тно
поклонился: "Корнинский. Извините, что  я  похищаю  у  вас  мою  дочь.  Мы
уезжаем". Это было сказано вежливым, но не допускающим  возражений  тоном.
Девушка встала, бросила на меня огорченный взгляд. Я тоже  встал,  немного
обозлившись, но меня сковывала моя молодость, да и не мог  же  я  затевать
скандал в присутствии Балы - нет,  это  было  невозможно.  Я  промолчал  и
холодно поклонился. Она протянула мне руку, я задержал ее в своей  на  две
секунды дольше, чем это  допускали  приличия,  и  почувствовал,  что  рука
слегка дрожит. Ее отец поклонился мне с ледяной улыбкой, она  повернулась,
и хрупкая шея, головка  в  кудрях  греческого  мальчика  исчезли  в  толпе
гостей. (Тут наступает  молчание,  потом  сухой  отрывистый  смешок.)  Ну,
теперь вы не станете говорить, что я брожу вокруг да около?
   - Ах, вы об этом, мой друг... Все, что  вы  мне  сейчас  рассказываете,
очень мило. Важно ли это? Как знать. Поживем - увидим. Итак, на сей раз вы
влюбились не на шутку.
   - Не на шутку? Не торопитесь. Теперь и я скажу - как знать. Само собой,
прошла неделя, две, а я все мечтал о карих глазах, о нежном рте  -  мелкие
трещинки на губах еще больше подчеркивали хрупкость ее облика, - вспоминал
о нескромном зеркале, о маленькой ручке,  которая  задержалась  в  моей  и
выскользнула из нее робко, с сожалением. Я явился  на  ближайший  прием  к
баронессе Дессу. Но Балы там не было.
   Я умирал от скуки, еле сдерживал свое нетерпение и на  чем  свет  стоит
клял Корнинского и его угольные копи.  Все  меня  злило,  все  раздражало,
вплоть  до  витиеватых  комплиментов  восторженных  дам,  которые   обычно
ободряли меня и в которых по-прежнему не было недостатка.  Моя  книга,  ее
бунтарский дух, нарисованные в  ней  портреты  продолжали  обсуждаться  на
страницах газет, моя особа все еще  была  в  центре  внимания.  Только  не
подумайте,  что  я  переоценивал  значение  светского   успеха   и   своей
собственной персоны. Если бы у меня и появилось  такое  искушение,  Пуанье
живо отрезвил бы меня. Но все-таки общее признание  начало  придавать  мне
смелости.  Вот  почему,  уходя,  я  шепнул  на  ухо  добрейшей  баронессе:
"Пригласите меня  как-нибудь  на  чай  вместе  с  Балой  Корнинской".  Она
вздернула брови, чуть заметно усмехнулась, я добавил: "Без ее  отца"  -  и
вышел, не дав ей времени ответить.
   Само собой,  я  не  был  уверен,  что  она  исполнит  мою  просьбу,  но
нетерпение только подогревало мои  чувства.  Прошла  неделя,  две,  три  -
ничего. Я не решался  позвонить  и  начал  отчаиваться.  И  вдруг  обычная
карточка  с  приглашением  на  ближайший  вечер,  шесть  гравированных   и
отпечатанных  официальных  строк.  Но   баронесса   приписала   от   руки:
"_Приходите пораньше_". Явиться раньше четырех часов, не нарушая приличий,
было невозможно... Выйдя  из  метро,  я  добрых  полчаса  прохаживался  по
улицам. Наконец осмелился позвонить - вошел, девушка была там.
