киного смеха не слышала - и не помнит сколько.
     - Бабьи неурядицы? - по-деловому влезая в проблему, спросила Таня.
     - Что-то типа. Я вот только не понимаю, поветрие это, что ли? Чего  вам
не хватает? Ну, мы нелегко жили, а у вас-то все есть.
     - А разве тебе когда-нибудь чего-то не хватало? -  Таня  пронзила  мать
взглядом.
     - А что ты знаешь? - как обожженная,  вспыхнула  та.  -  Я,  может,  за
Севочку не от сладкой жизни пошла. Думала, спрячусь за ним.
     - От кого? - встрепенулась Таня.
     - Скорее, от чего. От судьбы скорее.
     - Что-то ты юлишь, Адочка. Уж очень все расплывчато.
     - Да скрывать мне нечего. Теперь уж наверное  нечего.  Раньше  об  этом
молчали, потому как чистых, без пятнышка и не найти  было.  Вот  и  молчали.
Теперь времена другие.  Одни  вон  дворянством  бахвалятся,  другие,  задрав
штаны, готовы русскую фамилию на Шмуца поменять.
     - Это что, имеет какое-то отношение к нашему дому?
     У Тани появилось предчувствие, что сейчас она узнает что-то важное  для
себя. Ада, набрав в  легкие  побольше  воздуха,  как  читая  дочкины  мысли,
выдохнула:
     - А ладно. Ты уж не маленькая. Сама уже  мать.  -  Таня  вздрогнула.  -
Кому, как не тебе знать. Всеволод ведь не от сохи, а вон пост какой занимал.
Значит, ему там доверяли, - вытянула пальчик в небо Адочка.  -  Думала,  его
авторитет меня и защитит, ежели что. Любила, правда, не его. Да и любила ли?
Хотела. Я из рода, что в древности травили, а то и палили.
     - Ведьма! - восхищенно выпалила Таня.
     - Да погоди ты, коза, - улыбнулась мать. - Какая там ведьма? Приехал  в
прошлом веке из Эдинбурга аптекарь с женой и дочкой, сам сбег,  а  жена  его
настойками людей давай потчевать, видать, таланту у нее было побольше. Народ
повалил. Не только дочке приданое собрала, но и сама  на  зависть  была,  да
только не живут мужики в нашем роду. Те, кто женится, либо гибнут, либо деру
дают, те, кто родится - не жильцы. Бабка мне говорила,  что  у  меня  братик
был, до меня еще родился, Валечкой звали. Сердешный.  Сейчас  такие  болезни
прямо на сердце оперируют, или  там  таблетками  лечат,  а  тогда...  Бегать
быстро не мог, ничего не мог, радоваться не мог -  задыхался.  Пяти  лет  не
исполнилось, угас, как свечечка.
     Это когда только я появилась. Отца своего не помню и не знаю. Мать  моя
- своего отца. Видать, и бабка туда же. Вот я решила судьбу перехитрить, что
ли. Может, это и дар чужих людей лечить и судьбу им предсказывать, да только
мне-то это зачем? Тем более если по кругу грехом считают. Не  ровен  час,  и
мама бы Соловки увидала. Может, потому, как уехала, записочки  не  оставила,
чтоб нам неприятностей не было. Она женщина  видная,  заметная,  да  и  дела
своего никогда не бросала. То, что брат у тебя есть - ее заслуга.  Никитушка
маленьким много болел.
     Чего только мама ни  делала  -  и  окуривала,  и  поила  травами,  и  в
подушечку обереги зашивала. Молилась о нем еженощно. Видать,  когда  решила,
что будет он жить, собрала все свое да уехала. Никому ничего не сказала.
     "Это многое объясняет, - думала Таня, - и все-таки чушь какая-то".  Еще
не все узелки связывались в ее мыслях, и она спросила Аду:
     - Что ж этот выклянченный у Бога братец меня так  невзлюбил?  Чем  я-то
ему насолила?
