печатал  уже  десятую  тысячу
экземпляров и распродал их за неделю.
   - Я помню, вас тогда прозвали "гениальный постреленок".
   - Ха, вы это помните? Это словечко пустил Кокто. Мне его припоминают до
сих пор. И оно не доставляет мне большого удовольствия.
   - Почему?
   - "Гениальный постреленок" не имеет ничего общего с  гениальностью.  Но
не стоит углубляться. Нас познакомила баронесса Дессу.
   - С Кокто?
   - Да, и с Андре Жидом. На этот раз Марселю Пуанье пришлось тащить  меня
буквально на аркане, потому что я трепетал перед этими знаменитостями.  Но
вообще-то мне пришлось разочароваться, не столько в Кокто, сколько в Андре
Жиде. Могу рассказать вам анекдот. Вам не надоело?
   - Говорите, говорите...
   - Жид приглашает меня в ресторан.  Прихожу  туда,  расфрантившись,  как
только мог, он угощает меня устрицами, лангустами, себе заказывает гусиную
печенку, уж не помню, что еще, дорогие вина, много говорит, вызывает  меня
на разговор, время идет, в ресторане уже никого не остается, гасят свет, а
он все не просит, чтобы подали счет. Что делать?  В  конце  концов  я  сам
попросил, чтобы принесли счет. Я еще не был богат, по счастью, того, что я
имел при себе, хватило, чтобы расплатиться. Он преспокойно предоставил мне
расплачиваться. Не сказав ни слова. Но когда мы выходили из ресторана,  он
взял меня под руку и шепнул: "Вы не находите, что я скуп?"
   (Оба смеются.)
   - Между нами говоря... тут можно было...
   - Совершенно верно - строить разные предположения. Потом я много  думал
об этом. Может, это и в самом деле была,  как  он  говорил,  непреодолимая
скупость. А может, он просто хотел меня эпатировать, и это  была  поза.  А
может, хотел отомстить злопыхателям, к которым причислял и меня. Не все ли
равно! На этом наши отношения прервались. С Кокто дело другое. Он тоже был
скуп, но при этом удивительно щедр. Эти качества могут уживаться  в  одном
человеке. Он осыпал меня подарками. Мне пришлось положить этому  конец,  и
не потому, что он требовал чего-то взамен, и  не  в  том  смысле,  как  вы
предполагаете, а просто баронесса Дессу...
   - Я как раз хотела вас спросить: кто она такая? Расскажите о ней.
   - О баронессе Дессу?
   - Ну да. Вам это неприятно?
   Он помотал головой, вытянув губы трубочкой и равнодушно пожав  плечами,
но ответил не сразу. Потом с  силой  потер  губы  указательным  пальцем  и
сказал, вернее, пробормотал: "Я не прочь, но это  заведет  нас  бог  весть
куда". Я тихо спросила: "Вы были в нее влюблены?" Он от души рассмеялся.
   - Помилуйте! Бедняжка баронесса! Ей в ту пору уже стукнуло шестьдесят!
   - Тогда что же вас удерживает?
   - Да нет, абсолютно ничего... Только... Понимаете, от моей семьи у меня
не было никаких вестей...  Ни  слова.  Гробовое  молчание.  Даже  Реми  не
заходил ко мне, но на то были  уважительные  причины:  он  стажировался  в
Бухаресте в крупной нефтяной компании. Он присылал мне открытки с  Черного
моря и с Дуная - несколько дружеских, ни к чему не обязывающих  слов.  Моя
книга, как говорят в театре, была гвоздем сезона - тиражи  следовали  один
за другим и вскоре превысили пятьдесят  тысяч  экземпляров.  Я  никогда  в
жизни не зарабатывал столько денег.
   - На что же вы их употребили?
   - На первых порах просто раздавал. Понимаете, вокруг меня было  столько
нуждающихся, и потом, видите ли, заработанные такой  ценой,  они  все-таки
немножко жгли мне руки. Но зато в течение нескольких недель я  был  просто
добрым ангелом Монпарнаса! И не столько из-за денег, сколько  из-за  самой
книги. Понимаете, почти каждого из моих  приятелей  она  вознаграждала  за
какую-нибудь скрытую рану, за тайное унижение.  Она  мстила  за  них  тому
социальному кругу, который они отвергли - а может, это он их отверг, никто
этого в точности не знал, - но мы изо дня в  день  отрекались  от  него  с
глубоким омерзением. Моя книга давала им нравственную поддержку.
   - А как же Училище древних рукописей?
   - Училище древних рукописей?