   Когда она увидела меня, ее лицо озарилось лучезарной улыбкой. Я проявил
неслыханную дерзость -  поцеловал  ей  запястье.  Баронесса,  как  всегда,
возлежала на своем покрытом шкурами диване, нас она усадила рядом с  собой
- каждого на пуф. Как опытная женщина, она стала ловко расспрашивать нас о
нашей жизни, о детстве, так чтобы мы могли побольше узнать друг  о  друге,
не проявляя нескромности. Подали шоколад. Бала  облизывала  губы  розовым,
остроконечным кошачьим языком, улыбаясь мне из-за  своей  чашки  ампирного
фарфора. Где-то в отдалении пробили часы - половина пятого. Вот-вот должны
были появиться гости. Я встал и заявил: "У меня онемели ноги. Что, если мы
прогуляемся?" Бала радостно вскочила: "Я как раз хотела  это  предложить!"
Но баронессе это, как видно, не  понравилось.  "Нет,  дети  мои,  нет!  Вы
достаточно взрослые, чтобы поступать как вам заблагорассудится, я не  могу
вам это запретить. Но не заставляйте  меня  играть  слишком  неблаговидную
роль! Бала, я сказала вашему отцу..." Но девушка закрыла ей рот  поцелуем,
засмеявшись ласковым смехом, который означал: не бойтесь. Я  тоже  сказал:
"Даю вам слово". Бала вырвалась от нее, сделав пируэт, схватила  брошенное
на стул клетчатое пальто, и мы вышли. Мы сбежали с лестницы,  перепрыгивая
через две ступеньки, точно школьники. Бала бежала  впереди.  Внизу  темный
вестибюль упирался в тяжелую застекленную дверь. Бала потянула ее к  себе,
поколебалась секунду,  потом  отпустила,  и  дверь  захлопнулась.  Девушка
прислонилась к ней спиной. Она смотрела на меня с трепещущей  улыбкой,  ее
зов был так бесхитростен  и  недвумыслен,  меня  охватило  чувство  такого
простого и легкого счастья, что я подошел и так же просто обнял ее. Ее рот
приоткрылся, она подставила мне губы. Я с упоением приник к ним.
   Она сжала мою  голову  ладонями.  Потом  ласково  оттолкнула  меня.  Ее
улыбающиеся губы задрожали еще сильнее, и мне почудилось, что в ее  глазах
стоят слезы. Ни слова не говоря, она открыла  дверь,  и  мы  очутились  на
улице, где с наступлением сумерек сгущался зимний туман.


   На сей раз он снова забыл о моем присутствии и обращался не ко  мне.  И
вдруг  его  удивленные,  полные  недоумения  глаза  встретились  с  моими.
Казалось, он хотел понять, кто я такая и что мне здесь  понадобилось.  Или
будто я задала ему какой-то неуместный вопрос. Он прошептал:  "Странно,  с
чего вдруг я стал вам рассказывать эту историю".
   Сначала я  не  ответила.  Я  выжидала,  чтобы  удостовериться,  вернее,
почувствовать, дошел ли он до  нужного  состояния,  не  пора  ли  ускорить
события, или надо выждать еще. И тут произошло нечто  странное,  его  губы
задрожали, их уголки опустились книзу, и  все  лицо  вдруг  пошло  мелкими
морщинками - как у собирающегося заплакать ребенка. Это длилось всего лишь
мгновение, какую-нибудь секунду, но было так явственно, что ошибиться было
нельзя. Я решила, что он "созрел", и сказала: "С чего? Да с того,  дорогой
мсье, что отныне вы испытываете неодолимую потребность рассказать мне  эту
историю. Воскресить тщательно погребенные воспоминания. Разве я не  права?
Как давно  вы  об  этом  не  вспоминали?"  Он  потупил  взгляд,  медленно,
неуверенно провел рукой у виска, по волосам, по  непокорной  пряди,  потом
рука сделала неопределенный,  быстрый  жест,  точно  собираясь  встряхнуть
кастаньеты. Наконец он поднял голову, и в глазах его был пугливый  вопрос.
"Вы правы, довольно давно". Я подалась вперед:  "Так  вот,  дорогой  мэтр,
настало время взглянуть на эту историю в упор. Готова спорить, что  именно
то, что вы сейчас воскрешаете из забвения, отравляет  воздух,  которым  вы
дышите, а вместе с вами его вдыхает мадам Легран. Это и оказывает  на  нее
губительное влияние, тем более сильное, что это нечто неощутимое  и  почти
невыразимое. Если я вас правильно поняла, до  сих  пор  рассказывать  было
легко. Трудности, испытания начнутся только теперь - не так ли?"
