилок она понимала, что дряхлый Севочка просто не может быть  ее  отцом.
Не похожи они  вовсе.  Своей  брезгливости  Таня  старалась  не  показывать,
ненависть к опустившемуся  маразматику  выплескивала  в  частых  баталиях  с
братом. Тот переживал за старика отчаянно  и  срывал  на  сестре  непонятные
обиды за отца. До недавнего времени.  Пока  вымахавшая  за  одно  лето  Таня
однажды не озверела от очередной  порции  Никитиных  затрещин.  Молча,  сжав
зубы, отмутузила его, так и не поняв, откуда силы взялись.  Как  влип  он  в
стенку - не помнила, не видела. Перед глазами от бешенства потемнело.  Давно
бы надо: брат словно  зауважал  малявку,  стал  чуть  ли  не  заботлив.  Как
трогательно...
     - Не помню, - повторила Ада. - Уроки на завтра сделала?
     Таня Захаржевская училась в девятом классе школы  номер  один.  Уже  по
номеру ясно, что школа не из плохоньких -  английская,  престижная.  Училась
она превосходно, можно сказать, с энергией активистки. Сам по себе комсомол,
с  бесконечными  собраниями-заседаниями,  скучными,   тянущими   душу,   как
слипшиеся макароны из кастрюли, терпеть не могла. На все собрания ее  звали,
а у нее всегда находился повод отговориться. Она много  занималась  спортом:
фехтованием, стрельбой. Плавала на длинные и на короткие дистанции,  побивая
мальчишеские рекорды. Выигранные ею кубки стояли  в  кабинете  у  директора.
Было и еще одно увлечение, снискавшее ей авторитет и сверстников, и взрослых
- музыка. Правда, занятия на фортепиано давались ей невероятно тяжело, и  ее
прекрасные  педагоги,  с   сожалением   констатируя   полнейшее   отсутствие
музыкальных способностей, несколько странное в столь разносторонне одаренной
девочке, и невольно сопоставляя его с явным музыкальным талантом Танечкиного
старшего брата, тем больше нахваливали ее  за  трудолюбие.  Сжав  зубы,  она
овладевала  техникой  игры,  с  математической  точностью  соблюдая  пальцы.
Когда-то давно, с нотной папочкой на витых ручках, изрядно к  этому  времени
потрепанной Никитой, Таня пришла после прослушивания на первый урок и  сразу
возненавидела инструмент. Тайком от домашних  залезала  на  стул,  поднимала
крышку черного пианино "Беларусь" и прикидывала, не порвать  ли  струны,  не
сломать ли молоточки? Но лавры  брата  не  давали  покоя,  и  она  стоически
переносила все, даже шлепки по рукам, если не правильно их держала на уроке.
     Сейчас играла мастерски, а педагогиня уже года три как  болела  тяжелым
полиартритом, так что шлепков больше не предвиделось.
     Мальчишки начали по ней сохнуть еще с шестого класса, и каждый проявлял
влечение сообразно своему  темпераменту.  Кто  нарочитой  грубостью  и  даже
попытками легкого рукоприкладства, а  кто  -  нежными  записочками,  томными
взглядами, нелепыми  провожаниями  до  дому  (как  правило,  робкие  ухажеры
плелись за ней следом шагах в  десяти-пятнадцати),  картинными  страданиями,
подчас скрывающими страдания совершенно искренние.  Первых,  грубиянов,  она
мгновенно ставила на место, причем так находчиво и так оскорбительно, что  у
них пропадала всякая охота продолжать  рискованный  эксперимент;  вторых  же
презрительно "не замечала". Но находились и третьи. Эти подсаживались к ней,
улучив подходящую минутку, просили помочь  разобраться  с  уроком,  а  то  и
заводили разговор на какую-нибудь общеинтересную тему. Она,  мило  улыбаясь,
объясняла, выслушивала, иногда высказывала собственное мнение, как  правило,
категоричное, лаконичное, с безупречной  мотивировкой.  И  все.  Дальнейшего
развития отношений не следовало. Когда она училась в седьмом, в нее  впервые
влюбился  старшеклассник,  Ванечка  Ларин,  сосед  Ника  по  парте.  Ванечка
зачастил к ним в дом, слушал вместе с Ником магнитофон, красиво рассуждал  о
жизни и литературе, иногда, особенно находясь с Таней в одной комнате, читал
стихи, которых знал  великое  множество.  Обычно  Таня  вставала  посередине
какого-нибудь самого  патетического  стихотворения  и,  совсем  по-взрослому
пожав плечами, выходила в друг