тношения за  последний  месяц  несколько  нормализовались.  Таня  в  тайных
надеждах,  что  ребенок  до  срока  покинет  вместилище,  стала  ласковой  и
предупредительной с мужем, контролировала при нем каждое  слово.  Отвращение
же к себе самой не покидало, и теплился липучий страх  потерять  Павла.  Муж
прижимал руки к ее животу, и поднималась, ударяя лицо в краску, волна  обиды
на неродившееся существо. Павел  же  принимал  это  за  стыдливость,  отчего
заходилось от нежности его сердце. Но к  этому  времени  дало  всходы  долго
зревшее в подсознании решение не быть матерью ни при каких  обстоятельствах.
Это решение разбудило в ней уверенность, впереди забрезжил свет. И к  вечеру
Двадцать первого началось: схватит - отпустит, схватит - отпустит.
     На этот случай было подготовлено все. Не был  готов  только  Павел.  Он
засуетился, как мог спокойно сказал:
     - Что ж, одевайся, что ли?
     Улыбался, но руки тряслись. Отвезти настаивал сам. В дороге  она  вдруг
решила, что напрасно предупредила его раньше положенного.
     - Ложная тревога, Большой Брат. Поворачивай.
     А Павел был решительно непреклонен. Так и доехали до роддома.
     Провалялась несколько дней без толку. Бродила  по  отделению,  проникая
туда, где располагалась  палата  рожениц.  Чего  только  не  услышишь!  Бабы
проклинали мужей. Орали благими голосами, призывая в помощь любые силы, лишь
бы терпеть.
     Одна с пташками-воробышками делилась болью, подбегала к окну,  утыкаясь
лбом  в  стекло,  и  жалилась:   "Ой,   пташки   мои!"   Дежурные   акушерки
посмеивались...
     Павла она встречала с книжкой, приготовленной к этой минутке:  "Ребенок
в доме", "Советы начинающим родителям". Доктор Спок. Последний удивил  своей
прагматикой в  легком  изложении.  Другой  вопрос,  что  лично  ей  все  эти
родительско-детские материи были скучны безумно. Но вскоре Павла отправили в
срочную командировку. Камень с души свалился. Ничуть  не  испугавшись  тому,
что видела и слышала в родильной палате, торопила день и час.
     Наконец утром, едва выпростав из-под  одеяла  ноги,  она  почувствовала
новое.
     Отходили воды.
     Родовая деятельность была слабой.  Ее  стимулировали,  ставя  синестрол
каждые полчаса. Стоически  выдерживая  схватки,  накатывающие  все  чаще,  с
короткими передышками, хотела чуда и, если бы  знала  кому,  молилась  бы...
Судорога пробежала по телу, сжимая  все  естество.  Занемели  щеки,  кончики
пальцев. Жизнь рвалась выйти из нее. "Умираю", -  мелькнула  мысль,  и  Таня
облегченно вздохнула, с далекой  досадой,  что  сдалась  маленькому  убийце.
Новая судорога оказалась пуще прежней.  Акушерка  подхватила  ее  под  руки,
крикнула санитарке: "Держи! Рожает!"
     Осторожно, куриными шажками провела Таню в родильный зал.
     Все произошло скоро и споро...
     - Девочка!
     Зав. отделением держала в руках орущее  багровое  тельце,  поливая  его
подмарганцованной водичкой. Таня закрыла глаза. Не видеть бы вообще.
     - Устала... - ласково приговаривала  акушерка,  заворачивая  грелку  со
льдом в пеленку и пристраивая ее на Танин живот.
     Обвисшую на животе кожу Таня перетянула полотенцем сразу, как оказалась
в палате. Весь следующий день доставала из тумбочки зеркальце,  разглядывала
себя.
     Нормально.  Хороша.  И  принимала  поздравления.   Записки,   открытки,
сувенирчики - цветы нельзя! - читала и смеялась от счастья. Наконец-то...
     Через  день  принесли  Нюкту-Нюточку.  Патронажная  сестра  по-хозяйски
скинула ребенка на колени мамаше.
     - У меня нет молока! - угрюмо сказала Таня.
     - Будет. Ты ж первородка.
     - Будет - не будет, но для дойки не предназначена.
     Сестра нахмурилась, вздохнула, забрала хнычущую Нюту и вышла.
     По видимости, от чужого молока у девочки началась аллергия. Но  у  Тани
она так заходилась в реве, что  персонал  не  на  шутку  испугался.  Сначала
ребенка отделили  от  матери  совсем,  а  потом  Таня  и  вовсе  выписалась.