   "Может быть", - сказал, вернее, шепнул он. Он  смотрел  куда-то  вдаль.
Точно пытаясь разглядеть в туманной дали какие-то очертания. Его лицо было
неподвижно. Даже бровь не двигалась. Он только близоруко  прищурил  глаза.
Потом добавил: "Вероятно" - и встал. "Пожалуй, - сказал  он,  повернувшись
ко мне спиной, чтобы взять пальто, - пожалуй,  мне  не  повредит,  если  я
соберусь с мыслями". "Ой!" - про себя воскликнула я, но было уже поздно  -
удерживать его я, конечно, не могла. Он откланялся, улыбнувшись самой  что
ни на есть светской улыбкой, сказал: "До вторника". Но я уже знала  тогда,
как знаю теперь, что он не придет: я нанесла ему удар слишком рано.


   Вот уже месяц, как он не является. Так же, как и его жена, Марилиза,  -
а это меня беспокоит. Неужели это он не пускает ее?


   16 марта.
   Прошел еще месяц.  Боюсь,  что  дело  сорвалось.  Решительно,  мне  еще
многому надо учиться. Бедная девочка! Я беспокоюсь, чем все  это  кончится
для нее?


   Прослушала  записи  их  признаний  -  и  мужа  и  жены.  Что-то  смутно
вырисовывается. Почти убеждена, что она не имеет оснований упрекать его  в
каком-либо конкретном поступке. Жаль - было бы гораздо лучше, если  бы  он
ее обманывал или если бы тут был еще  какой-нибудь  вздор.  А  тут  что-то
более глубокое. И неуловимое. Ах, черт возьми!

   12 июня.
   После  трех  месяцев  молчания  -  первый  телефонный  звонок.   Звонит
Марилиза. "Мы путешествовали. Когда мой муж может к вам прийти?" Я  узнала
ее голос, но в нем появился -  как  бы  это  сказать  -  какой-то  надлом.
Безмерная усталость. Я ответила: "Когда угодно.  Хотя  бы  во  вторник.  А
когда придете вы сами?" Помолчала, вздохнула. "Нет, спасибо,  в  этом  нет
нужды. Я в полном порядке".
   Я навела справки. Они действительно путешествовали - около двух недель.
Таким образом, со дня его последнего визита до их  отъезда  прошло  два  с
половиной месяца - за это время они не являлись ко мне, ни он, ни она.



18

   Он прошел прямо к окну полюбоваться панорамой города. Сказал с улыбкой:
"Я соскучился по этому виду". Я от души  рассмеялась:  "Очень  любезно  по
отношению ко мне". Он тоже рассмеялся (но довольно сдержанно),  подошел  к
креслу и вынул трубку.
   - Вы ведь знаете, я не любитель лгать. Я так мало соскучился о вас, что
рад бы - с какой стати сочинять небылицы? - рад бы сбежать от вас на  край
света. Доктор, я вас очень люблю. Очень уважаю.  Восхищаюсь  вами.  Но  вы
чудовище. Нет, нет! Пожалуйста, не  возражайте.  Мне  и  так  нелегко.  Не
понимаю, как это у вас получается. Вы почти все  время  молчите,  изредка,
когда  начинаешь  топтаться  на  месте,  зададите  вопрос-другой,   и   ты
разматываешься, точно какой-то электровоз тянет за кончик нитки.
   - Как видите, я оборвала эту нить.
   - Да. А может, это я оборвал. Впрочем, не в этом дело. Марилиза сказала
вам, что ей лучше, - не правда ли?
   - Да, но голос у нее был измученный.