     - Да ну тебя! С чего ты взяла? Что дрались как черти? Так все дерутся.
     Разве что ревновал к тебе  или  маленько  завидовал.  Ты  всегда  такая
здоровенькая, крепенькая была.
     "Ах ты гад! - отметила по себя Таня. - Показал-таки уязвимое местечко".
     А вслух успокоила мать:
     - Просто немного обидно. Я здесь пилюльки жру, а он и письмеца написать
не соизволит.
     - Скучаешь? - грустно обрадовалась Адочка.
     - Угу... Слушай, а он про всю эту ересь знает?
     - Может, что и помнит, - двусмысленно ответила Ада.
     Павел сдержал слово: Таню обследовали все мыслимые и немыслимые спецы.
     Недели две ее обволакивал на ежедневных собеседованиях психотерапевт  с
невыговариваемым именем Фаздык Шогимардонович Ахтямов. За  время  общения  с
ним на сеансах, которые Ахтямов строил по ему одному  ведомому  плану,  Таня
поняла,  что  все  его  знания  базируются  на  отечественной  психологии  и
философии марксизма-ленинизма. Имени Эриха Фромма он и не слышал, во  всяком
случае, виртуозно линял от  этой  темы.  В  результате  Таня  оглоушила  его
фроммовской  терминологией   в   собственной   вольной   трактовке.   Фаздык
Шогимардонович, якобы делая пометки в своем блокноте,  скорописью  записывал
Танину дешифровку словосочетаний типа "анальное либидо"...
     Последняя надежда Сутеева чем-то помочь Тане и Павлу, да  и  самому  не
выставиться полным олухом, возлагалась  на  психиатра-нарколога  из  клиники
Сербского. Его ждали из Москвы со дня на день. В словах  одной  из  дежурных
сестер  промелькнуло,  что  этот  воротило  науки  пользовал   и   бутырских
пациентов.  Исследуя  невменяемые  состояния,  психиатр  великолепно  владел
гипнозом, и раскалывались у него стопроцентно.
     Мужичок оказался розовеньким и пухленьким, с  блестящими  залысинами  и
пушистыми ушками. Говорил ласково,  с  придыханиями,  улыбался  и  постоянно
прикрывал глазки, стрелял голубенькими щелочками  в  упор.  Однако  все  его
призывы к Гипносу оказались тщетными. По его требованию мудрый бог к Тане не
явился.
     Только голова у гипнотизера разболелась и горели мохнатые уши.
     - Абсолютно негипнабельна, - подвел он в конце концов черту.
     Таня скрыла улыбку, .а Сутеев вздохнул, уже готовый к ее выписке.

        "x x x"

     Редко такое случалось с профессором. И все же перед приходом  Павла  он
отправился   в   третье   отделение,   на    котором,    кстати,    пребывал
Захаржевский-старший. Там со стариками  возилась  Шура,  не  раз  выручавшая
Сутеева.
     Эта немолодая, крупная женщина со скуластым лицом всегда говорила,  что
в больнице душу не вылечишь. По любому поводу у нее имелся либо адресок  для
родных, либо сама ходила в церковку за болящего. Вот и сегодня,  внимательно
выслушав Сутеева, нарисовала она планчик для Павла.
     - Бабка Кондратьевна большую силу имеет. Похоже, к ней им и надо. Порча
какая-то. Видать, молодую кто-то свадил. Сам говоришь, красивая  пара.  Мало
ли, кто ни позавидует.
     Неловко было Павлу адресок бабки давать. Но может, Шура и  права  -  не
больничное это дело. Профессор как мог объяснил, но Чернов понял только  то,
что медицина расписалась в своей беспомощности. Может, и правильно понял?
     Сразу по выписке из лечебницы Павел предложил съездить  куда-нибудь  за
город. Таня догадалась, что Большой Брат имеет в виду конкретное место, и не
требовалось особых мозгов, чтобы понять, куда они едут.
