ую комнату. Ларин был абсолютно не в ее вкусе.
     Все девчонки из класса ходили у нее в подружках, но ни одной  настоящей
подруги у нее не было.  К  излияниям  подружек  она  относилась  спокойно  и
серьезно, иногда отвечая четким практическим советам, всю дельность которого
девочки понимали не сразу. К разряду "подружек" можно было смело  отнести  и
тех  двух  мальчишек-одноклассников,  которые  не  проявляли   ни   малейших
признаков влюбленности в нее  -  сдержанного,  деловитого  Сережу  Семенова,
который  ходил  с  ней  на   фехтование,   и   маленького   толстячка   Мишу
Зильберштейна. Только с ними она  пересмеивалась  на  переменках,  ходила  в
кино, в парк,  в  кафе-мороженое  -  к  лютой  зависти  остальных  мальчишек
(Зильберштейн был раз даже бит).  Только  от  них,  не  считая,  разумеется,
девчонок, она принимала приглашения на дни рождения, и только их  приглашала
на свои.
     "Гадким утенком" Таня не была ни дня. Такой  мерзости,  как  прыщи  или
угри, она не знала  вовсе.  К  восьмому  классу  из  очаровательной  высокой
девочки она превратилась в физически вполне  сформировавшуюся  юную  женщину
поразительной красоты - с высокой тугой грудью, тончайшей талией, гладкой  и
нежной белой кожей без веснушек, крепкими длинными ножками, изящными, но  ни
в коей мере не тощими, царственной прямой осанкой  и  плавной  линией  бедер
(когда на школьном  новогоднем  балу  она  появилась  в  длинном  облегающем
платье, вся сильная половина - включая директора и учителя химии - не  могла
оторвать завороженные взгляды от ее обтянутой блестящей парчой фигурки).  На
длинной,  грациозной  шее  гордо  покоилась  прекрасная  голова   с   широко
расставленными миндалевидными глазами цвета солнца, пухлыми алыми губами,  в
опушке густых медных кудрей. Даже некоторая широковатость прямого носа и рта
с ровными, мелкими и острыми зубами и еле заметная  асимметрия  глаз  (левый
чуть повыше) лишь добавляли этому лицу очарования.  Из  всех  женщин  больше
всего она походила на мать, Аду  Сергеевну,  настолько  чудесно  сохранившую
молодость, что, когда они шли рядом, их нередко принимали за  сестер.  Но  и
Ада явно проигрывала рядом с дочерью - в ее соседстве казалась простушкой  и
поэтому неохотно показывалась на людях вместе с Таней.
     Острый ум Тани это заметил. Тогда она еще не очень сознавала, что такое
красота и как ею пользоваться. Но смутное  чувство  превосходства  с  каждым
днем крепло. Мать показала еще одно свое  больное  место.  Зла  ей  Таня  не
желала, но пользоваться возможностью смыться с глаз матери или сделать  так,
чтобы глаза эти смотрели в другую сторону, стала все чаще и чаще.
     Нередко, любуясь втихомолку дочерью, Ада задавалась тревожным  вопросом
- что будет, когда  в  этой  загадочной,  наглухо  закрытой  для  всех  душе
пробудится женственность, хотя бы в чем-то равная облику? Ей очень  хотелось
поговорить  с  дочерью,  предостеречь,  предупредить...  Но   Таня,   всегда
послушная  и  ласковая,  на  первые  же  приближения  к   такому   разговору
реагировала примерно так же,  как  на  заигрывания  мальчишек.  И  в  матери
нарастала  тревога  -  но  какая-то   необъяснимая,   цепенящая.   Почему-то
вспоминалась  Анна  Давыдовна,  ее  собственная  мать.  Танина  бабушка,   в
последние дни перед необъяснимым отъездом - ее  застывшее  лицо  у  колыбели
новорожденной внучки, категорический отказ передать внучке ведовской  дар...
Что-то такое  произошло  тогда,  что-то  важное.  Ада  пыталась  припомнить,
пыталась анализировать свою тревогу, но не могла. Не могла...
     Таня немало была  наслышана  о  бабке.  Загадка  ее  отъезда  разжигала
любопытство. Никита на вопросы сестры отвечал неохотно:
     - Кудлатая старая ведьма!
     - И это все, что ты помнишь? -  допытывалась  в  периоды  примирения  с
братом Таня.
     - Я что, намного старше тебя? Травы, коряги, свечки,  карты.  Что  еще?
Сидит и  бубнит.  Подойдешь  -  глазками  так  отошьет,  что  в  какой  угол
спрятаться не знаешь.
