ай  же,
черт тебя возьми. Прав дед  или  нет  -  моя  книга  на  самом  деле  тебе
повредит?" - "Возможно, ну и что из того?" И в тоне все то же невероятное,
несносное благодушие. Но он почувствовал, что перегнул палку.  Он  прикрыл
мою руку своей. "Послушай, старина, давай условимся: в чем, как говорится,
суть? Отвлечемся на минуту от нас обоих. Вспомним типа, которого ты любишь
- я знаю, что любишь, это сразу чувствуется, - вспомним, к примеру, Рембо.
У него тоже была семья. Что ты  о  ней  думаешь?"  Я  сделал  нетерпеливое
движение, но он крепче стиснул мне руку и продолжал: "Я не шучу. Его семья
сделала все от нее зависящее, чтобы его  скандальные  стихи  не  вышли.  И
конечно, опубликовав их, молодой Рембо нанес чувствительный урон репутации
своих близких в жадном до сплетен родном  Шарлевилле.  Так  должны  ли  мы
осуждать Рембо и сокрушаться, что его семья не поставила на своем? - (Я не
был уверен, что правильно понял смысл его слов. Он  угадал  это  по  моему
выражению.) - Согласись, что все зависит от точки зрения. С  точки  зрения
светской и семейной, несомненно, он заслуживает самого сурового осуждения.
Ну а с высшей точки зрения - а? С точки зрения поэзии?" - "Не хочешь же ты
сказать..." - "Хочу, старина, на мой взгляд, твои  стихи  не  хуже  стихов
Рембо. Вот как обстоит дело, дружище. А посему, - закончил он в ту минуту,
когда нам подали  антрекоты,  -  не  рассчитывай,  что  я  присоединюсь  к
остальным членам семейства Провен, пытаясь заставить  тебя  отказаться  от
публикации". - "Даже если это тебе повредит?" - "Даже если это  может  мне
повредить".
   Но я покачал головой, откинулся на  спинку  стула,  отложил  в  сторону
вилку и нож и сказал: "Я не стану печатать книгу".
   При этих словах он посмотрел на  меня,  и  в  глазах  у  него  вспыхнул
странный  огонек,  и  веки  прищурились  не  то  заговорщически,   не   то
вопросительно - не поймешь. Бровь вдруг перестала дергаться -  тик  словно
бы переместился к маленькому сгустку плоти в  уголке  губ,  к  родинке,  и
теперь стала подергиваться она, точно именно под нею затаилась усмешка.  А
в глазах запрыгали уже откровенно смешливые огоньки.
   - Занятная штуковина, а? - человек и спокойствие  его  совести!  Просто
поразительно, как легко и радостно стало у меня на душе после  этих  слов!
Все - вопрос исчерпан. Злосчастная книга не увидит света! И я тут  ни  при
чем, я ни от чего не отступился. И нечего мучить себя вопросом, на который
я не знаю  ответа:  какое  решение  требует  от  меня  большего  мужества.
Поскольку существует Реми, книгу опубликовать  невозможно,  и  точка.  Моя
бунтарская душа должна запастись терпением до той минуты, когда она сможет
проявить себя,  выступив  против  загнивающего  общества,  олицетворяемого
Провенами,  в  других  областях  -  на   поприще   какой-нибудь   активной
деятельности, в политике. Мне стало так хорошо, что казалось, я готов хоть
сейчас ввязаться в борьбу. Я чувствовал, что меня распирают силы. И в  эту
минуту я  услышал:  "Сдрейфил,  старина!"  Реми  указывал  в  мою  сторону
столовым ножом, почти дотрагиваясь до моей груди  кончиком  обвинительного
лезвия. Он откровенно потешался надо мной. Надо полагать, мое лицо  выдало
мою живейшую радость. Но представляете, каким ушатом холодной воды он меня
окатил!
   Он помахал рукой жестом озорного мальчишки. А  глаза  искрились  мягкой
усмешкой и  юмором,  которые,  несомненно,  и  составляют  очарование  его
улыбки.