Похудела, осунулась, но довольная, со  светящимися  глазами.  Нюту  забирала
Ада.  Сразу  засекла   полную   несовместимость   новорожденной   с   Таней,
посоветовала съездить отдохнуть. Павлу, мол, сама все объясню... Таня словно
того и ждала, тут же собралась и отправилась в Старую Руссу.
     Каталась на лыжах, вечерами танцевала, заводила знакомства. Вернулся  и
даже усилился неуловимый шарм. Что-то  загадочное  светилось  в  ее  золотых
глазах,  мелькало  искрами.  Она  обволакивала,   гипнотизировала   ухажеров
колдовским взглядом - а они приносили ей настроение успеха и  уверенность  в
себе. И тут явился Павел. Плохо выбритый, неряшливо одетый. Ей было  неловко
за него. В номере, зажигая одну сигарету от другой, она выговорила ему:
     - Я только начала приходить в себя. А тут ты. И весь кошмар  опять  при
мне.
     Что ты понимаешь, кроме себя самого?
     Что-то в ней надломилось после этой встречи, лопнула какая-то пружина.
     Нестерпимая тоска, скука тянули непонятно куда. Напиться не  получалось
ни в компании, ни в одиночку. За день до конца  путевки  приехала  навестить
Анджелка со товарищи.
     - У вас ничего покрепче нет? - спросила она Анджелку, покачивая в  руке
рюмку коньяка.
     - Куда уж покрепче? - хихикнул Якуб, ответив за подругу. Но и  Анджела,
и Якуб ее поняли.
     - А что,  может,  рванем  домой?  -  тоном  вкладывая  во  фразу  некий
дополнительный смысл, предложила Анджела.
     - Валим! - решила Таня.
     Мгновенно собрала манатки, вызвала горничную, насунула  ей  десятку  за
уборку и оформление бумаг и, не прощаясь, отправилась в Питер. Но не домой.
     Пахучая конопля, которую принес Якуб, поначалу держала ее. Но это  было
не совсем то, что нужно. Запустив по кругу косяк, она становилась вялой.  Да
и  держало  недолго.  Колыхалось  пространство,   плавало,   изменяя   формы
предметов. Была острота восприятия, но не острота чувств. А не все ли равно?
Павел не должен знать, а на остальных  начихать.  Сознание  просило  чего-то
сильнее, чем невзрачная труха марихуаны. Снова помог Якуб. Таня пускалась во
все тяжкие...
     После ширялова наступало просветление. В  такую  минуту  снова  явилась
мысль, блуждавшая давно. Первое: "Это смерть", потом: "Совсем  не  страшно",
потом: "Как хорошо". Решение зрело. А  славно  было  бы...  Она  представила
себе, как ее хоронят, провожают в последний путь, плачут - и стало смешно от
этих унылых заплаканных рож. Тогда она поднималась в гробу со сложенными  на
груди руками, сидя окидывала всех удивленным взором,  люди  в  процессии  от
ужаса  штабелями  опрокидывались  в  обморок,  и   она   хохотала,   звонко,
серебристо, раскатисто...
     - Решения партии претворим в жизнь. Пятилетку досрочно, -  лепетали  ее
губы в наркотическом угаре и расплывались в блаженной улыбке.
     Чем бы Таня ни занималась, за  все  бралась  решительно.  Вряд  ли  она
способна была допустить мысль, что нуждается  в  помощи.  Куда  там  сильной
женщине поведать хилому  душеприказчику  перипетии  своих  дорог.  Некому  и
нельзя. События наслаивались, накапливался  опыт  интересной,  но  уж  очень
далекой от собственных идеалов жизни, а вместе с ним густел осадок  душевной
боли и грязи.
     Чистый, не разменивающий себя на пустяки  Павел  был  для  Тани  чем-то
вроде "пан или пропал". Теперь она четко понимала, что с Нюточкой,  что  без
нее, но муж окончательно потерян. Проигран  в  ней  самой.  Вернулось  былое
чувство испачканности, которое она пыталась замылить образом добропорядочной
жены.
     Дальше разыгрывать комедию было бы совсем нелепо. Ни  его  вдохновенная
геофизика,  ни  ее  скучнейшая  лингвистика   не   вызывали   ни   малейшего
любопытства. Грызть науку  ради  науки  -  полный  абсурд.  Вот  спасти  или
разрушить мир с ее помощью - это понятно. Но Павел вовсе не тот  партнер,  с
кем для этого можно идти рука об руку до конца.
     Отказываясь от материнства, Таня ясно представляла, что собранный ею по
кусочкам  хрустальный  облик  в  глазах  окружающих  разлетится   вдребезги.