     Отец, то бишь  Севочка,  при  упоминании  бабкиного  имени  вконец  ума
лишался.
     Головой трясет, руками невидимых  чертей  отгоняет  и  такую  галиматью
несет, что выть хочется. Ни одной  фотографии  бабульки  не  нашла,  как  ни
копалась. Вообще никакого следа. Словно корова языком слизнула.
     Не особо вдаряясь в подробности причин бабкиного отъезда у  матери,  из
некоторых  немногословных,  упоминаний   поняла,   что   прародительница   с
катастрофическим успехом умудрилась испортить  отношения  со  всеми,  нагнав
такого страху, что домашние до сих пор готовы через плечо  трижды  сплюнуть.
Кое-что все-таки выпытала  у  домработницы  Клавы.  Старушка  объяснила  все
доходчиво и до банальности просто.
     - И на кой ляд твоей матушке  старый  хрен  был  нужен?  Да  ей  только
пальцем шевельни - и таких кобелей набежало бы! Ты, Танеха,  не  помнишь,  а
Никитушка мальцом ой хилый был. Что выжил, так ведь бабка настоями поила.
     - А вот я и не болела ни разу! - задорно подначивала старушку Таня.
     - Ай коза! И в кого ты такая?..
     Атмосфера в доме была исключительно унылая. Хорошо  еще,  что  книг  по
Севочкиным  стеллажам  -  читать  не  перечитать.   Библиотека   приключений
запускалась по третьему, а то четвертому  кругу.  Русская  тягучая  классика
перелистывалась.
     Диккенс ушел на  антресоли.  Прошлогодняя  затянувшаяся  дождями  осень
открыла ей истории Рудого Панька, но, проглотив их, слонялась  по  дому,  не
зная, чем развлечься.
     Мечтательность ей была  несвойственна.  Надо  было  все  перевернуть  в
реальность. Если уж быть пиратом, то надо драить палубу - мыла полы, поливая
водой из ведра и размазывая  Клавиной  шваброй;  вязать  узлы  -  и  бахрома
скатерти переплелась в косички и маленькие узелки. Сбежать бы  в  Калифорнию
на товарняках.
     Подкараулить в темном парадняке Рейгана вонючего - и по чавке,  чтоб  к
Анджеле Дэвис не пристебывался.
     Сейчас все это казалось  детски  нелепым,  но  душа  рвалась  навстречу
ветрам.
     Таня ходила нараспашку, дралась, как валькирия,  с  дворовыми  парнями.
Правда, в последнее время они ее цепляли с другими намерениями.  Тем  лучше.
По роже получали жестоко. Потом извинялись. Слышала разговорчики, что  стали
побаиваться.
     Но такой авторитет, как и влажные лапанья  в  подъезде,  Тане  были  не
нужны. Грязно и неинтересно.
     Не так давно до ее ушей  дошли  разговоры  о  некоей  неуловимой  шайке
подростков-хулиганов - да что там хулиганов, настоящих бандитов!  -  которые
дерзко взламывают торговые палатки, грабят  и  избивают  одиноких  прохожих,
угоняют автомобили и залезают в пустые квартиры. И будто бы  руководит  этой
шайкой бандит постарше - огромного роста усатый красавец, которого,  правда,
никто толком не видел, даже из пострадавших, потому что сам  он  никогда  не
нападает, а лишь наблюдает издали и вмешивается только в  самых  критических
случаях. Руководит так ловко,  что  милиция  сбилась  с  ног,  но  не  может
отыскать ни малейшего следа. Таня с непонятным томлением вслушивалась в  эти
разговоры. А верзила-главарь возникал перед нею по  ночам,  улыбался  усатым
ртом, нашептывал сладкие речи... И ей ужасно хотелось, чтобы  разговоры  эти
не оказались обывательскими домыслами и чтобы когда-нибудь выпал  ей  случай
повстречаться с главарем лицом к лицу...
     Вот она где пробудилась, так ожидаемая Адочкой женственность.
     Случай выпал в первую субботу ноября, за два дня до  праздников.  После
уроков Таня пошла на день рождения к  Жене,  школьной  подруге.  Там  к  ней
быстренько подсел на редкость неприятный  тип,  приятель  Жениного  старшего
брата,  спортсмен,  который,  как  на  грех,  несколько  раз  видел  Таню  в
фехтовальном зале.
