руду  камней,  из-за  которой  хорошо
просматривались  камыши,  и  пошла  туда,  на   ходу   расстегивая   кобуру,
извлеченную из-за пазухи. В сапогах хлюпало. Потом переобуемся, когда костер
разгорится.
     - Вы зачем? - лениво спросил Поручик.
     - В дозор, пока вы  костром  занимаетесь.  Говорите,  он  может  только
оттуда появиться?
     - Больше неоткуда.
     - Как узнать его, отличить от ваших?
     - Он в черной робе, здоровый, как медведь. А уйгуры все в гимнастерках,
малорослые. Да вы не беспокойтесь, загодя увидим, если что.
     Спереди тихо колыхались камыши, сзади возился Айвас. Затрещал костер  -
и в это  же  мгновение  в  камышах  раздался  выстрел.  Таня  повернулась  к
мужчинам.
     - Стреляли, - подражая Сайду из "Белого солнца пустыни", сообщила она.
     - Слыхали, - столь же лаконично ответил Поручик. - Айвас,  сходи  туда,
посмотри. А вы, пожалуйста, оставайтесь на посту.
     Айвас молча подхватил винтовку и спустился к  плавням.  Таня  смотрела,
как в зарослях исчезла его макушка. Больше не стреляли...
     Ну что, лярва, поговорим?
     - Таня резко развернулась. В руках у  нее  плясал  пистолет.  Такой  же
пистолет в руках Поручика был нацелен ей в живот. Поручик надвигался на  нее
с кривой ухмылкой.
     - Назад! - прошипела Таня. - Еще шаг, и стреляю.
     - Попробуй, - сказал Поручик и сделал два шага.
     Опустив большим пальцем левой руки рычажок предохранителя, Таня  дважды
дернула спусковой крючок и тут же отпрыгнула  в  сторону,  приземлившись  на
бок.
     Еще в полете она  поняла,  что  сработала  впустую  -  вместо  выстрела
раздался лишь металлический щелк.
     А Поручик стоял метрах в полутора, глядя гордым победителем, и пистолет
не опускал.
     - Обойму-то тебе я пустую вставил. На всякий случай.
     Таня села и буднично, устало спросила:
     - Ну, и на фига тебе все это надо?
     - А ну, смотри на меня, сука! - рявкнул Поручик. - Внимательно смотри!
     Узнала? Я-то тебя сразу признал.
     - А я вот не припоминаю.
     - Конечно, такая фря  простых  людей  не  замечает.  Напомню.  Карпаты,
прошлое лето...
     - Участковый, что ли? Который не Поп?
     - Бывший участковый, по твоей, паскуда, милости. А Яне Поп  -  это  мое
имя.
     На всю жизнь запомни.
     - А много ты мне жизни-то намерял, поп ментовский? - Таня  усмехнулась,
и это взбеленило Поручика.
     - Будешь выеживаться - пристрелю, как собаку!
     - А труп мой как по начальству предъявлять будешь? Тебе ведь сказано  -
головой ответишь.
     - На Кима спишем. Он так и так не жилец.
     - А я жилец?
     Лицо Поручика расплылось в безумной улыбке.
     - Будешь слушаться - подумаю... Ну-ка, пушку бросай. Вон туда.
     Наклоном головы он показал на кустик, растущий нескольких  шагах.  Таня
перехватила бесполезный "Макаров" за ствол и зашвырнула в кусты.
     - Так-то лучше, - откомментировал Поп. - А теперь - на колени, сука,  и
рот раскрой пошире! И без фокусов - башку прострелю!
     Таня покорно встала на колени.
     Махая пистолетом, Поручик пошел на нее. Свободной  рукой  он  нашаривал
ширинку своих офицерских брюк.
     - На меня смотри! - прохрипел он, нависая над ней. В висок ей уткнулось
пистолетное дуло, в нос - другое дуло, горячее и темное. - Ну, что  возишься
там?
     Танина голова поднырнула под руку с пистолетом, правая рука взметнулась
вверх. Поручик качнулся вперед, выронил пистолет, схватился обеими руками за
живот.
     - Что ж ты... - выдохнул он и начал заваливаться.
     Еще на Таймыре она привыкла держать за голенищем широкий рыбацкий  нож,
чтобы без лишних задержек потрошить свежий улов и еще - чтобы в темпе рубить
леску, если особенно большая  рыбина  потянет  удочку  вместе  с  рыбаком  в
студеную воду. Вот и здесь пригодился.