   - Какой ушат холодной воды он на меня  вылил!  Конечно,  я  сдрейфил  и
пошел на попятную. Едва представился удобный предлог. Вдобавок позволивший
мне сыграть благородную роль. Должно  быть,  у  меня  вытянулось  лицо.  В
продолжение нескольких секунд Реми смотрел на меня, все так  же  беззвучно
смеясь, потом убрал свой нож и начал резать мясо. "Давай обсудим, - сказал
он. -  Самое  главное  -  выяснить,  ради  кого  и  ради  чего  ты  хочешь
опубликовать свою книгу. Если только ради себя  самого,  ради  собственной
ничтожной душонки, во имя детской мстительности или из мелкого тщеславия и
честолюбия, тогда и в самом деле стоп! Дед прав, потому что это  маленькое
свинство может обернуться  большой  гнусностью.  Но  ведь  у  тебя  другие
причины - так я по крайней мере надеюсь. Если  ты  чувствуешь,  как  я,  в
такой же мере, как я, если ты чувствуешь, что  ты  всего  лишь  рупор,  не
больше, рупор гнева и  правды,  которые  выражаются  через  тебя,  которые
захлестывают твою душонку, как гнев юного  Рембо  захлестывал  жалкого  и,
судя по всему, довольно нечистоплотного  торгаша,  каким  он  впоследствии
стал и который уже сидел в нем, тогда, дорогой мой  великий  поэт,  ты  не
имеешь права, ни-ка-ко-го права преграждать путь  этому  гневу  и  правде.
Слишком поздно - они уже не твои, они принадлежат тебе не больше, чем деду
или мне. Шапки долой! А теперь поговорим о нас обоих. Тут  надо  поставить
точки над "i". В наши годы уже непозволительно делать глупости и  идти  по
ложному пути. Сначала о тебе. Со мной дело проще. Общество,  в  котором  я
существую и которому, поверь, знаю цену - ты этого не поймешь, но  тем  не
менее это факт, - мне оно не мешает. Я  свободен,  его  вонючие  дерьмовые
цепи меня не стесняют, поэтому я не испытываю потребности их сокрушать.  А
вот ты, братец, дело другое, совсем другое. Если ты не разорвешь эти цепи,
которые не без оснований оскорбили твое чувствительное обоняние,  если  ты
их не разорвешь, что ж, я скажу тебе напрямик - тебе крышка. -  Он  больше
не смеялся, даже не улыбался, он серьезно смотрел мне  прямо  в  глаза.  -
Если ты сейчас сдрейфишь и не опубликуешь книгу, говорю  тебе:  не  успеет
трижды пропеть петух, как ты вернешься с повинной в лоно семьи".
   Это было уж слишком! "Но ведь ты сам, - закричал я, - ты  сам  еще  два
месяца назад приходил уговаривать меня, чтобы я явился  с  повинной.  Что,
разве не так?" - "Так, - ответил он. Несколько  мгновений  он  разглядывал
свою  вилку,  точно  между  ее  зубцами  надеялся  найти  объяснение  этой
перемене. - Так. И я считал, что поступаю правильно. Очевидно, потому, что
еще не разобрался тогда во всей твоей истории. Но зато с тех пор  я  много
думал о тебе. И решил, что ты прав. Да,  правда  была  на  твоей  стороне,
хотя, наверное, ты сам не вполне понимал и теперь не понимаешь, в чем  тут
дело. Но в одном я отныне полностью убежден: в семью тебе возвращаться  ни
в коем случае нельзя. Объясню почему: в тебе есть один изъян - ты  боишься
жизни". Мне хотелось ответить с иронией: "Скажи  на  милость,  как  ты  до
этого додумался!" Но я был настолько потрясен, что не решался  поднять  на
него  глаза,  чтобы  он  не  прочел   в   них,   насколько   он   оказался
проницательным. "К счастью, - сказал он, - да, к счастью, тебе стыдно, что
ты боишься, и порой, когда ты уже готов отступить,  этот  стыд  заставляет
тебя держаться. Впрочем,  это  одна  из  форм  мужества,  и,  может  быть,
вызывающая наибольшее уважение, а этого мужества тебе не  занимать  стать,
ты это доказал, теперь на очереди - взрастить некоего  Фредерика  Леграна,
который так и жаждет расцвести,  но  ему  нужна  для  этого  благоприятная
почва, а  для  тебя  эту  почву  составляют  гнев,  возмущение,  нежелание
примириться с существующим порядком вещей, а что  порядок  дрянной  -  это
точно. Для меня, понимаешь ли, для меня наиболее благотворная почва - это,
пожалуй, терпимость. Я извлекаю свои жизненные соки из чувства терпимости.
Поэтому на меня семейная обстановка не оказывает губительного  влияния.  А
на тебя оказывает и будет оказывать. Ты хочешь чего-то добиться  в  жизни?