     Это обстоятельство послужило  отправной  точкой  для  беседы  -  точнее
сказать, монолога пана Спортсмена, который затем переключился на подробности
личной жизни известных фехтовальщиков  и  фехтовальщиц,  анекдоты,  поначалу
невинные, но становящиеся все солонее.  Вначале  Таня  отмалчивалась,  потом
начали огрызаться, да так задорно и едко, что гости валились  от  смеха  под
стол. Однако  спортсмен,  в  отличие  от  школьных  ухажеров,  нисколько  не
стушевался, напротив, хохотал  вместе  со  всеми,  приписывая  столь  бурное
веселье  собственному  остроумию.  После  очередного  стакана  портвейна  он
склонился  к  самому  уху  Тани  и  принялся  нашептывать  ей   комплименты,
оказавшиеся во много раз  гаже  анекдотов.  Таня  растерялась,  чуть  ли  не
впервые в жизни. Это заметил Максим,  брат  Жени.  Он  пригласил  спортсмена
покурить, видимо,  что-то  доходчиво  объяснил  ему,  потому  что  спортсмен
вернулся несколько удрученным, сразу  ушел  в  соседнюю  комнату  и  включил
телевизор. Потом были шарады, танцы - Таня танцевала  только  с  Максимом  и
Сережей Семеновым, - чай с конфетами и тортом. И только  когда  гости  стали
расходиться, появился трезвый и  притихший  спортсмен.  Он  оделся  и  вышел
вместе со всеми.
     Большая часть гостей села на метро, потом откололись  еще  двое,  потом
еще.
     Наконец остались только Таня, спортсмен и Сережа Семенов.
     - Танька, поздно уже, - сказал Сережа. - Проводить?
     - Даму провожаю я, - сказал спортсмен, успевший  по  дороге  извиниться
перед Таней за свое "неспортивное", как он выразился, поведение.
     - Тань, ты как? - спросил Сережа.
     - Пусть проводит, если ног не  жалко,  -  сказала  Таня.  -  Да  тут  и
недалеко.
     - Тады-лады, - сказал Сережа. - До после праздников!
     И ушел в другую сторону. Таня со спортсменом завернули в переулок.
     И тут все случилось почти так, как в  стихах  популярного  тогда  среди
определенной части молодежи поэта  Асадова,  которые  упоенно  декламировали
Танины одноклассницы из тех, что поглупее:  "Два  плечистых  темных  силуэта
выросли вдруг в голубой дали". Силуэты, правда, были не особенно плечистыми,
но зато их было не два, а три и один из них держал нож не "в кармане",  а  в
руке.
     - Стоп машина, - сказал, усмехнувшись, один из них, худой,  остроносый,
в вязаной шапке. - Служба съема. Снимайте,  граждане  и  гражданки,  часики,
цацки, грошики вытряхайте.
     - Мать вашу так! - срывающимся баском добавил другой, с ножом. Лицо его
скрывалось в тени из-за огромного козырька кепки.
     Таня не присматривалась к ним, приметив только,  что  все  трое  совсем
молоденькие, старше ее от  силы  на  год.  Она  метнула  взгляд  подальше  и
заметила шагах в пятнадцати, возле скамейки, высокую мужскую фигуру, стоящую
боком, но лицом вполоборота повернутую к ним.
     Он! Сердце взволнованно  стукнуло,  Таня  услышала  в  голове  какой-то
странный звоночек и совершенно перестала соображать, что делает.
     Она победно  улыбнулась  худому  налетчику,  отстегнула  Адины  золотые
часики, вручила ему и не спеша, гордо, уверенно прошла мимо опешивших  юнцов
прямо к высокому мужчине.
     Тот заметил ее приближение и спокойно ждал.
     Она подошла к нему вплотную и бесстрашно заглянула прямо в глаза.
     - Давайте поспорим, что вы мне сейчас вернете мамины часы.
     Он открыл рот, собираясь, видимо, спросить:  "Какие  часы?"  Но  вместо
этого, не сводя с нее глаз, выпалил:
     - Давайте.
     Она  поднялась  на  цыпочки,  обвила  его  шею   руками,   стремительно
поцеловала в губы и тут же отошла на полшага.
     Поедая взглядом ее прекрасное лицо,  невинное  и  безмятежное,  высокий
мужчина с присвистом выдохнул:
     - Та-ак...
     А она всматривалась в него. Он, он, конечно, он.
     И усы есть, правда,  скорее  усики.  Лицо  не  то  чтобы  красивое,  но
сильное, волевое.
     А  за  ее  спиной   слышались   вскрики,   мат,   звуки   ударов.   Это
дурак-спортсмен решил продемонстрировать владение приемами  самбо  и  бокса.
Потом послышался стук падающего тела.
     Но она смотрела только на незнакомца. А он смотрел на нее. Пока  к  ним
не подбежали налетчики, чем-то сильно взбудораженные.
