во, за мужество, которого  недостает  мне
самой... За то, что он порвал со своей семьей, с грязной роскошью и служит
для меня примером и образцом... О Фредерик, любимый мой! Если и вы  любите
меня, заставьте меня пойти по вашим стопам, толкните меня на этот шаг!"  А
я слушал ее, и  каждое  ее  слово  обжигало  меня  как  удар  хлыста,  мне
казалось, что я  размякаю,  разваливаюсь  на  кусочки,  точно  перезревший
гранат. Потому что... (слышно, как он переводит дух, потом  продолжает)...
потому что вы-то ведь знаете... (снова пауза)... вы знаете, что  это  была
неправда.
   Я не шевельнулась, даже затаила дыхание - одно  неосторожное  слово,  и
можно все испортить. Но иногда я задаю себе вопрос, не обязывает  ли  меня
порой мое ремесло к жестокости хирурга-дантиста. Удаление гнилого  зуба  -
подспудно разъедающих душу воспоминаний - всегда причиняет боль.
   Он молчал, потом вдруг заговорил неожиданно резко:
   - Я должен был, должен был сказать ей правду, не так ли? Я пробормотал:
"Разве я этого хотел?" Она почти выкрикнула: "Чего?" Я в ответ:  "Хлопнуть
дверью. Избрать  нищету".  Верите  ли,  мне  показалось,  что  ее  ладони,
сжимавшие мои щеки, стали ледяными.  Как  и  ее  взгляд.  Она  прошептала,
выговаривая почти по слогам: "Что-вы-хо-ти-те-ска-зать?"
   Голос, которым он передал ее слова, стал безжизненным, точно  лицо,  от
которого отхлынула кровь.
   - Я взял ее за тонкие запястья, стиснул их в своих ладонях  и  прижался
щекой к переплетению пальцев - ее и моих. "Выслушайте меня! - О, каких мне
это стоило усилий! - Мне кажется, я люблю вас.  Слишком  люблю  для  того,
чтобы солгать. Или предоставить вам верить в лестные для меня легенды.  Вы
сказали, что любите меня потому, что... потому что я хлопнул дверью. Это и
правда, и неправда. Если бы старая Армандина не нашла  мои  тетрадки,  кто
знает, где бы  я  был  сейчас?  Наверное,  учился  бы  в  Училище  древних
рукописей, жил бы в отчем доме. Ел бы  за  родительским  столом.  Вот  как
выглядит правда".
   Из его горла вырвался  какой-то  странный  звук,  я  подумала,  что  он
откашлялся. Оказывается, усмехнулся, я не сразу это поняла.
   - Хотите верьте, хотите нет, но она засмеялась. И  расцеловала  меня  в
обе щеки. Я ожидал всего, только не  этой  реакции.  "Вы  не  открыли  мне
ничего нового". Она  смотрела  на  меня,  как  старшая  сестра,  нежным  и
снисходительным взглядом. "Мне  рассказывали  о  вас  все".  Все?  Что  же
именно?  И  кто  рассказал?  Может  быть,  баронесса?  "Ваш  кузен  Реми".
Представляете, как я был поражен?
   - Каким образом он с ней познакомился?
   - Через ее брата, который  учился  с  ним  в  Коммерческой  школе.  "Он
немножко ухаживал за мной. Он вам не рассказывал?"
   Она улыбнулась, чуть приподняв брови, я не мог вспомнить -  и  вдруг  в
памяти всплыла наша первая встреча: "Бала Корнинская, где-то я слышал  это
имя, оно мне знакомо"... Но Реми никогда не рассказывал мне, что  ухаживал
за ней. Во мне закипел гнев. "Бедняжка! - продолжала Бала. - Знаете, в чем
выражалось его ухаживание? Он мне рассказывал о вас! Это он заставил  меня
прочитать "Плот "Медузы". Ну это уж было слишком! Воспользоваться мной как
приманкой... "Он так вами восхищается!" - сказала она. "А  вы  сами?.."  -
спросил я с беспокойством. "Что сама?" Она улыбалась.  "...Вы  в  него  не
были... Реми блестящий молодой человек!" - сказал я. Она рассмеялась:  "Но
он такой конформист! - Меня это утешило, хотя отчасти и огорчило -  я  был
задет из-за Реми. Она настаивала на своем: - Он даже не может  оправдаться
тем, что он слеп. Ведь он понимает,  что  мир  гнусен,  но  принимает  его
таким, какой он есть. По его мнению, в этом состоит  терпимость.  А  я  бы
сказала: так гораздо удобнее. Зато вы!.." Она стиснула мне  руку  с  такой
доверчивой нежностью,  что  во  мне  снова  всколыхнулся  страх,  впрочем,
отчасти, наверное, и чувство справедливости. "Однако я всем  обязан  Реми.