   - Она пыталась отравиться. Таблетками веронала. К счастью, я  слежу  за
ней. Я успел дать ей рвотное.
   - Она не хочет повидаться со мной?
   - Нет.
   Он долго колебался. Я услышала, как он дышит. На меня он не смотрел.
   - Послушайте. Я в самом деле не понимаю, что происходит. Но в том,  что
причина во мне, у меня больше нет сомнения.
   - Жена сказала вам что-нибудь? Что-нибудь случилось?
   - Нет, ничего такого не было. Дело не в том. Вы, наверное, думаете, что
это я не пускаю ее к вам после моего последнего визита.
   - Я этого не исключала.
   - Я не чинил ей никаких препятствий. И ничего ей не  сказал.  Не  знаю,
что она поняла. Что угадала. Но с этого дня она стала притворяться,  будто
она весела и счастлива. Словом, будто она здорова. Но я не слепой.
   - У вас чудесная жена. Она, вероятно, стремилась...
   - О! Мне не  надо  объяснять.  Я  ведь  тоже  не  лишен  чуткости.  Она
предпочитает болеть, выносить  все  что  угодно,  лишь  бы  не  заставлять
меня... быть вынужденным... подвергаться...
   Ему не удалось закончить фразу, найти нужные слова. Я сделала вид,  что
ничего не замечаю. Впрочем, он не стал настаивать. Его голос  обрел  вдруг
привычную уверенность и силу.
   - Вы сказали мне, доктор: поглядите на себя в упор. Я  так  и  поступал
или думал, что поступаю, всю свою жизнь. Согласитесь, что ваш совет должен
был меня удивить.
   - И встревожить.
   - И встревожить. Тем более что... ну да, у меня не было охоты  смотреть
в глаза воспоминаниям. По крайней мере тем, которые  начал  вытягивать  из
меня ваш электровоз.
   - Не мой, а ваш.
   - Простите, не понял?
   - Ваш электровоз. Мое дело - следить за стрелками и светофорами.
   - Тогда объясните  мне,  почему  этот  электровоз  не  способен  ничего
извлечь, когда я остаюсь один? Когда вас нет поблизости?
   - А вот это, друг мой, пока еще загадка, даже и для нас, медиков.  Тут,
очевидно, замешан целый комплекс причин - тут и престиж врача, и доверие к
нему, и даже - почему бы нет? - какие-то флюиды... Но  только  не  гипноз,
нет, нет, пожалуйста, не думайте - ни в коем случае...  Скорее  тут  нечто
напоминающее  катализ,  условный  рефлекс...   Для   того,   чтобы   ожили
погребенные воспоминания, вам, вероятно, нужны  стены  этой  комнаты,  это
окно, Париж у ваших ног... И конечно, мой взгляд, мое присутствие...  Ведь
вы пытались, не правда ли?
   - Что пытался?
   - Наедине с собой оживить ваши омертвевшие воспоминания. Пытались целых
три месяца. Но они не ожили.
   - Вовсе нет. Некоторые ожили. Даже многие. Но только...
   - Что - только?
   - Те, которые ожили, ничего для меня не прояснили.
   - И вы вернулись ко мне?
   - Вернулся.
   Это было сказано спокойным тоном, хотя  и  не  без  горечи.  Он  удобно
расположился в кресле, выжидательно глядя  на  меня  и  как  бы  полностью
отдаваясь в мои руки. В этом было даже что-то трогательное. Со  вчерашнего
дня я многое обдумала.
   - Вот что мы сделаем. Вообще это не мой метод, я ведь не психоаналитик,
но иногда это помогает. Вы ляжете на этот диван. Я  приглушу  свет.  И  вы
будете говорить то, что  вам  захочется.  Так.  Хорошо.  Лягте  поудобнее,
расслабьтесь. Хотите еще подушку? Не надо?
   - Так мне удобнее.
   - Хотите прослушать запись нашей последней беседы?
   - Незачем. Я все отлично помню.
   - Мы остановились с вами на очаровательном образе Балы Корнинской...