     - Слышь, Генерал, - тяжело дыша, сказал  парень  в  огромной  кепке.  -
Линять пора. Клиента, кажись, подрезали.
     - Подрезали! - передразнил худой. - Сам же и подрезал, сявка!
     - Тихо! - прикрикнул высокий. - Взяли что-нибудь?
     - А то! - самодовольно сказал худой. - Все при всем!
     - Уходим, - приказал высокий. - Пока вместе. Вон за тот дом.
     - А как же эта? - спросил третий, в клетчатом пальто и без шапки. - Она
ж тебя, Генерал, вон как сфотографировала. Заложит!
     - Она со мной! - уже на быстром ходу бросил Генерал, а Таня, без  труда
поспевавшая за ним, добавила:
     - Вон еще! Стану  я  из-за  какого-то  хама  блудливого  хороших  людей
закладывать.
     Остановились  за  указанным  домом  под  фонарем.  Генерал  внимательно
огляделся.
     На улице в обе стороны было пусто.
     - Доставай вещички! -  скомандовал  он.  Стопщики  вынули  из  карманов
электронные часы спортсмена, довольно тугой бумажник, иностранную зажигалку,
почти полную пачку "Кента" и золотые часики.
     - Так, - сказал Генерал, забирая кошелек и часики. - Вам  направо,  нам
налево.
     - Ну-у, Генерал, - разочарованно протянул худой. - Мы ж старались...
     - Кто тут вякает? - тихо спросил Генерал.
     Худой замолчал.
     - Ладно, - Генерал смягчился. - Вот вам ради праздничка.
     И достал из бумажника спортсмена десятку.
     - А теперь канайте отсюда! Понадобитесь - Петьку пришлю.
     Юные налетчики скрылись. Под фонарем остались лишь Таня и Генерал.
     - Прошу пани, не вы ли обронили? - сказал Генерал,  с  легким  поклоном
вручая Тане часы. - Так, говоришь, я хороший человек?
     - Поживем-увидим, - с загадочной улыбкой ответила Таня.
     - Поживем... - задумчиво повторил Генерал. - И откуда ты взялась такая?
     - Какая "такая"?
     - Ну... красивая. Смелая.
     - Мама-папа родили.
     - А целоваться полезла, Она подняла часики на ладони и протянула ему.
     - Возьми.
     Он молча смотрел на нее, не вынимая рук из карманов.
     - Ладно, - сказала она, застегивая ремешок на запястье. -  Поздно  уже.
Меня мама заждалась. Он прищурился.
     - Мама, значит.... Ну, а если завтра, часиков в шесть, у "Зенита", а?
     Придешь?
     - Приду.
     - Без балды?
     - Без балды.
     - Тогда жду... Может, тебя до дому проводить, красивая? Темно ведь.
     - Не надо, тут близко совсем...
     И она, не оборачиваясь, пошла по подмерзшим лужам.
     Генерал смотрел ей вслед, пока она не исчезла за углом.
     А она, проходя мимо фонаря,  взглянула  на  циферблат  и  с  удивлением
обнаружила, что весь этот эпизод -  от  встречи  со  шпаной  до  прощания  с
Генералом - занял минуты три от силы. Ну, четыре. Она как раз посмотрела  на
часы, когда они свернули в переулок.
     Таня пошла тем же переулком. На том месте, где лежал спортсмен,  никого
не было.  Только  совсем  небольшое  темное  пятнышко.  Интересно,  "скорая"
подобрала или сам пошел? Она всмотрелась  вдаль  и  увидела  черную  фигуру,
удаляющуюся от нее в сторону метро. Фигура двигалась  неровно,  пошатываясь,
хватаясь за скамейки и стволы деревьев. Он? Просто  забулдыга  какой-нибудь?
Хоть она и  сомневалась,  что  спортсмена  подрезали  основательно,  все  же
беспокоилась, не схлопотал ли чего-то посерьезней царапины. До  самого  дома
колебалась: может, стоит вернуться? Пока шла, уговорила себя, что  пигоцефал
в амплуа любовника только  такого  обращения  и  заслуживает.  Вперед  наука
будет. А ее игра стоит свеч.
     Мать встретила Таню на лестничной площадке.
     - Ты где была так долго?
     - Ой, Адочка! - Таня кинулась на шею Аде. - У Женьки так здорово было!
     - Я волновалась, звонила Жене. Максим сказал, что все ушли.
     - А сказал, во сколько ушли?
     - Вообще-то сказал. Без четверти двенадцать.
     - Ну вот, а сейчас  только  полпервого...  Пока  дошли...  Меня  Сережа
провожал, и еще один взрослый дядя, друг Максима...