     Яне Поп лежал ничком и тихо, жалобно стонал. Под туловищем  растекалась
черная лужа. Судя по всему, нож вошел чуть выше  причинного  места  -  очень
кстати бывший участковый расстегнул штаны - и поехал вверх, распоров толстый
живот.
     Таня сидела не шевелясь и не сводя с него глаз. Через  несколько  минут
по лежащему телу пробежала конвульсия, потом он затих.
     - Погиб поручик от дамских ручек, - пробормотала Таня.
     Перед ней встала та же проблема, которой  она  минуту  назад  озадачила
неудавшегося  мстителя.  Как  предъявить  имеющийся  труп   по   начальству.
Разумеется, самозащита в чистом виде, но свидетели-то где? Чинский вроде  не
в восторге от навязанного ему помощника,  но  это  еще  не  значит,  что  он
спокойно воспримет героическую  гибель  последнего.  Может,  воспользоваться
рацпредложением покойничка и списать инцидент на Кима,  если  его,  конечно,
самого еще не замочили, скажем, тем одиночным выстрелом?
     Таня подобрала валяющийся у ног пистолет Поручика,  отщелкнула  обойму,
проверила - этот при патронах. Но сразу  на  свой  наблюдательный  пункт  не
пошла, а свернула к костру, умирающему  без  топлива,  подбросила  сучьев  и
наконец разулась, выставив  сапоги  голенищами  к  пламени.  Рядом  положила
мокрые носки. Хорошо бы поесть - позавтракать сегодня  не  успела.  Поручик,
разумеется, поперся сюда налегке, а вот у Айваса был вещмешок. Вот,  кстати,
и он...
     Таня насторожилась - снизу, из камышей, донеслось громкое сопение, хлюп
и шорох, словно ломился какой-то крупный зверь. Она  глянула  на  неохватный
старый кедр, заползла за мощный ствол и там залегла.
     На склон, отдуваясь, выкатился  человек.  Громадный,  в  рваной  черной
спецовке и насквозь мокрых штанах, на плече - короткоствольный кавалерийский
карабин.
     Огляделся, будто затравленный зверь, остановился  взглядом  на  костре,
заметил сапоги, сразу как-то сжался, сорвал карабин с плеча.  Выждал.  Таня,
затаив дыхание, следила за ним из-за кедра.  Рука  с  пистолетом  лежала  на
моховом ковре.
     Чтобы правильно прицелиться, нужно немного выползти из-за ствола...
     Ким  походил  на  помесь  Шварценеггера  с  гориллой.  Мощные  челюсти,
надбровные  дуги,  под  которыми  прятались  еле  видимые   глазки,   узкий,
несуществующий лоб, длинные руки с не правдоподобно большими ладонями... Он,
должно быть, увидел труп своего  заклятого  врага.  Неслышно,  на  цыпочках,
подошел, застыл над телом  Поручика,  повернувшись  к  Тане  мощной  сутулой
спиной.
     Почти не таясь, она вышла  из-за  кедра,  прицелилась,  держа  пистолет
обеими руками - и всадила в эту спину всю обойму. Будто в  кино,  на  черной
ткани спецовки эффектными брызгами взметывались дырочки. Ким  грузно  рухнул
на колени и повалился прямо на Поручика.
     У Тани закружилась голова. Она  присела,  нетвердой  рукой  достала  из
мятой пачки сигарету. Теперь оставалось только ждать.
     - Я сама не понимаю, как все произошло,  -  говорила  она,  прихлебывая
горячий чернущий чай из эмалированной кружки. - Мы с Яне дежурили  у  камней
попеременно.
     Я, должно быть,  задремала  возле  костра  и  очнулась  от  крика  Яне.
Увидела, что он лежит, а над ним стоит  этот,  спиной  ко  мне.  И  тогда  я
выхватила пистолет...
     - Успокойтесь, милая, все хорошо. Вы поступили отважно и  правильно.  И
не переживайте, что человека убили. Ким был не человек, а бешеный  волк.  На
его совести здесь, на прииске, три убийства и Бог весть сколько прежде.
     Говорил Чинский, а всего в конторе сидело четверо - он, Таня, Архимед и
еще  средних  лет  человек,  крепкий,  с  суровым  лицом.  Начальник  охраны
комбината.
     Получив  от  председателя  артели  радиосообщение  о  происшествии   на
соседнем прииске и о том, что  в  преследовании  беглеца  принимает  участие
Таня, он немедленно поднял вертолет с десятком отборных  вохровцев  и  парой
обученных овчарок и  полетел  на  Измаил.  Пока  около  зимовья  происходила
конфронтация  Поручика  и  Тани,  собаки  уже  взяли  след  Кима.  Он,   как
выяснилось, отсиживался в глухом  буераке,  днем  рискнул  выбраться,  возле
брода зарезал второго уйгура и отобрал карабин.  Тот  выстрел,  что  слышала
Таня, произвел товарищ погибшего,  обнаружив  труп.  Он  стрелял  в  воздух,
вызывая подмогу. И вышло так, что первым на месте гибели  Яне  Попа  и  Кима
оказался Архимед.