   - ...которая, трепеща, выскользнула из моих объятий, да...
   После этих слов мне снова пришлось ждать довольно долго -  главное,  не
спугнуть его. На его губах было какое-то ускользающее выражение - что это:
смущение? ирония? Пожалуй, и нежность. Мне почудилось, что именно нежность
пронизывает его чуть сдавленный голос:
   - ...И мы очутились в сыром мраке улицы Варенн... Я хотел было  повести
ее к эспланаде Дворца Инвалидов, где нам было  бы  спокойнее,  чем  здесь,
среди снующих взад и вперед прохожих. Но она...
   И опять пауза.
   - ...она берет меня за руку, ласково, но решительно говорит: "Нет!" - и
тянет за собой в другом направлении, приказывает: "Сюда!" И  в  ее  облике
вдруг появляется что-то - ну да, почти трагическое. Что это значит?  Я  не
ждал, понимаете, никак не ждал того, что произошло потом.
   - И о чем вам не хотелось мне рассказывать?
   - Не знаю. Не знаю, в чем причина. Да и что мне мешало вам  рассказать?
Впрочем, если бы я знал, я бы не нуждался в вас.
   - Вы правы. Что ж. Продолжайте.
   - Она бежала так быстро, что вначале я с трудом поспевал за ней.  "Куда
вы ведете меня?" - "Увидите". И все. По ее лицу я  понял,  что  настаивать
бесполезно, что она заранее все  обдумала,  все  решила  в  течение  этого
бесконечного месяца. Мы молча шли вдоль  старых,  потемневших  от  времени
каменных стен. Она не выпускала моей руки.  Мы  свернули  на  улицу  Вано,
потом на улицу Шаналей. Хотя я никогда не бывал в Британской библиотеке, я
сразу ее узнал. Теперь ее там уже нет, она переехала на улицу  Дез  Эколь.
Бала подтолкнула меня вперед, в холл, потом в какой-то кабинет, поцеловала
молоденькую секретаршу, та смотрела на меня во все глаза, как  видно,  она
была предупреждена - в самом деле, она  вынула  из  ящика  стола  книгу  и
застенчиво протянула ее мне - это был "Плот "Медузы".  Я  быстро  надписал
книгу, и нас провели в узкую, пустую, неуютную комнату, где стояло  только
маленькое клеенчатое кресло. Девушка принесла второе из соседнего кабинета
и, дружелюбно улыбнувшись, оставила нас одних.
   Бала заставила меня сесть, придвинуть мое кресло к своему,  взяла  меня
под руку и прижала мой локоть к себе. Я чувствовал  округлость  ее  груди,
меня охватило волнение. Она заговорила не  сразу,  ее  взгляд  упирался  в
стену, я понимал, что она старается  собрать  все  свое  мужество,  что  я
должен молчать и ждать. Наконец ей удалось  выговорить:  "Мой  отец  плохо
относится к вам".
   Я подавил в себе искушение ответить, что меня это ничуть  не  удивляет,
ведь в "Медузе" я не пощадил людей его сорта. Но она с силой стиснула  мой
локоть, словно призывая меня к молчанию. "Он будет мешать мне  встречаться
с вами". Она все еще смотрела на  стену,  но  вдруг  перевела  напряженный
взгляд на меня, спросила: "Вы меня любите?  -  И  тотчас  зажала  мне  рот
ладонью, как кляпом, грустно покачав головой: - Вы меня совсем не знаете".