Это он подтолкнул меня. Толкнул на то,  чтобы  опубликовать  "Медузу".  Не
будь его, я бы, наверное,  и  сейчас  еще  колебался".  -  "Ну  и  что?  -
возразила она. - Разве самые важные жизненные решения принимают с такой же
легкостью, как по утрам пьют шоколад? Чем  сильнее  сомнения,  тем  больше
нужно мужества! - И вдруг добавила с горечью: - Я знаю, что  говорю.  Ведь
мне это до сих пор не удалось... И  конечно  же,  я  люблю  эту  жизнь,  -
заговорила она вдруг с каким-то пылким ожесточением. - Да и вы,  вы  тоже,
пожалуйста, не отрицайте! Мы любим ее комфорт и удовольствия! Да и кто  их
не  любит?  Я  люблю  концерты,  выставки,  театры,   путешествия,   люблю
беседовать с умными людьми  -  а  их  не  так  уж  мало.  Я  люблю  хорошо
одеваться, водить мой "бугатти", ездить в Ниццу, а на зиму в горы,  да,  я
все это люблю, но в то же время я слишком хорошо  знаю,  какой  ценой  мой
отец получил возможность доставлять мне все эти удовольствия, сколько пота
и крови это стоило беднякам. И моя жизнь становится мне ненавистна. -  Она
повторила: - Ненавистна! - и снова подавила рыдание. - И все-таки  мне  не
хватает решимости все поломать, все бросить и уехать, а у вас,  у  вас  ее
хватило. А мужество не в том, чтобы делать то, что легко, а в  том,  чтобы
делать то, что дается с трудом. Вам было трудно все поломать, потому-то  я
вами восхищаюсь. Но теперь вы должны помочь мне. О Фредерик! Помогите мне,
помогите! Сделайте для меня то, что Реми сделал для вас. Вырвите  меня  из
этой трясины. Умоляю вас. Уведите, уведите меня!"
   Ее голос дрожал от волнения, руки  были  влажны,  а  я  пылко  и  нежно
целовал ее - но отчасти потому...
   Он осекся, точно под ударом ножа. И потом некоторое время лежал  молча,
не двигаясь. Если бы не прерывистое дыхание,  медленная  череда  маленьких
коротких вдохов и выдохов, я бы подумала, что он уснул.
   - ...отчасти потому, что я был  в  полном  смятении.  Увести  ее?  Меня
раздирали сомнения.  Достаточно  ли  сильно  я  ее  люблю?  Дрожь  желания
отвечала мне на этот вопрос - а Бала предлагала мне себя! Скандал? Но  как
раз  именно  этого  мне  недоставало  для  полноты  картины,  для  полного
апофеоза! Фредерик Легран похищает Балу Корнинскую! Ха-ха! Юный  проклятый
поэт попирает угольных магнатов! Поделом этим старым скорпионам!  В  вихре
радостного смятения я душил ее в объятиях, целовал, и она отвечала на  мои
поцелуи в порыве радости, счастья, страсти и благодарности...
   Он вдруг перевернулся на живот  и  зарылся  лицом  в  подушки.  Так  он
пролежал несколько минут, потом сел. Его бровь лихорадочно  подергивалась.
Он резко обернулся ко мне, метнул в меня разъяренный взгляд.  Да,  другого
слова не подберешь - именно разъяренный. Словно я нанесла ему оскорбление.