     Машина катилась по Приморскому проспекту, оставила  позади  новостройки
Старой деревни, миновала черту города и свернула с трассы в Зеленогорске.
     Сейчас ей представят собственную дочь. Вдруг что и  всколыхнется.  Таня
хихикнула.
     - Чего усмехаешься? - спросил Павел.
     - Да так... Дачки-лавочки... Надеюсь, пиво-то будет?
     - Какое пиво? Я же за рулем.
     - Но я-то нет.
     Павел тревожно взглянул на жену.
     - Скажи... Тебя тянет?
     - Что? - не поняла она.
     - Ну, выпить там, или что...
     - Или что - не для твоего высокого ума, - отрезала Таня.
     - Я понимаю, тебе не сладко в больнице было. Но ведь ты сама...
     - Что сама? Я все сама. Живу сама. Рожаю сама.  Лечусь  сама.  В  конце
концов, пью и курю сама. А ты где? За рулем?
     - Фолишь, Таня, - упрекнул Павел.
     - Я и живу на грани фола. Но это мой мячик, моя жизнь, понимаешь?
     - Так не бывает. Игра командная, - покачал он головой.
     - Да очнись ты. Кто эти правила диктует?
     Павел резко затормозил у аккуратно крашенной калитки. Узкая дорожка  от
нее вела к домику, застроенному ажурными верандочками. Павел посигналил.
     Таня вышла, бацнув дверью. Павел направился к крыльцу, дернул в сердцах
калитку.  В  окошке  из-за  феранки  выглянула  пожилая  женщина,  сдержанно
улыбнулась, еще более сдержанно встретила Таню.
     В доме было тепло,  пахло  поленьями  и  глажеными  пеленками.  Недавно
топилась печь. В деревянной манежке пыхтела Нюта, сучила ножками,  временами
задевая разноцветные пластмассовые шарики. Руки ее были заняты  соской.  Она
ее выдергивала  изо  рта,  отбрасывала  и  тут  же  морщила  мордашку.  Нина
Артемьевна, няня, тут же подбирала соску. Какое-то время соска ходила во рту
девчурки ходуном, потом все повторялось заново.
     Умиленный  Павел  взял  дочку  на  руки.  Нюта  скосила  к   переносице
подернутые сизой дымкой глазки и неровными движениями нашарила  пуговицу  на
пиджаке отца, потянула на себя, открыв рот.
     "У, стерва косоглазая! - подумала Таня. - Вцепилась  мертвой  хваткой".
Но отвела глаза, заметив взгляд Нины Артемьевны. Няня исподволь наблюдала за
Таней.
     Наверняка жалеет Павлушу, а значит, виноватит ее.  Ну  и  черт  с  ней.
Впрочем, девочка не разревелась при виде матери, сыпью  не  покрылась.  Хуже
другое: Павел умудрился всучить ей дочку именно тогда, когда та  наложила  в
ползунки и их стягивали для  замены.  Таня  едва  сдержала  себя,  чтобы  не
уронить... случайно.
     Подняв голову, старалась не дышать - лишь бы не вырвало  прямо  на  эту
вошкающуюся кучу дерьма.
     - Давайте мне ее сюда, - выручила Нина  Артемьевна  и  заворковала  над
младенцем:
     - Мы в кроватку пойдем, мамочка тоже. Она еще плохо себя чувствует.
     - Только папочка этого не понимает, - съязвила Таня.
     -  Ночевать  останетесь?  -  спросила  растерянного  Павла   няня.   Он
сокрушенно отказался.
     Павел не мог не понимать, что встреча Тани с Нюточкой  не  удалась.  То
есть внешне все выглядело нормально, как того и следовало ожидать. И все  же
он не мог принять того, что девочка  для  его  жены,  родной  своей  матери,
абсолютно чужая.