   Он посмотрел на меня с удивлением, которое само по себе  было  поистине
удивительным: точно он никогда и  не  слышал  о  таком  заведении.  Потом,
смущенно улыбаясь, повертел в руках свою трубку, рассыпая пепел.
   - Нет, об училище я больше не вспоминал. Вы ведь знаете, в жизни бывают
крутые повороты. После успеха "Медузы" будущее обрело для меня  совершенно
иной смысл. Древние рукописи были моей диогеновой бочкой, моим убежищем  -
а теперь я больше не нуждался в убежище. Реми оказался прав: я нуждался  в
борьбе. Мне теперь было не до училища.



16

   (Тут слово вновь приходится взять мне, потому что и  в  заметках  Эстер
Обань, и в магнитофонных лентах с записью  рассказа  Фредерика  Леграна  в
этом месте довольно неожиданно началась такая путаница, что я вынужден был
отказаться от мысли навести в них какой-либо порядок.
   В этом смысле, на мой взгляд,  примечательна  одна  из  заметок  Эстер,
состоящая из шести слов: "Опять  он  бродит  вокруг  да  около..."  Запись
показывает, что Эстер стало трудно  направлять  своего  пациента  по  пути
более или менее связного повествования и не  давать  ему,  как  говорится,
темнить с помощью бесчисленных вводных предложений. Тем не  менее  посреди
этого нагромождения незаконченных фраз, внезапных  отступлений,  невнятных
ответов, умолчаний и переливания из пустого в порожнее, по-моему, можно  и
даже должно выделить маленькую, с виду  незначительную  фразу,  почти  что
восклицание: "Господи, ну конечно же, я был влюблен, да и как  могло  быть
иначе в моем возрасте?"
   И в самом деле, в этом нет ничего удивительного, кроме разве того,  что
он признается в этом так неохотно, хотя до сих  пор  высказывался  на  эту
тему с абсолютной легкостью и непринужденной искренностью, не испытывая ни
малейшего смущения. Впрочем, он добавляет: "Неужели я должен  рассказывать
вам все свои любовные похождения? Право, я им счет потерял". - "Расскажите
хотя бы об этом". Фредерик Легран все еще с колебанием отвечает:  "Ну  что
ж, пожалуй...", и за этим следуют  слова,  вернее,  даже  фразы  настолько
неопределенные и невнятные, что просто трудно понять, к чему он клонит. Но
вдруг, под конец, из них начинает вырисовываться нечто вроде портрета,  и,
естественно, предполагаешь, что это будет портрет некой  юной  Венеры.  Но
ничуть не бывало, лицо, которое  проступает  между  строк,  носит  примеры
розовощекой и седовласой старости - это добродушное лицо баронессы  Дессу.
Коротенькая заметка Эстер Обань  (если  только  данная  заметка  относится
именно к этой подтасовке) может служить объяснением,  почему  она  его  не
перебила: "Терпение. Ничего не поделаешь. Я сама на это напросилась" -  то
есть, очевидно, на то, чтобы  он  описал  баронессу.  И  он  действительно
описывает баронессу и маленький флигель на улице Варенн, где  у  баронессы
был литературный  салон  и  где  она  принимала  писателей,  художников  и
музыкантов. Из некоторых подробностей описания можно  сделать  вывод,  что
молодой Легран, побывав там однажды, чтобы познакомиться с Жидом и  Кокто,
зачастил туда. Эстер высказала удивление по поводу  такого  постоянства  -
разве обстановка этого салона и его посетители не напоминали посетителей и
обстановку улицы Мезьер? Разве Фредерик покинул свой дом ради того,  чтобы
обрести то же самое в другом месте? Разве  для  того,  чтобы  вернуться  к
этому, он напечатал свою "Медузу"?)
   Он выслушал меня, - (записывает Эстер), -  полунасмешливо-полусмущенно,
причем его бровь  и  родинка  подергивались  одновременно.  В  голосе  его
зазвучало раздумье.