   Я схватил свободной рукой ее запястье, пытаясь отстранить ее  руку,  но
она все сильнее прижимала ее к моим губам, шепча (мне показалось, что  она
еле удерживается от рыданий): "Вы меня не знаете, а я... о! я... - Наконец
она отняла руку, приблизила свое лицо к моему так,  словно  хотела,  чтобы
мои губы считывали слова с ее  губ,  и  шепнула  на  одном  дыхании.  -  Я
влюбилась  в  вас  давным-давным-давно".  (Молчание,  слышно  только,  как
скрипит не то деревянный каркас, не то пружины дивана.) Я  молчал.  Что  я
мог сказать? Любое  объяснение  в  любви  казалось  мне  банальным,  почти
пошлым. Наверное, я бы обнял ее, но в это мгновение в ее  глазах,  в  упор
глядящих на меня, мелькнуло что-то вроде вызова.  Она  стиснула  зубы:  "Я
ненавижу нашу  среду,  ненавижу  богатство,  роскошь,  состояния,  нажитые
бесчестным путем, построенные на несчастьях бедняков.

   О усилья и муки. Это река океан
   Который вздымается валом кровавым
   Кровью отсвечивают украшения ваших любовниц...
   В подножия ваших дворцов ее волны плещут...

   Я десять раз перечитала ваши поэмы! - На ее  губах  мелькнула  пугливая
улыбка. - Я плакала от ярости и счастья! Так, значит,  я  не  одинока!  Не
одинока в моем презрении и ненависти к людям,  которых  люблю,  -  ведь  я
люблю моего отца и не могу иначе. Ах, наконец-то у меня  есть  товарищ  по
несчастью! Мне казалось, будто каждая песнь, каждая строфа,  каждое  слово
ваших поэм обращены ко мне..." Я стиснул ее руки: "Но они и в  самом  деле
обращены к вам, Бала!" Этот крик вырвался у меня  из  глубины  сердца.  Ее
восторженность передавалась мне, я был счастлив  оттого,  что  между  нами
обнаружилась такая прекрасная духовная общность.
   И снова довольно долгая пауза. Он лежал с закрытыми глазами.  Губы  его
шевельнулись, точно он дегустировал вино или какое-то лакомство.
   - Да. Она посмотрела на меня  не  то  с  тревогой,  не  то  с  безумной
надеждой, можно было подумать,  что  она  ищет  в  моих  чертах  какого-то
ответа, обещания. Но ответа на что? На какой вопрос? На  какую  мольбу?  И
тогда вдруг внезапно она произнесла два слова, но так тихо -  может  быть,
потому, что сама испугалась их, - так невнятно, что вначале  я  ничего  не
разобрал. Теперь уже она взяла меня за руки, заглянула мне в глаза, и  тут
я наконец расслышал - она сказала: "Уведите меня".
   Да, я услышал, но все еще не понял, чего она хочет. Увести ее отсюда  -
но куда? И зачем тогда она меня сюда привела? А она добавила - и тут я уже
совсем перестал ее понимать: "Мне не хватает мужества". И  совсем  упавшим
голосом: "Мужества у меня ни капли".
   Она поникла головой и  казалась  олицетворением  отчаяния.  Так  как  я
молчал, она наконец догадалась, что я озадачен  и  растерян,  она  подняла
голову, удивленная в свою очередь тем, что я не  понимаю  таких  очевидных
вещей: "Мне не хватает мужества, чтобы поступить так,  как  поступили  вы!
Чтобы уйти из дому, хлопнув  дверью!  Чтобы  жить  в  маленькой,  холодной
комнате без отопления и воды, чтобы согласиться на все - даже на нищету! У
меня нет мужества, чтобы сделать это  самой,  без  чьей-либо  помощи.  Мне
надо, надо, чтобы кто-нибудь толкнул  меня  на  этот  шаг".  Она  до  боли
стискивала мне руки - волей-неволей я начал понимать смысл ее слов,  но  я
был застигнут врасплох настолько, что не мог произнести ни  звука.  Теперь
она сжимала в ладонях мою голову: "Я  не  смею,  не  смею  поверить  моему
счастью. Это вы! Я дотрагиваюсь до вашего лица, ваше лицо  я  ласкаю!  Это
ваши горящие глаза! Ваша непокорная прядь!  Автор  "Медузы"!  Недосягаемый
герой, которым я восхищалась, которого любила издали!.. И не только за его
грозные поэмы, но еще и за мужест