     Можно бы все списать на вспыхнувшую по дороге ссору. Только  обманывать
себя не хотелось. Но такой правды не хотелось тем более.
     Каждый остался при своем. Они теперь подолгу молчали.  Казалось,  давно
высказали друг другу все,  так  и  не  сказав  ни  о  чем.  Они  чувствовали
нестерпимое одиночество, но Павел при этом бился в закрытую  дверь.  Как  ни
стыдно ему было в этом признаться, никаких объяснений он найти не мог.
     Оставалось признать, что тут не обошлось без  каких-то  неопознанных  и
разрушительных биопсихических энергий.  А  от  этого  есть  лишь  испытанные
народные средства: либо водка, либо бабка. Итак, едем к Кондратьевне...
     Лично для Тани эта не лишенная интереса поездка  к  знахарке  прояснила
только одно - что с Нютой, что без нее, но Павел безвозвратно потерян.  Тане
было пусто и скучно. Она давно  не  вздрагивала,  прислушиваясь  к  шагам  в
подъезде,  ожидая  мужа.  Батальные  сцены  супружеской  жизни   совсем   не
возбуждали. Боль невысказанного,  непонятого  прошла,  и  не  было  никакого
желания врезать ему покрепче в больное место. Какое-то время она  сдерживала
себя, чтобы не наговорить лишнего, теперь и неважно стало, уязвит его колкий
язычок или нет.
     Таня не торопилась резать и без того слишком тонкую нить их  отношений,
но и уходить  от  скользких  разговоров  с  Павлом  не  пыталась.  Ежедневно
вспыхивали между ними перепалки и так же быстро угасали: Таня подсознательно
ставила многоточие, Павел лавировал, стараясь удержать ее. Она уходила.  Это
было заметно даже в застольной беседе или во время редких теперь ласк. Вдруг
она застывала с отрешенным лицом,  и  взгляд  ее  тонул  в  неведомой  Павлу
вселенной. Тогда она отвечала невпопад, а ему казалось, что он разговаривает
со стенкой.
     В конце концов он сам  предложил  ей  развеяться,  отвлечься  от  дома,
рутины.
     Если что-то и сохранилось в ее  чувствах  к  нему,  авось  окрепнет  на
расстоянии.
     От Павла не ускользнуло, что после этого Таня оживилась. Да  она  и  не
скрывала, что ей только того и надо было. И двух дней  не  прошло,  как  она
успела согласовать с неведомыми  ему  друзьями  место  отдыха  в  нескольких
километрах от Судака. Говорила об этом  взахлеб,  не  чая  увидеть  закрытый
дельфинарий при военном  ведомстве  и  заказник  с  реликтовыми  растениями.
Отодвинуть от себя мысль о ее скором отъезде Павлу не  пришлось.  Вернувшись
вечером из душного института, он еще за дверью услышал, как щебечет  жена  с
кем-то по телефону, сообщая номер и время  рейса.  Словно  смазанный  маслом
блин, она светилась улыбкой, потряхивая билетом перед  его  носом,  и  Павел
взорвался:
     - Ты вообще о ком-нибудь, кроме себя, думаешь? Таня насупилась,  взгляд
стал жестким, поджались губы. Она приготовилась  к  обороне,  но  Павла  уже
понесло. Он говорил, а голос внутри кричал: "Остановись!"
     - Тебе безразличны все! Я, Нюта, собственная  мать!  Все!  Тебе  нужно,
чтобы тебя обожали!
     - Да... - тихо и невозмутимо вставила Таня. - Поэтому и не желаю тебя с
кем-то еще делить. Павел остолбенел, поняв, что речь идет о дочери.
     - Но ведь Нюточка... - виновато промямлил он.
     - Именно она.