   - Вы правы, да, вы правы. Но все это не так просто. В жизни все не  так
просто. Во-первых, как вы уже убедились, в салоне  баронессы  Дессу  можно
было встретить самых неожиданных людей. Сегодня вы там видели Анри  Бордо,
а завтра Седина или Антонена Арто. Здесь бывали Деснос и Ропс, Беро и Леон
Блюм. Я был самым молодым в этой компании, но,  кроме  меня,  тут  были  и
другие дебютанты, как и я  закусившие  удила.  И  потом,  положа  руку  на
сердце, доброта и материнская забота старой  баронессы  привязали  меня  к
ней, потому что, сами понимаете, я все-таки очень тосковал по матери...  А
отношение баронессы в какой-то мере возмещало мне  утраченную  материнскую
любовь. И потом, нет - сказать,  что  атмосфера  улицы  Варенн  напоминала
атмосферу улицы Мезьер, было бы преувеличением.  Квартира  моих  родителей
была темная, холодная и невыносимо чопорная. Квартира баронессы,  куда  вы
попадали, минуя сквер, через монументальную арку, помещалась в  элегантном
особняке времен Людовика XIV, обсаженном по бокам пирамидальными тополями,
и хотя деревья были довольно чахлые и жиденькие, осенью это придавало  ему
своеобразную поэтическую прелесть. Внутри великолепные деревянные  панели.
Правда, мебель нелепая,  напоминающая  времена  Феликса  Фора:  кресла  со
стеганой обивкой, пуфы с оборками, кадки с  пальмами,  вьющиеся  растения,
ширмы, козетки с обивкой в мелкий рисунок. В одном из  флигелей  -  зимний
сад, в другом нечто вроде глубокого алькова, огороженного кованой железной
решеткой, убранство в довоенном баварском вкусе: диван, покрытый  шкурами,
если не ошибаюсь, белых медведей, свет, приглушенный  оранжевым  абажуром.
Баронесса покоила на этом диване свои  довольно  пышные,  хотя  и  увядшие
прелести, меня она усаживала рядом с тобой. Я до сих пор  восхищаюсь  тем,
как  искусно  она  умела  заставить  меня  разговориться.  В  этом   было,
несомненно, и любопытство, и желание выведать чужие секреты, но  в  то  же
время искренняя отзывчивость, готовность прийти на помощь. Я понимал,  что
в глубине души она надеется примирить меня с родителями. Так как это  было
безнадежно, я слушал и улыбался. К пяти часам  подавали  шоколад,  полчаса
спустя  являлись   приглашенные.   Приходили,   как   правило,   послушать
какого-нибудь поэта или молодого музыканта. В большой  комнате,  служившей
салоном, которая могла бы быть мастерской художника, на  возвышении  вроде
эстрады стоял концертный рояль. Но никто не обязан был тут сидеть или хотя
бы слушать. Начатую в салоне беседу можно было продолжать в курительной, в
холле, в баре, в зимнем саду. Старый барон переходил от группы  к  группе,
предлагая гостям напитки  и  сандвичи,  -  присутствие  слуг  нарушило  бы
духовную атмосферу салона. Барон с его лукавой  детской  улыбкой,  розовой
лысиной и моноклем мне очень нравился. На все происходящее  в  салоне  ему
было плевать. Если его спрашивали, как фамилия пианиста или  какого-нибудь
другого  господина,  вокруг  которого  теснились  гости,  он  доверительно
шептал: "Спросите у моей жены. Мое дело - лошади".
   - Хорошо, но где же все-таки любовная история?
   - Погодите, погодите, дойдем и до нее. Так вот представьте себе...


   (Но с этой минуты запись снова становится не то что  неразборчивой,  но
настолько сбивчивой, что ее трудно внятно передать; потом вдруг среди всех
этих  уклончивых  фраз  неожиданно,  мимолетно  то  появляются,  то  вдруг
исчезают чьи-то золотистые глаза. Неужели наконец удастся разглядеть лицо?
Нет, не сразу. Вот снова Жид, и Кокто, и  счастливый  Фредерик,  но  потом
тень в маленьких туфельках - девушка, а  может  быть,  совсем  молоденькая
женщина, - она ходит взад и вперед с  подносом  в  руках,  помогая  барону
разносить шампанское, а  иногда  останавливается  и  прислушивается.  Если
говорят Жид или Кокто, она смотрит им в глаза, если Фредерик, она  смотрит
ему в рот. Она, что называется, впитывает каждое его слово,  старается  не
пропустить ни малейшего оттенка интонации. И снова отступление на тему  об
отношениях двух великих писателей, настолько  не  имеющее  касательства  к
предмету, что Эстер, не выдержав, восклицает):
   - Ну довольно же, наконец. Как ее звали?
   - Это я вам скажу позже. Позвольте мне излагать события  так,  как  они
приходят мне на память. Память ведь это не поезд, ей маршрута  не  задашь.