     - Что Ким не стал стрелять, а предпочел завалить Попа  ножом,  это  как
раз понятно, - словно разговаривая с самим собой, произнес начальник охраны.
- Непонятно другое. Как Поп, все же милиционер  бывший,  подпустил  его  так
близко и  дал  себя  угробить,  а  главное,  почему  у  него  штаны  спущены
оказались?
     - Отлить, наверное, собрался. Вот и  бдительность  утратил,  -  тем  же
тоном откликнулся Архимед, а Чинский добавил:
     - Да он вообще был вояка никакой, только понты колотил да на  работягах
безответных отрывался. Вон, даже пушку свою не зарядил.
     - Хорошо еще, что про вашу не забыл, -  обратился  начальник  охраны  к
Тане и поднялся. - Думаю, товарищи, что это происшествие  предавать  огласке
нецелесообразно. Пойду проинструктирую своих орлов.
     В Москве жизнь текла прежним порядком. Ничего принципиально  нового  не
было месяца три, а потом Шеров пригласил ее к себе на дом,  сообщив,  что  в
гостях у него человек, которому он очень хочет представить Таню. Он встретил
ее в прихожей, но вместо гостиной провел в спальню.
     - Закрой глаза, - сказал он и застегнул ей на шее какую-то цепочку.
     Таня открыла глаза и посмотрела в большое зеркало на трюмо.  Ее  старая
цепочка с медальоном, в котором - голубой алмаз, когда-то подаренный Павлом.
     - Гад же ты все-таки, Шеров. Я-то обыскалась. Почему не сказал, что  он
у тебя?
     - Чтобы ты возвратила его своему благоверному? Извини, это не входило в
мои планы.
     - А теперь входит?
     - Увидишь. Пойдем в гостиную.
     Там, за журнальным столиком,  разложив  перед  собой  кожаную  папочку,
сидел отдаленно знакомый ей  пожилой  пижонишко  Лимонтьев,  которого  Шеров
несколько лет назад неизвестно зачем сделал  директором  какого-то  скучного
института. Завидев Таню, он поспешно вскочил, поцеловал  руку,  сказал  пару
затрепанных комплиментов, после чего продолжил беседу с Шеровым.  Со  второй
его фразы Таня напряглась - речь шла о тех самых голубых  алмазах,  которыми
когда-то  с  таким  энтузиазмом  занимался  Павел.   В   институт   приехала
американская ученая дама со  смешной  фамилией  Кайф  и  шибко  интересуется
алмазами и, в частности, давнишними  разработками  Павла.  Ох,  не  случайно
Шеров возвратил ей медальон именно сегодня.
     Он ничего не  делает  случайно.  Таня  слушала  их  мудрый  разговор  и
понимала, что у Вадима Ахметовича возник на тему алмазов шкурный интерес,  и
сделалось как-то не по себе.
     - Оно? - обратился к ней Шеров.
     Таня кивнула - нелепо было отрицать очевидное.
     - Покажи.
     Не хотелось, но пришлось предъявить алмаз Лимонтьеву, у которого глазки
разгорелись самым непристойным образом, и  пригласить  его  к  себе,  уже  с
американкой.
     После ухода Лимонтьева у Тани был серьезный разговор с  Шеровым.  В  ее
жизни существовало два человека, которые в ее сознании никак не совмещались,
пребывая в разных, несоединимых мирах. Сближение этих миров чревато  гибелью
для менее жизнеспособного из них, сколь бы прекрасен и чист  он  ни  был.  И
Таня без обиняков заявила Шерову, что категорически запрещает ему каким-либо
образом вмешивать Павла в свои делишки.  Вадим  Ахметович  был  на  редкость
терпелив и смиренен, подробно  и  убедительно  растолковал,  что  намеченный
альянс законен и результаты его будут для Павла Чернова положительны во всех
смыслах. Человек получит возможность  вернуться  к  любимому  делу,  начнет,
наконец, зарабатывать, воспарит духовно. Шеров клятвенно пообещал Тане ни  к
каким комбинациям Павла не подключать,  ограничить  его  участие  в  проекте
чистой наукой и при первой же возможности отпустить с миром. Таня не столько
поверила тогда Шерову, сколько согласилась с его логикой. Потому  что  очень
хотелось с ней согласиться: изредка общаясь с Адой по телефону,  она  знала,
насколько хреновы у Павла дела. И дала себя убедить. Правда,  напоследок  не
удержалась и впервые позволила себе угрозу в адрес шефа:
     - Смотри у меня, кобелина, - заявила она своим "эротическим"  тоном.  -
Ежели с моим чего по твоей милости случится!..