     Таня пошла на кухню, и он поплелся следом.  Встав  над  столом,  уперев
руки, Таня, не глядя, не поворачиваясь, медленно и спокойно выговорила:
     - Всему свое время, Большой Брат. Пора бы тебе решить, с  кем  ты.  Или
сри, или с горшка слезай. Ты уж, будь добр, сделай выбор в мое отсутствие.
     И с непонятной ему практичностью она проговорила все варианты, не забыв
об имуществе и квартире, не упустив ни единой мелочи. Как это не вязалось  с
той Таней, которую он знал! Или не знал?
     Рано утром к подъезду подкатило вызванное такси.  Павел  не  вышел,  не
помог ей поднять баул. Всю ночь он просидел в ступоре, не в силах  думать  о
прошлом или будущем.
     Разбитое корыто - вот и все, что он может  предложить  сейчас  Нюточке.
Вот она. Танина наука: полный абзац. Край и конец...

        "IX"

     Таня совершенно не  понимала  тех  домашних  клушек-толстушек,  которые
оправляются на моря чуть ли не с собственной плитой. Сама она ездила  всегда
налегке - были бы  деньги  и  смена  белья.  Только  так  и  можно  получить
удовольствие от отдыха, от дороги.
     Гудел скоростной троллейбус, захватывало дух от взгляда в  пропасть  по
правой обочине. Мохнатые горы, как кавказские  мужчины,  подпирали  яркую  и
тучную небесную твердь. В пейзаже недоставало лишь мужика в бурке с  посохом
и  бегущей  вниз  отарой.  Пол  был  заплеван  семечками,  пассажиры  весело
переговаривались в предвкушении солнца, пляжа, волн. Возвращаясь  мыслями  в
Питер, Таня старалась отогнать тревогу. В  общем-то  все,  что  она  сказала
Павлу - правильно.
     Действительно, пускай судится, уж коли захочет - разменивается. Но  это
не в духе Павла. Не станет  он  заморачиваться  с  разводом,  с  тяжбами  по
имуществу.  Вряд  ли  и  с  ней  останется.  Будет  по  гроб   тянуть   ношу
ответственности, соплями дочкиными умываться и радоваться.
     Таня тряхнула рыжей гривой,  отгоняя  всякое  чувство  досады,  вины  и
обиды.
     Только тогда и заметила мальчишку лет девяти,  залезшего  с  ногами  на
сиденье и протягивающего  ей  наполовину  вылущенный  подсолнух.  Белобрысый
Юрасик из Минска, похоже, тот еще черт.
     - А куда намылился ехать? - продолжила более тесное  с  ним  знакомство
Таня.
     - Да не я. Вон старые, - махнул он  почерневшей  от  семечек  рукой  на
родителей лет тридцати. - В Новый Свет...
     - Ну? - удивилась Таня. - Я тоже.
     - Намылилась? - переспросил малец. Таня развеселилась. Хоть там и  есть
уже компания, но и эта не повредит.
     Впервые поехав полным "дикарем",  Таня  пожалела  об  этом  лишь  самым
краешком мысли, когда,  уже  на  такси,  промчалась  мимо  дома  отдыха  для
космонавтов. Но белый домик с шумной толпой под виноградником оказался ничем
не хуже. Чистая комната, увитая зеленью веранда над ротондой и  с  видом  на
море, блок хороших сигарет - чего еще желать? Тем более  что  ни  одного  из
встретивших ее здесь она не знала. Подружка,  устроившая  все  эти  радости,
плавала где-то в камнях Черепашьей бухты.
     - Кайф! - выдохнула Таня.
     Новые знакомые показались Тане открытыми, если не сказать распахнутыми,
и  очень  симпатичными  ребятами:  физики  и  лирики,  но  кто  есть  кто  -
разобраться было сложно. Дружеский треп между ними часто переходил в  споры,
но никто и не пытался умничать, давить  интеллектом.  Все  были  на  равных,
главное вовремя отбрехаться, так как ни одному палец в рот не клади.