Конечно, ее будут искать, скорее всего Павел или  Адочка,  а  то  и  вместе.
Будут предпринимать всяческие попытки вернуть в  лоно,  направить  в  нужное
русло, но сейчас сознание опустошенности заставляло ее  разум  расслабиться,
пока не настанет второе дыхание, если вообще настанет.
     Прятаться Таня и не собиралась. Правда, здесь, у Анджелки, ее и не  так
просто вычислить. Пока не объявлен всесоюзный розыск, ей было покойно,  даже
выйти куда-то не хотелось. Честно говоря, она точно не знала названия улицы,
на которой торчала Анджелкина  новостроечная  девятиэтажка.  Что  дома,  что
улицы - все на одно лицо единого соцлагеря: какая разница - Бухарестская или
Будапештская, если один и тот же ориентир - очередная  экзотическая  помойка
или забор, заляпанный словечками общечеловеческого содержания. А за  забором
- обязательно новенький стеклянный с  полупустыми  прилавками  универсам.  У
входа рыщут сердитые старушки.  Поднаторевшие  в  рубках  за  колбасой,  они
мгновенно выявляют несправедливость, устанавливая  свои  незыблемые  правила
очереди. И ничто не сломит их несгибаемой железной воли, и ничего  не  стоит
ради идеи въехать авоськой по харе  милиционеру...  Несчастным  старухам  не
снился тот харч, которым затаривался для дома Якуб.
     Гостеприимство, чувство благодарности или интуитивное понимание Таниной
нужды - неважно, что двигало этим восточным мужиком. Ей было  хорошо  в  его
доме.
     Да и простодушная Анджелка, приняв  однажды  лидерство  своей  подруги,
готова была ее боготворить. Кроме того, она  знала  ту  Таню,  которая  была
неведома другим.
     Мысль о соперничестве она давно отмела, уразумев, как это  чуждо  самой
Тане.
     Общение подруг было легким, в понимании с полувзгляда, улыбки, поднятой
брови.
     Говорила в основном Таня, попутно впихивая в неученую  голову  Анджелки
всяческие  университеты.  Наука  воспринималась  без  комплексов,  как  того
требовала когда-то Дисциплина на ранчо. В общем,  она  и  не  заметила,  как
стала внутренне зависимой от Тани. На фронтах своих трудовых будней Анджелка
великолепно справлялась как с тактикой, так и со стратегией, но вся  беда  в
том, что  при  ее  ремесле  противником  был  мужчина  как  таковой,  и  это
накладывало отпечаток на личную жизнь Анджелки.
     Возможно, именно Танино участие и открыло для нее Якуба. Ни разу он  не
высказал упрека своей "невесте" по поводу ее образа жизни. Она чувствовала в
нем уважение к женщине, правда, не без некоторой опаски перед слабым  полом.
Особенно это было заметно в присутствии Тани. Однажды Анджела призналась:
     - А Якуб никогда из твоих рук ничего не берет.
     - То есть?
     - Ну раньше, к примеру, я могла вино купить, правда, наливал всегда  он
сам...
     - Хочешь сказать, если я ему стакашок поднесу, он не выпьет?
     Анджелка  кивнула.  Таня  удивленно  уставилась  на  подружку,  и   та,
улыбаясь, стала ехидно объяснять:
     - Знаешь, у них такие женщины! Могут что угодно в вино подлить, в  пищу
подмешать, чтобы мужика завязать.
     - Как это? - обалдела Таня.
     - Ну ты наивная! Ну, приворожить. Чтоб ни на кого не стояло.
     - И он в это верит?
     - А ты нет?
     Она пожала плечами, но решила все проверить.
     - Кто готовил? - спросил Якуб, садясь вечером за стол.
     - Я, - мгновенно ответила Таня, хитренько подмигнув Анджелке.
     Он вытянул ладони, закрыл глаза, пробурчал под аккуратно подстриженными
усами "Бисмилаху рах-ману рахим", провел руками по лицу и только после  этих
манипуляций взялся ломать хлеб.  Непонятно.  И  Таня  выждала  время,  чтобы
затосковала Анджелка а Якуб стал забивать "беломорину". Она тихонько вышла в
узкий коридор, мягко открыла  дверцу  "Саратова",  достала  початую  бутылку
"Киндзмараули" и вынесла бокалы  с  разлитым  вином  на  подносе,  прихватив
заодно блюдце с тонко наструганной  бастурмой.  Якуб  сосредоточенно  вбивал
косяк по ногтю большого пальца, потому и  не  заметил  вошедшей  с  подносом
Тани.