     - Да ты че, лапушка! - подстать ей ответил Шеров.  -  Падла  буду,  век
воли не видать!
     Но оба понимали, что реплики их шутливы только по форме.

        "IV"

     Марина Валерьяновна  Мурина  принадлежала  к  презренному  меньшинству,
изгоям и отщепенцам. В то время, как весь  советский  народ...  Народ,  люто
ненавидя синюшные, тяжкие, похмельные  понедельники,  напротив,  чрезвычайно
положительно  относится  к  пятницам,  рабочим  лишь  постольку-поскольку  и
вливающим благодать перспективой двух дней  законного  оттяга.  И  поскольку
ожидание счастья сплошь и рядом оказывается весомее  собственно  переживания
этого самого счастья, не будет преувеличением  сказать,  что  пятница  стала
любимым днем  для  всей  страны.  Марина  же  Валерьяновна  к  понедельникам
относилась индифферентно (три урока в училище плюс часовая частная  халтурка
там же), не любила вторников (занятия и утром, и в вечерней группе), пятницы
же терпеть не могла и боялась их до умопомрачения.
     Директриса уже который год ставила Марине Валерьяновне на  пятницу  три
вечерних урока. Конечно, из-за глубокой личной неприязни, так и сквозившей в
отстраненно-деловом тоне, который  держали  с  Муриной  и  администрация,  и
коллеги, мымры бездуховные. Ясное дело, они у директрисы  все  в  любимицах,
свои в доску, чай из одного бачка мусорного вылупились. И,  естественно,  ни
одна из этих шкур не имеет такого гадского расписания, как она.
     - Но, Марина Валерьяновна, дорогая, у Семеновой два маленьких  ребенка,
Лихоманкина у нас на полставки, Куцева в декрете, а часы закрыть  надо...  -
бубнила в ответ на  ее  справедливые  протесты  секретарша  Эльвира,  отводя
глазки, заплывшие от хитрости и тайных запоев.
     И бесполезно доказывать этой метелке,  что  такое  расписание  обрекает
Марину Валерьяновну на ночной пятнадцатиминутный марш  по  жуткому  пустырю,
где каждые  сутки  кого-нибудь  грабят,  избивают,  насилуют,  и  недели  не
проходит без свежего трупа...
     До восьмидесятого года Мурина жила в одной комнате  с  бывшим  мужем  в
гнусной  коммуналке  на  Маяковского.   Комната   запущенная   сверх   меры,
разделенная перегородкой - чтобы  поменьше  видеть  мерзкую  смазливую  харю
экс-супружника.
     Соседи сплошь твари, суки, быдло... Марина Валерьяновна вздохнула  было
с облегчением, когда их трехэтажный флигелек дал неизлечимую  трещину  прямо
по комнате соседей Фуфлачевых -  жаль,  никого  не  убило,  когда  обрушился
потолок! - и пошел под экстренное расселение.  Но  мерзавцы,  окопавшиеся  в
жилкомиссии, приличную площадь придержали для ворья, у которого всегда  есть
деньги на взятку, а Муриной выдали смотровой на комнатушку  в  трехкомнатной
квартире  на  восточной  окраине  Купчино.  В  ответ  на   законные   упреки
исполкомская сволочь нагло заявила:
     - С площадью в городе напряженка. Вы бы, гражданочка,  радовались,  что
на гражданина Жолнеровича отдельный ордерок выбить удалось.
     Докторишка  усатый  получал  сходную  комнатушку  где-то  у  черта   на
Пороховых.
     Новые соседи оказались, естественно, не лучше прежних, разве что числом
поменее. Парикмахерша Зойка - сплетница, развратница  и  алкоголичка.  Тупая
бабка с дебильной  внучкой,  не  сливающей  за  собой  в  сортире.  В  город
выбираться переполненным автобусом, за сорок мучительных  минут  доползавшим
до "Электросилы"
     - либо через тот самый пустырь на электричку до Московского.  Днем  еще
ничего, а вот ночью...
     Пожив  с  недельку  на  новом  месте,  Марина  Валерьяновна  купила   в
канцелярском шило и с тех пор носила в портфеле. Часто укалывалась до крови,
рвала книги, бумаги, но выбросить не решалась.