Это была для меня неожиданная поддержка - я говорю о девушке.  Когда  тебя
слушают с таким вниманием, с такой откровенной  жадностью,  это  поднимает
дух. Заставляет тебя стараться оправдать  ожидания.  И  тогда  в  процессе
разговора ты обнаруживаешь в себе такие запасы красноречия, а иногда такую
наблюдательность и глубину суждений,  что  сам  диву  даешься.  И  тем  не
менее...
   - Короче говоря - любовь с первого взгляда?
   -  Ничего  подобного.  Я  как  раз  собирался  вам  рассказать,  что  я
откланялся, так и не попросив,  чтобы  меня  ей  представили,  отчасти  по
рассеянности, отчасти из застенчивости. Я не узнал  ни  имени,  ни  адреса
девушки и потом целую неделю не вспоминал о ней.
   - Но снова пришли туда?
   - И что же?
   - Ради баронессы или ради девушки?
   Слегка поджав губы, он стал  с  преувеличенным  вниманием  разглядывать
свои ногти.
   - По правде говоря, не знаю. Понимаете, тут все перемешано. Помню,  что
в первый раз, уходя, я твердо решил больше не бывать в салоне у баронессы.
Ладно, на этот раз баронесса заманила меня именем Жида. Да еще меня  якобы
хотел видеть Кокто - как тут было  устоять,  но  одного  раза  хватит,  на
такого рода рауты я больше не ходок - вот  какие  у  меня  были  мысли.  И
поверьте, я был искренен. И, однако, я пришел снова. Ради карих  глаз?  Не
думаю. Ради баронессы? Это вернее: меня тронула ее доброта, ее материнская
улыбка. Она так ласково спросила меня: "Мы увидим вас в следующий раз?"  Я
подумал "нет", а ответил "да". И потом...  ну  да,  я  хотел  увидеть  ее,
поговорить с ней, это правда. А впрочем, какое это имеет значение? Одно  я
могу вам сказать с уверенностью - впервые я ощутил, понял свои  чувства  к
девушке, только когда заметил ее отражение в зеркале. Ну  вот,  вы  сейчас
снова скажете мне, что я брожу вокруг да около, но я должен рассказать все
или ничего, потому что я пока еще не могу понять, чего вы добиваетесь.
   - Не тревожьтесь об этом. И не заставляйте меня без конца повторять вам
одно и то же.
   - Хорошо. Дело ваше. Ну так вот. Представьте себе огромное зеркало.  Во
всю заднюю стену эстрады. В нем отражаются и салон, и зрители. И рояль.  И
за роялем молодой человек, не помню кто. И певица.  Не  профессионалка,  а
приятельница  баронессы,  довольно  тучная,  вся  в  жемчугах.  Она   поет
бургундскую песенку, очаровательный гавот, игривый и  весьма  рискованный,
считая своим долгом подчеркивать каждое  слово  лукавым  выражением  лица,
подпрыгивает, покачивается,  подрагивает  студенистыми  бедрами  и  трясет
грудями; все это так смешно, так непристойно и  так  противоречит  обычной
степенной повадке дамы, что вопреки ее намерениям  производит  неописуемый
комический эффект. Я смотрю на нее сверху, стоя на своеобразных антресолях
или, вернее, галерее, куда отослали мужчин и старых, и молодых, и все  они
давятся от смеха. А внизу в партере - дамы, мы видим их со спины, но  зато
лица их отражаются в зеркале. Представляете? И в  первом  ряду  золотистые
глаза, лучи которых направлены вверх на меня.
   С этого все и началось. Потому что, само собой, мы сразу же узнали друг
друга. Правда, не решились раскланяться, поскольку нас не представили друг
другу. Но с этой минуты вопреки всем светским приличиям все  мое  внимание
было отдано ей.
   Да, ибо от начала и до конца этого гротескного представления я  смеялся
ради нее. То есть вместо нее.  Там,  где  сидела  она,  смеяться  было  бы
непристойно - ведь она была  в  двух  шагах  от  эстрады,  ей  приходилось
сдерживаться. А я, наверху, мог хохотать без всякого стеснения. Ее молящий
взгляд был призывом о помощи. В нем было столько комического ужаса,  такое
отчаянное желание прыснуть, что его  одного  было  бы  довольно,  чтобы  я
расхохотался. И вот я хохочу и посылаю  ей  мой  смех  точно  спасательный
круг. Я вижу, как она стискивает  маленькие  кулачки,  точно  хватаясь  за
него, и потом время от времени ее глаза обращаются ко мне, словно черпая в
моем веселье поддержку своим усилиям, направленным на то,  чтобы  подавить
свое.  В  течение  добрых  десяти  минут  зеркало  служило  нам   надежным
посредником: девушка сидела ко мне спиной, и никто не мог заподозрить, что
мы переглядываемся, да и каждый  из  нас  двоих  мог  усомниться,  ему  ли
предназначаются эти взгляды. Эта неуверенность  рассеивала  нашу  обоюдную
застенчивость, наша смелость оставалась тайной, и неуловимая,  прелестная,
трогательная близость устанавливалась между нашими молодыми сердцами. Даже
когда я перестал смеяться, потому что смеяться было уже не над чем, это не
разрушило нашего  душевного  контакта,  хотя  я  по-прежнему  обращался  к
нежному девичьему затылку и отражению  в  зеркале,  а  она  -  к  молодому
человеку,  который  издали  улыбался  ей,  опираясь  о   перила   балкона.