Тогда ты прав: надо перерубить якорные цепи, перерезать  пуповину.  Причем
так, как ты начал: одним ударом сабли". Он взмахнул рукой, а у меня слегка
сжалось сердце, и я невольно вспомнил о том "Руби!", которое мне  уже  так
дорого обошлось, - неужели надо начинать  все  сначала?  Мне  стыдно,  мне
страшно, что я боюсь... да, он прав, во мне, как и во многих других,  этот
второй страх пересиливает первый. А он продолжал: "Со  вчерашнего  дня,  с
тех пор как объявлено о выходе твоей книги, я взвесил все, подумал о деде,
о наших отцах, о тебе и обо мне. И о скандале.  Разберемся.  Старик  В.П.,
твой отец и мой будут брызгать  ядовитой  слюной,  пока  скандал  будет  в
центре внимания газет. Но дед сказал правильно: их будущее уже  у  них  за
плечами, стало быть,  в  их  жизни  ничего  не  изменится.  Ну,  переживут
несколько неприятных минут, а потом шумиха кончится, начнется какая-нибудь
другая - клин вышибают клином. Остаемся мы с тобой.  Очень  мило  с  твоей
стороны, что ты беспокоишься о моей карьере, да и дед трогателен со своими
заботами о "видных должностях". Но одного он не знает - только  это  между
нами, потому что старики захворают с горя, если пронюхают о  моих  планах:
их "видные должности" нужны мне как собаке пятая нога. По крайней  мере  в
данное время. Прежде  всего  я  хочу  пошататься  по  свету.  Послужить  в
колониальных конторах - в Маэ, Чандранагаре, в  Ханое,  на  Мадагаскаре...
Они мечтали бы, чтобы я завтра же стал управляющим Французского банка или,
если без  шуток,  директором  какого-нибудь  банка  поменьше.  И  навсегда
окопался в Париже. А  это  совершенно  не  по  мне.  Пока  я  молод,  хочу
посмотреть мир. На первых порах поездить по колониям. Что будет, если меня
опередят слухи о скандале? Но, во-первых,  колонии  далеко,  а  во-вторых,
чем-чем, а скандалом в тропиках никого не удивишь... Об этом  не  стоит  и
говорить. К тому времени, когда я вернусь сюда, чтобы сделать, как говорят
старики, достойную меня карьеру,  утечет  много  воды,  верно?  Видишь,  я
говорю с тобой начистоту. С моей стороны тут нет и намека на  жертву,  нет
даже намека на намек. Остаешься ты - только ты. А  тебе,  старина,  я  уже
сказал: отступись ты, тебя простят, и ты вернешься в родительские объятья,
тебя в них задушат в  полном  смысле  этого  слова,  и  ты  станешь  самым
заурядным ничтожеством. Но если твоя книга выйдет, ты  заживешь  настоящей
жизнью: с одной стороны, тебя будут восхвалять, с другой -  травить.  Тебе
придется отбиваться, воевать, нападать, кусаться, а гнев и  ярость  -  это
именно то, что тебе необходимо,  чтобы  преодолеть  слабинку  и  сделаться
настоящим человеком. Вот, старина, каковы дела. Набей этим свою  трубку  и
выкури ее, как говорят англичане, или по-нашему: намотай себе на ус".



15

   Меня  стал  чертовски  интересовать  этот   Реми!   Сначала   мне   его
представляют как зануду,  педанта,  конформиста,  и  вдруг  бац!  -  нечто
совершенно противоположное. Конечно, это человек весьма здравомыслящий, но
при том с каким острым взглядом! Да, Марилиза права: если  она  признается
мужу, что встречается  с  его  двоюродным  братом,  он,  вероятно,  "почти
обрадуется".  Эта  самая  радость,  потаенная,  подавленная,  отвергнутая,
сочится из каждого его слова, каждое слово доказывает  ее  живучесть...  У
женщин зоркий глаз, в сердце любимого мужчины они  способны  разглядеть  и
загнанные внутрь привязанности, которых он стыдится, и  уязвимые  места  -
кроме тех, на которые  слишком  мучительно  смотреть  в  упор,  от  них-то
женщины и отворачиваются столь упрямо, что способны захворать.  Вот  тогда
мне и приходится вместо них вскрывать эти изъяны...
   - Мне бы хотелось знать, какого вы  все-таки  мнения,  какого  вы  были
мнения о Реми до  того,  как  поссорились  с  ним?  Что  он  такое:  сынок
благополучных буржуа, невозмутимый и самодовольный, уже катящий по рельсам
блистательной и ничем не  нарушаемой  карьеры,  кого  ничуть  не  удивляет
мысль,  что  он  может  стать  президентом  Республики,  или  тот   умный,
проницательный, скептический и прозорливый юноша, способный на язвительную
иронию, но при этом славный малый, портрет которого  вы  мне  только  что,
может быть неосознанно, нарисовали?