     - Может, курнем на красненькое? -  предложила  она  и  протянула  бокал
Якубу.
     Тот внимательно поглядел на протянутую руку, потом  на  Таню  и  мотнул
черной гривой волос.
     - Не хочешь или боишься? - пристально глядя ему в глаза, спросила Таня.
     - Чего бояться, да? - удивился он.
     - Может, не веришь мне?
     - А кто женщине верит, да? Анджелка в этот  момент  закатила  глаза  от
возмущения. Таня решила перевести все в шутку.
     - Знаешь, - обернулась она к Анджелке, - чем отличается наша  кошка  от
азербайджанской? Анджелка затрясла головой. Якуб поднял глаза.
     - Наша говорит "мяу", а их, - она кивнула в сторону Якуба:
     - "Мяу, да?"
     - Вот, - разулыбался Якуб, - разве женщине верить  можно?  Это  же  как
погода, да? Обижаться тоже нельзя... Абдулла, поджигай! -  смеясь,  приказал
он и протянул косяк Тане.
     Вина они все же выпили. Догнались  еще  одной  папироской.  Трава  была
пахучая,  но  убойная.  Шершавым  дребезжанием  ныла  магнитофонная   запись
Окуджавы.
     "Конопляное семечко в землю сырую зарою", - дружно и осоловело пели они
вместе с ним. Непонятно чему смеялись, а потом их прибило.  Таня  вытянулась
на диванчике под абажуром и провалилась в забытье.  Проснулась,  когда  ушла
Анджелка. Они дернули с Якубом через соломинку нечто темно-коричневое и Таня
улетела.
     Сквозь беспредельную муть ей казалось, что слышит голос Павла. Будто  в
чем-то он обвиняет Якуба, а тот  еле  оправдывается.  Казалось,  куда-то  ее
тащат, несут, а она ни двинуться, ни слова сказать не может. Вроде  стоит  у
входных дверей Анджелка и провожает ее  грустным  взглядом,  как  прощается.
Тане смешно, хочется успокоить,  крикнуть:  "Я  скоро  приду!",  а  губы  не
лепятся. Увозит ее кто-то домой, а кто - не видно, глаз не  открыть.  Опять,
наверное, эта ведьма с суровым взглядом. Но старуха так бережно уложила ее в
постель,  укрыла  пледом,  подушку  поправила,  что  Таня  не  выдержала   и
расплылась в блаженной улыбке.
     Разбудило ее чувство голода. Она  сладко  потянулась,  выпростала  ноги
из-под пледа и вдруг сообразила, что находится  не  там,  где  была.  Вместо
Якуба прямо на стуле у изголовья сидит задремавший Павел.
     - Та-ак,  -  судорожно  соображая,  произнесла  Таня,  оглядывая  стены
собственной квартиры. - И что теперь?
     Очнулся Павел и резко дернулся на звук ее голоса.
     - Как ты? - не то встревоженно, не то виновато спросил он.
     - Нормально...
     Она старалась сдерживать ярость, подступившую к самому горлу,  мешающую
дышать и вышибавшую слезы из глаз.
     - Что-нибудь пожевать в доме есть? - спросила, отвернувшись в сторону.
     - Наркотический голод? - Павел напрашивался на выяснение отношений.
     - Ты, Большой Брат, сначала накорми, напои, баньку истопи, потом и речь
держать будешь.
     Павел стушевался, опустил голову и так, с поникшими плечами, выгреб  на
кухонный стол все содержимое холодильника. Они ели молча, не глядя  друг  на
друга. Потом, стараясь унять  нервную  дрожь,  Таня  занялась  делом.  Когда
споласкивала посуду, словно невзначай спросила:
     - Ну и что тебя двинуло на подвиги? Павел не  отвечал.  Повернувшись  к
нему, она выставилась в упор. Его глаза беспомощно вопрошали.
     Но он молчал.
     - Я спрашиваю не о том, как ты меня нашел, а как ты мог  увезти  словно
бревно какое-то. Он усмехнулся.
     - Так ведь ты, родная, и была как бревно.
     - Чем ты и воспользовался! - заорала Таня и шваркнула тарелкой о стену.
     Один из осколков царапнул небритую щеку  Павла.  Тонкая  струйка  крови
побежала вниз. Он провел рукой, посмотрел  на  пальцы,  а  в  глазах  стояли
слезы.
     - Все... Край... Абзац... -  сказала  Таня  и,  прилепившись  спиной  к
кафельной стенке, сползла на пол, уронила голову на колени и громко, навзрыд
заревела.
     Он обнимал ее, целовал рыжую голову, сам всхлипывая, как ребенок.