     -  Ну  ладно,  стрекоза.  Зубы  почистить  и  в  постель!  Таня  крепко
поцеловала мать и первой вбежала в квартиру.
     Генерал ждал ее у  кинотеатра  "Зенит"  в  шикарной  импортной  куртке,
из-под воротника которой выбивалось полосатые мохеровое кашне. В  зубах  его
дымилась папироса.
     Таня подошла к кинотеатру ровно к шести  и  увидела  его  издалека.  Но
решила не  подходить,  спрятаться  за  уголок  соседнего  желтого  здания  и
подглядывать, как он будет себя вести.
     Еще  минут  десять  Генерал  стоял  совершенно  спокойно,  потом  начал
смотреть на часы, потом останавливать прохожих, спрашивать.
     Тане было холодно и страшно хотелось в туалет. Но отойти она боялась  -
а вдруг вернется, а его уже нет? Выходить же, считала она, еще  рано,  а  то
что же это за проверка.
     Так прошло еще минут пятнадцать. И тогда, не в  силах  больше  терпеть,
она вышла из своего укрытия и подбежала к нему.
     - Привет, красивая, - сказал он, с  улыбкой  глядя  на  нее.  -  Что-то
опаздываешь.
     - Прости, - сказала она. - Ждала, пока мать в гости уйдет.
     - А что, строгая?
     - Факт!
     - Ну, в кино? Детектив показывают. Хорошо бы про шпионов!
     - Почему про шпионов?
     - А про воров неинтересно.  Врут  все.  Показывали  какой-то  глупейший
гэдээровский детектив. Но Тане было все равно.  Успевшая  до  начала  сеанса
справить свои дела и закусить в буфете  пирожным  с  лимонадом,  она  просто
уткнулась Генералу в плечо, взяв его за  руку.  Так  они  и  просидели  весь
фильм, держась за руки, а когда вышли и начали  обмениваться  впечатлениями,
то оба со смехом узнали, что из всего фильма запомнили только самое  начало:
мальчик уходит в кино, а родители остаются дома -  и  самый  конец:  мальчик
возвращается домой, а родители его встречают.
     Расстаться не могли долго - стояли, смотрели  друг  на  друга  и  молча
держались за руки.
     - Ну что, красивая, - сказал наконец Генерал. - Завтра как?
     - Завтра не могу. Большой  семейный  обед,  -  сказала  Таня.  -  Давай
послезавтра с утра. Я скажу матери, что пошла с классом на  демонстрацию.  В
девять на том же месте.
     - Ну пока, красивая. Целую,  -  сказал  Генерал,  но  не  поцеловал,  а
хмыкнув, добавил:
     - В ротик.
     Таня расхохоталась.
     Только бы не показать смущения, только бы не покраснеть!  Теплая  волна
поднялась в ней, заколотилось сердечко. До первых петухов тыкалась  носом  в
подушку, ворочалась с боку на бок. Снова и снова вспоминала слова  Генерала,
и накатывала радость, сжимала  горло.  Не  получалось  ни  расплакаться,  ни
рассмеяться, как перед ним.
     По правде говоря, в доме Захаржевских давно уже не  устраивали  никаких
семейных обедов, тем более больших. Зато возникла  другая,  условно  говоря,
традиция, которую Ада с Таней и называли "Большим семейным  обедом".  Каждое
второе воскресенье и иногда по праздникам академика на сутки запирали в  его
комнатке при кухне, выставив туда, во избежание всяких  осложнений,  большой
ночной горшок, а Никиту заряжали к каким-нибудь приятелям с ночевкой.  Утром
Таня помогала матери готовить всякие вкусности и накрывать на стол. А  часам
к четырем начинали приходить Адины друзья - элегантные, хотя  и  пожилые,  в
Таниных глазах, мужчины, нередко с молодыми красивыми  женщинами.  Это  были
веселые,  интересные  люди  -  артисты,  коллекционеры,  художники,  юристы,
ученые. Они рассказывали всякие смешные истории, громко смеялись.  Громче  и
заразительнее всех смеялась  Ада.  Тане  нравилось  бывать  в  их  компании,
слушать, запоминать. Лишь  немногих  новичков  вгоняли  в  неловкость  вопли
академика, время от времени доносившиеся из его конуры.  После  обеда,  если
друзья приезжали с женщинами, устраивались танцы, а если без женщин - то  со
стола сдергивалась скатерть, подавался кофе с коньяком и  начинался  картеж.
Причем всегда находился кто-то лишний, который с удовольствием  помогал  Аде
мыть посуду. А Таня