Сладостная  близость  не  нарушалась  до  конца  концерта,  но  теперь  ей
сопутствовало торжественное, трепетное настроение, когда мы вместе слушали
"Ларго" Генделя и "Песню" Шумана. При каждом  такте,  при  каждом  взгляде
между нами протягивалась новая нить. Так что, когда музыка умолкла  и  все
встали, с шумом отодвигая стулья, в моей груди что-то оборвалось.
   Уже в течение нескольких минут Фредерик Легран  обращался  не  ко  мне.
Душой и сердцем он погрузился в незамутненную отраду воспоминания. Он  сам
почувствовал это." Вдруг замолчал. Вынул кисет, подбросил его  на  ладони.
"Да-а, все это поросло быльем!"  Я  дала  ему  время  овладеть  собой,  он
справился с волнением и взглянул на меня, улыбаясь совершенно спокойно.



17

   Улыбаясь совершенно спокойно. Однако улыбка  его,  казалось,  говорила:
"Ну как, теперь вы довольны?" Будто он надеялся, что  уж  теперь-то  я  от
него отвяжусь...
   - И тут-то вы с ней все-таки познакомились?
   - Да, но не сразу. И не так, как было принято в этой среде.  Во-первых,
при таком стечении народа добиться, чтобы тебя представили... Потом, я был
наверху, она внизу, я и сейчас вижу: она стоит в толпе, а  я  спускаюсь  с
галереи, на винтовой лестнице толчея, я еле  переступаю  со  ступеньки  на
ступеньку, а она не хочет слишком явно показать, что поджидает меня, но не
хочет и скрыть это, и поэтому  лучи  ее  ускользающих  глаз  лишь  изредка
падают на меня, точно свет мигающей фары. А когда я оказался внизу,  я  не
нашел ее в толпе, наверное, ее кто-нибудь увел. Между тем вечер близился к
концу, и я уже начал  терять  надежду  на  удачу,  на  счастливый  случай,
который мог бы нас свести, но которому ни я, ни она не решались помочь.  И
вдруг я увидел, она разносит прохладительные напитки; я  тотчас  пустил  в
ход локти, пробился к ней, взял с подноса стакан: "Разрешите?" - и мы  оба
рассмеялись, как  два  сообщника.  Она  сказала:  "Я  сейчас  вернусь".  Я
возразил: "Нет, не сюда, не в эту толчею". Она: "Тогда в  зимний  сад".  Я
пошел в зимний сад. Долго ждал. Наконец она пришла, уже  без  подноса.  Мы
сели рядом под рододендронами. "Меня зовут Бала". - "А меня  Фредерик".  -
"О, я знаю, кто вы!" Она была  дочерью  Корнинского,  помните,  знаменитые
угольные копи. В  те  годы  одно  из  богатейших  семейств  Франции  после
Ванделей. Ее настоящее имя было Бальбина,  но  все  звали  ее  Бала.  Бала
Корнинская - мне показалось, что мне давным-давно знакомо это имя. Пока мы
обсуждали с ней концерт, прыская при  воспоминании  о  почтенной  матроне,
непристойно  трясущей  грудями,  я  ломал  себе  голову:  кто  мне  о  ней
рассказывал? Или просто при первом звуке ее имени мне стало казаться,  что
оно мне давно знакомо? В тот раз нам не удалось поговорить подольше. Уже в
течение  нескольких  минут  в  проеме  двери,  ведущей  в   салон,   стоял
седовласый,  очень  высокий,  очень  "породистый"   господин,   одетый   с
изысканной простотой. Продолжая начатую с кем-то  беседу,  он  то  и  дело
поглядывал  через  плечо  в   нашу   сторону.   Наконец,   покинув   своих
собеседников, он подошел к нам. Бала шепнула: "Мой отец". Он  еле  заме