     - Ты больна. Ты просто больна.  Мы  пойдем  к  Сутееву.  Найдем  лучших
специалистов. Таня только кивала.
     Так Таня и влетела в Бехтеревку, которую считала  заурядной  психушкой,
годной только для своего отчима Севочки. "Лечение за колючей проволокой" для
себя казалось  немыслимым.  Каждый  ее  шаг,  любое  сказанное  слово  здесь
фильтровалось и было подотчетным. Заметив в одной из  палат  пристегнутых  к
койкам пациентов, она поняла, что лучше не противиться врачебным показаниям.
Лечащий, которого представил Сутеев, был  всегда  сама  обходительность,  но
вопросы задавал каверзные, предполагающие неоднозначные  ответы.  Медсестры,
санитарки и даже ближайшие родственники  работали  на  Льва  Ефимовича,  как
звали эскулапа, словно "утки" в камере предварительного заключения. Тетрадка
ее истории болезни не по дням, а по часам толстела, набирала жирный анамнез,
но уже шла вторая неделя, а более или менее точного диагноза поставить никто
не мог. Синдрома абстиненции, как ни  хотели,  не  обнаружили.  Налицо  была
стойкая депрессия,  вызванная  неврастенией,  причем  последнее  объяснялось
скорее гормональными нарушениями  периода  беременности.  Понятно,  что  эти
данные у медиков были. Еще когда ими владел Сутеев. В  соответствии  с  этим
Таня и выбрала линию поведения, что было  как  нельзя  кстати.  Более  всего
хотелось вырваться за  пределы  этих  стен.  Она  ела  все  антидепрессанты,
простодушно отвечала на все мыслимые вопросы, ничего не скрывала,  даже  то,
что потягивала травку, понятно, из-за бессонницы; что не хочет  видеть  свою
дочку Нюкту, Анну-Ночную, подумаешь, дочка, орет так, что  уши  закладывает.
Тем временем вставала рано, ежедневно делала  зарядку,  общалась  в  другими
пациентами, ждала среды и субботы, дней посещения, с двенадцати до четырех.
     В один из таких дней задержалась дольше обычного Ада. Это было  кстати,
так как Павел  сидел  будто  на  иголках,  явно  нервничал  и  спешил  уйти.
Разыгрывая непринужденность, мать и муж  чего-то  недоговаривали  Тане.  Она
сообразила, что это связано с  Нюктой,  о  чем  после  ухода  Павла  открыто
спросила мать.
     - Я было хотела сама позаботиться о девочке, но Павлуша даже и  слышать
не хочет. Но а ты же сейчас не можешь...
     И Адочка вопросительно взглянула на Таню. Ковыряя  пальцем  облупленный
пластик на столе, Таня не поднимала глаз. Ада прервала затянувшуюся паузу:
     - Нюта сейчас в пригороде с няней. Павлик сам все устроил.
     - Это к ней он так торопился?
     - Он ведь только в выходные может, - извиняющимся тоном объяснила  Ада.
И снова зачастила, чтобы не висло неловкое молчание:
     - Я к Нине Артемьевне по два раза на неделе  езжу,  не  одному  же  ему
разрываться. Павлуша и на работе-то сгорает. А Лида  сейчас  не  может.  Ой,
Черновым сейчас и без Нюты нелегко.
     Адочка вдруг осеклась, но Таня, вовремя подметив, тут же переспросила:
     - Что у них стряслось?
     - Уж и не знаю, говорить ли.
     -  Никак  Дормидонтыча  партийная  группа  товарищей  схавала?  -  тихо
съехидничала Таня.
     - Да ладно, - Ада махнула рукой. - Этого волка?  Сам  подавишься.  -  И
сменив тон, грустно сказала:
     - У Лелечки проблемы почти как у тебя.
     Так по-старомодному мать называла Лену Чернову. "В чем бы это меня Елка
повторила?" - подумала Таня.
     - Она еще только залетела или уже титькой кормить не собирается?
     - Да ну что ты, Таня? - задохнулась от возмущения  Ада.  -  Леля  такая
порядочная!
     - В отличие от меня?
     Ада вздохнула, понимая, что сморозила  чушь,  и  уже  ровно  попыталась
объяснить дочери:
     - До твоих проблем ей, наверное, уж далеко, но и она не такая  сильная,
как ты. - Погладила Таню по руке и сердобольно чуть слезу не пустила. -  Она
так высохла последнее время, будто кто жизнь  из  нее  выпил.  Все  молчала,
никого не видела, не слышала. Вроде тут, а на  деле  не  она  это.  Лида  аж
плакала, что доч