     Как ни странно, оружием  самообороны  не  пришлось  воспользоваться  ни
разу. Ни грабители, ни насильники не проявляли к ней ни малейшего  интереса.
Даже несколько обидно.
     Природа жестоко насмеялась над Мариной Валерьяновной, вложив трепетную,
ранимую и возвышенную душу в несуразное тело, словно составленное из частей,
предназначавшихся разным людям. Круглое, как блин, курносое лицо с узенькими
глазами и широкими, густыми бровями. Короткая бычья шея,  мясистые  плечи  и
руки.
     Квадратный рубленый торс без намека  на  талию.  И  длинные,  стройные,
изящные   ноги,   при   такой   фигуре   вызывающие    ассоциации    не    с
красавицей-балериной, а с самкой паука. "Ну и пусть, - говорила себе  Марина
Валерьяновна, наспех подкрашиваясь перед зеркалом.  -  Внешность  не  должна
отвлекать от насыщенной духовной жизни".
     И вынуждала себя читать модные  книги,  бегать  на  модные  выставки  и
кинофильмы. Мучилась, маялась с тоски, зевала, ничего не понимая, зато потом
могла, закатив глаза, со страстью рассуждать о высоком. Как правило, сама  с
собой - слушатели находились редко...
     Марина  Валерьяновна  спустилась  с  тускло  освещенной  платформы   и,
ориентируясь на огни далеких кварталов,  отправилась  в  путь  между  сухими
прутьями прошлогодней травы, пластами жирной грязи, кучами мусора, вылезшими
из-под стаявшего снега. Хорошо еще, что  на  самой  дорожке  сухо  -  апрель
выдался теплым, погожим. Пересекла полосу отчуждения и вышла на пустырь,  по
которому проходила незримая граница между Невским  и  Фрунзенским  районами.
Разделительная полоса  пролегала  по  площадке  между  пивными  ларьками.  У
ларьков с утра до вечера толклись ханыги из обоих районов, что, конечно,  не
способствовало улучшению криминогенной обстановки  на  пустыре.  Но  в  этот
поздний час ларьки, естественно, не работали, а  лишь  отбрасывали  зловещие
тени вдоль ярко освещенного пятачка основательно  утоптанной  и  заплеванной
площадки. И, конечно же, никакой милиции!
     Днем-то  они  паслись  здесь  регулярно,  выцепляя  из   пьяной   толпы
кого-нибудь поприличнее: не  тащить  же  в  вытрезвитель  местную  рвань,  с
которой не то что  штраф,  а  и  пятнадцатисуточного  бесплатного  труда  не
поимеешь - себе дороже выйдет.
     Миновав   пространство   между   ларьками,    Марина    Мурина    вышла
непосредственно на пустырь,  темный  и  страшный.  Сердце  гулко  застучало,
отдаваясь в висках, рука  судорожно  сжала  портфель.  Наступив  на  камень,
подвернула ногу на высоком каблуке.  Дурной  знак!  Выбранив  себя,  что  не
надела, как накануне собиралась, практичные  китайские  кеды  Марина  решила
снять туфли, но передумала, пожалев колготки.
     Дорожка шла по пустынному и ровному  ландшафту  с  бугорками  стихийных
микросвалок, потом нырнула вниз. До шоссе  оставалось  метров  сто,  но  эти
метры тянулись  по  зарослям  осокоря,  золотарника  и  каких-то  безымянных
кустов, поднимавшихся выше человеческого роста. Именно здесь чаще всего...
     - Т-с-с! - произнес выросший из ниоткуда  громадный  черный  силуэт.  -
Вякнешь - прирежу!
     Марина замерла. Сил осталось лишь на то, чтобы затравленно обернуться.
     Сзади появился второй. Подошел вплотную, рванул из рук портфель.
     - Пальтишко сымай! - сипло скомандовал он. Но Марину  парализовало.  От
ужаса она не могла и шевельнуться. Откуда-то вынырнул  третий,  пыхтя,  дыша
перегаром, стал срывать пальто. Брызнули в  темноту  пуговицы.  Матернувшись
дружно и коротко, как по команде, двое вытряхнули Марину из  пальто,  уронив
ее на четвереньки, а первый, громадный, подошел к ней, поднял за  подбородок
белое застывшее лицо и резко, неожиданно оттолкнул. Марина отлетела в кусты.
И тут же громадный навалился на нее, больно ударив  головой,  царапнул  щеку
щетиной, задрал юбку. В ноздри ударил запах гнилой помойки. Марина  закатила
глаза. Мир поплыл. Как сквозь толстый слой