   - Гм, видите ли, в те годы Реми был и тем, и другим. Сам не  знаю,  как
это могло уживаться, но факт остается фактом  -  он  был  и  скептиком,  и
самодовольным юнцом. Я представлял собой как раз обратное: моя  бунтарская
натура все отвергала, но металась, натыкаясь на стены, как ночная бабочка.
Я не отличался силой, и на финише он всегда брал надо мной верх. Так и  на
этот раз. Он не оставил мне ни  единого  предлога  дрогнуть  и  отступить.
Последним моим искушением было отказаться от  книги  во  имя  Реми  и  его
будущего, но он сам разрушил аргументы в пользу такого решения. У меня  не
оставалось никакого выхода. Кроме как опубликовать "Плот "Медузы".
   - Я забыла, в каком это было году?
   - В тридцать седьмом.  Год  Всемирной  выставки.  И  Народного  фронта.
Вернее, того, что от него оставалось. Первый экземпляр книги  мне  однажды
утром  принес  Пуанье.  Да!  Вряд  ли  нужно   описывать   вам   состояние
восемнадцатилетнего мальчишки (несколько  недель  спустя  мне  исполнилось
девятнадцать), впервые в жизни увидевшего свое имя на  обложке.  "Фредерик
Легран". Было ужасно странно. Точно  меня  разыгрывали.  В  этом  возрасте
книги все еще кажутся реликвиями, а твое  имя,  напечатанное  типографским
способом, - чем-то вроде чуда. Потом  все  это  быстро  проходит,  радость
тускнеет, исчезает. Но в первый раз!..
   Мортье свое дело знал: он организовал литературный  коктейль  у  Липпа,
как полагается, на  втором  этаже.  Приглашенных  было  много,  книгу  они
получили за два дня до коктейля, и статьи еще  не  успели  появиться.  Так
что, поджидая такси, за которым отправился Марсель Пуанье, я совершенно не
знал, к чему мне готовиться: к похвалам или к насмешкам и  брани?  Что  ж,
надо было держаться, Реми оказался прав: будь моя воля, я остался бы  дома
и зарылся головой в  подушку,  но,  поскольку  мы  подъезжали  к  бульвару
Сен-Жермен, страх обнаружить свой страх побуждал меня собрать все  силы  и
приготовиться к схватке. И только когда я  стал  подниматься  по  узкой  и
крутой лесенке,  которая  вилась  вдоль  стены,  выложенной  керамическими
плитками в характерном стиле начала века - это была работа отца Леона-Поля
Фарга ("Поэт будет здесь", - восторженно предупредил меня  Пуанье),  -  на
меня снова напала робость, не страх, а на этот  раз  именно  робость,  при
мысли, что мне предстоит оказаться среди стольких людей,  которые  гораздо
умнее меня. Я уже не помню, как мы  вошли.  Как  представил  меня  Пуанье.
Помнится,   кто-то   зааплодировал,   кто-то   засмеялся,   но   в   общем
доброжелательно. Меня окружили, мне что-то говорили, я отвечал  почти  как
автомат или, вернее, с каким-то чувством раздвоения, как бывает спьяну. Из
этого хаоса память удержала только отдельные лица. Ну  конечно,  в  первую
очередь Фарг, пухлый, бледный, плохо выбритый,  не  рассеянный,  а  скорее
высокомерный. Все расступаются.  Мортье  представляет  меня,  я  собираюсь
выразить ему свое восхищение, но  он  прерывает  меня  брюзгливым:  "Знаю,
знаю". В его тоне было столько чванства и наглости, что я вдруг  пришел  в
себя. "Что вы знаете?" - переспросил я. Мне удалось-таки его  удивить.  Он
покатился со смеху и сказал Мортье: "А мальчишка не из робких!" После чего
он объявил мне, что, на его взгляд, мои стихи отвратительны, но это ничего
не значит, я буду иметь огромный успех. Тут кто-то увлек его в сторону.
   Вспоминается мне также помятое лицо маленького, почти совсем  плешивого
человечка в железных очках, который молча, но  ласково  смотрит  на  меня,
точно мы с ним давно знакомы. Это Рене-Луи Дуайон - помните?  -  издатель.
Сам пописывающий стихи. Недурной эссеист. Позже написавший  диссертацию  о
моем "Плоте "Медузы", из которой я извлек много полезного. Но в  тот  день
он ничего не сказал. В отличие от довольно уродливой, веснушчатой  дамы  с
умными глазами и саркастической складкой губ. Она говорит без устали, и ее
слушают, она восхищается моей молодостью,  восторгается  ее  пылом,  всеми
этими "ненавижу семью", "подохни, общество", которые за последние  полвека
еще ни разу не звучали таким отчаянием в таких "юных устах". Возможно, она
была не прочь поцеловать эти уста, но  уж  очень  безобразна  она  была...