     Молодые женатики  из  Алма-Аты,  физики  из  Дубны  с  подругами,  юный
психиатр из Минска, биолог из Пущино -  ни  родины,  ни  национальности,  ни
вероисповедания - не разобрать. Евреи с  татарскими  вливаниями,  русские  с
кавказскими заморочками - полная разношерстность. Объединяла всех  любовь  к
наукам: многие учились в аспирантуре, пожалуй за исключением газетчика Жени,
самой Тани и ее приятельницы Лены,  известной  в  питерских  гостиницах  под
псевдонимом  Хопа.  Все  знали  это  имечко,  несмотря  на  то  что  она  не
афишировала свой промысел и отдыхала от  трудов  праведных.  Здесь  не  было
ханжества, все принималось как есть.  Таня  не  поймала  ни  единого  косого
взгляда, даже когда купалась голяком на скалах за гротом Шаляпина. Какие  уж
тут косые взгляды, если даже Юрасик собирал крабов с голозадой  девицей,  по
возрасту годящейся в матери. Сюда бы Павла, застегнутого  на  все  пуговицы.
Таня чуть не захохотала от этой мысли, представив мужа, зажатого обнаженными
бюстами. Неизвестно, у кого был бы более ошалелый вид: у  него  или  у  этих
ребят в его присутствии... Нет, конечно, это в ней боль говорит;
     Павел - такой же как эти ребята, тоже способен на отдыхе отрываться  на
полную катушку. Просто старались оба - что муж, что она -  быть  друг  перед
другом лучше, чем есть, копили подспудно досаду... А  тут  -  тут  каникулы.
Отдых от несвободы и лицемерия...
     Как-то  они  возвращались  из  Судака,  куда  с  разрешения   родителей
прихватили Таниного маленького приятеля  Юрасика.  Поймали  мотор.  Набились
тесно до писка, сидя друг у друга на коленках в "москвиче" на лысой  резине.
Планируя ночную вылазку в закрытую зону заказника, галдели, обсуждали дорогу
на Царский пляж.
     - Можно бы и вплавь, - предложил Женя.
     - Ты, может, и доплываешь, а я без тебя и пешком не дойду, - испугалась
его жена Лялька.
     - Но Хопа же туда каждый день плавает.
     - Но это Хопа! - словно та все может, возмутилась Лялька.
     И тут же, чтобы никто и не подумал, будто она в чем-то  осуждает  Лену,
стала говорить о ней  нечто  восторженное.  Незаметно  разговор  скатился  к
воспоминаниям не совсем по теме.
     -  Вот  со  мной  работала  одна  дама,  Жень,  ты  помнишь,   Катерина
Михайловна, тетке уже лет под  пятьдесят.  Интеллигентная,  аристократичная,
строгих нравов, но не замужем. Мать  у  нее  школьная  учительница.  Недавно
застукала старая Катю с сигаретой и давай ей втулять, мол,  с  этого  все  и
начинается: сначала папиросы, потом выпивка, так, мол, и до панели недалеко.
     - Как это  до  панели?  -  не  понял  Юрасик.  С  изяществом  истинного
демагога-родителя Лялька тут же выкрутилась:
     - Ну, раньше она учительницей работала, а так пойдет панели красить.
     Женька на переднем сиденье возмущенно засопел, поправил  на  переносице
очки и весомо произнес:
     - Ляля, нельзя врать детям! Серьезно посмотрев на мальчика, он спросил:
     - Тетю Хопу знаешь? Где она работает?
     - Понял, - ответил Юрасик. - Это так называется.
     Перед самым отъездом Тане внезапно захотелось романтически  попрощаться
с местами, к которым прикипела  душой.  Сделать  это  хотелось  в  одиночку,
незаметно.
     В беседке пьянствовали, сыпались анекдоты, кто-то  к  кому-то  клеился,
удалялись парочки, появлялись с такими довольными  рожами,  что