Несколько позже  Мортье  подвел  ко  мне  довольно  высокого  господина  с
бледным, перечеркнутым усиками лицом, причем его глаза, рот -  все  черты,
казалось, выражали неизменное сдержанное недоумение: "Вот как? А  я  и  не
предполагал..." Он протянул мне руку, откинув назад верхнюю часть корпуса.
Мягким,  женским  голосом  с  едва  заметным  провансальским  акцентом  он
произнес, изящно поджимая губы: "Ярость, кощунство - все это прекрасно, не
бойтесь дать коленкой под священный зад, но, ради бога, будьте  осторожны,
не трогайте жемчужные короны!" Я  хотел  было  поинтересоваться,  что  он,
собственно,  имеет  в  виду,  но  он  продолжал  своим  жеманным  голосом:
"Позвольте полюбопытствовать, кого вы предпочитаете: Сократа или Вагнера?"
В эту минуту подошли еще какие-то люди, и я так и  не  успел  задать  свой
вопрос. Потом мне вспоминается говорливое  веселье  у  столов,  безмолвная
толкотня вокруг сандвичей и то, что я не заметил среди  присутствующих  ни
одной по-настоящему хорошенькой женщины.
   Я подумала: "И ты - будь осторожна! Но опасайся не жемчужных  корон,  а
его таланта имитатора. Его портретные зарисовки (Фарга,  Подана)  живые  и
очень  похожие.  В  своих  воспоминаниях  он,   вероятно,   искренен.   Но
впечатление может быть  и  обманчивым,  и  эта  словоохотливость  призвана
скрыть самое главное. Он  больше  не  спрашивает  меня,  не  пора  ли  ему
закругляться, но все ходит вокруг да около. В этой  велеречивости  кроется
какая-то хитрость. По-моему, мы у цели. До сих  пор  он,  по-видимому,  не
скрывал от меня ничего существенного.  Но  -  внимание!  -  сейчас  должны
сработать  защитные  рефлексы.  Может  быть,  даже   подсознательно.   Тем
деликатней надо действовать.
   - И долго вы там оставались?
   - Где?
   - На этом приеме в вашу честь.
   - Уже не помню. Так или иначе, я ушел оттуда измученный. И физически. И
морально.
   - Но все-таки счастливый?
   - Как вам сказать, и да и нет. Понимаете, я  не  знал,  что  думать.  Я
чувствовал  вокруг  себя   атмосферу   подъема,   довольства,   радостного
возбуждения, не без примеси яда, но при этом не совсем  улавливал,  против
кого направлено ядовитое жало: против моих жертв или против  меня  самого?
Скандалом наслаждались, но оценили ли мои стихи?  Сочувствовали  ли  моему
негодованию?   Или,   наоборот,   осуждали   мою   дерзость,   возмущались
неблагодарным сыном, издевались над иконоборцем? Что имел  в  виду  Полан,
говоря о "жемчужных коронах"? На  следующей  неделе  в  газетах  появились
первые рецензии. Я был слишком молод - я ни черта не уразумел.
   - То есть в каком смысле?
   - А в таком, что большинство статей меня резко критиковали. А моя книга
разошлась в три дня. У меня не было отбоя от  приглашений  на  обеды  и  в
литературные салоны.
   - Например?
   - Не понял, простите?
   - Что, например, говорилось в статьях?
   - Что жаль большого таланта, потраченного ради столь ничтожной цели.
   - И в левых газетах и журналах тоже?
   - Вот именно, это-то меня и удивляло:  если  бы  меня  поливали  грязью
только "Фигаро" и "Эко де  Пари",  это  было  бы  вполне  естественно.  Но
Жан-Ришар  Блок  в  "Се  суар"  назвал  меня  "жалким  карапузом".  Я  был
совершенно сбит с толку.
   - А теперь вы понимаете, чем это было вызвано?
   Он неопределенно махнул рукой и уклонился от ответа.
   - Но больше всего поразил меня Анри Беро в "Гренгуаре".
   - Он вас, конечно, разнес?
   - Ничуть не бывало - он захлебывался от восторга! Доброжелательны  были
и "Канар", и Гюс Бофа в "Крапуйо".  "Марианна"  была  "за",  а  "Вандреди"
"против" - поди пойми! Но, несмотря  на  всю  эту  неразбериху,  Мортье  и
Пуанье были на седьмом  небе.  Пока  свирепое  перо  Пуанье  почти  весело
парировало нападки недоброжелателей, Мортье