Это длилось всего секунду. И все-таки это могло бы смутить меня, если бы я
уже не догадывалась, что он собирается сказать,  -  и  в  самом  деле,  он
сказал удивительно тусклым голосом:
   - Между тем я уже твердо знал, что никогда и никуда ее не уведу.



19

   Он долго не произносил ни слова, и я предложила, посоветовала ему снова
лечь на подушки. Но он встал,  сухо  отрезал:  "Нет",  подошел  к  окну  и
остановился возле него, любуясь Парижем. "Может быть, на сегодня  хватит?"
- спросила я. Он обернулся. На его  лице  вновь  появилась  очаровательная
улыбка.
   - О, хватит, и даже с лихвой! Но я остаюсь. Вы располагаете временем?
   - Что означает ваш вопрос? Вы же знаете, что нет.
   - Я имею в виду - сегодня, сейчас. Уже пора ужинать. Прием больных  вы,
наверное, на сегодня закончили?
   - Да, ну так что же?
   - Какие у вас были планы на сегодняшний вечер?
   - Собиралась кое-что дочитать.
   - Дочитаете в другой раз. Есть у вас в холодильнике яйца, ветчина, сыр?
   - Вы предлагаете мне соорудить изысканный ужин?
   - Я предлагаю вам продолжить, пока я не выговорюсь до конца. Даже  если
мне придется уйти от вас в три часа ночи.
   Я колебалась недолго. Этот человек  понял,  что  для  него  пробил  час
взглянуть в глаза правде. Он не лишен отваги, он из тех,  кто  на  вопрос:
"Когда вы предпочитаете лечь на операцию?" - отвечает:  "Сейчас".  Однако,
если он воображает, что мы закончим к трем часам, он ошибается.
   Тем не менее я приготовила, как он просил, яичницу с ветчиной. Когда  я
вернулась с подносом, мне показалось, что он задремал в кресле. При  звуке
моих шагов он выпрямился. Он был немного бледен. Поставил тарелку себе  на
колени. "Продолжим?" - спросила я. Он молча кивнул головой.  Я  заговорила
первая.
   - А вашу девушку, Балу... Вам удалось ввести ее в заблуждение?
   - Насчет чего? Насчет пылкости моих чувств?
   - Да.
   - Не знаю. Думаю... видите  ли...  должно  быть,  я  слишком  рьяно  ее
целовал. То есть вкладывал в это слишком  много  усердия.  Под  конец  она
вдруг как-то сжалась и осторожно  высвободилась  из  моих  объятий.  "Пора
возвращаться на улицу Варенн, а не то мы  поставим  в  неловкое  положение
нашу добрую баронессу". Она сказала это самым милым тоном, но в ее  голосе
- да, без сомнения, что-то в нем изменилось.  Она  встала.  Я  тоже.  "Там
будет ваш отец?" Она надела пальто, натянула перчатки. "Надеюсь, что  нет.
Но как всегда, найдутся добрые  души,  которые  заметят  наше  отсутствие,
пойдут разговоры. А это нехорошо по отношению к милой старой даме".
   Мы простились с молодой секретаршей, которая смотрела мне  вслед  таким
взглядом, будто я ей пригрезился, мы снова вышли на улицу  и  пустились  в
обратный путь. Зимний сумрак стал почти совсем непроглядным. На углу улицы
Варенн мы наткнулись на какого-то дежурного шпика, черного на черном фоне,
невидимого в  темноте.  Бала  громко  рассмеялась.  Я  тоже,  но  довольно
принужденно. Мы почти все время молчали, и вдруг она сказала: "Вы считаете
меня ребенком, правда?"
   У меня и в мыслях не было ничего подобного, я начал было: "Господи...",
но она не дала мне кончить: "Да, да, я все прекрасно вижу. -  Она  закрыла
мне рот затянутой в перчатку рукой. - Я знаю,  что  у  вас  в  мыслях:  вы
говорите себе, что я слишком молода. Что вы  не  имеете  права".  Я  этого
вовсе не говорил, но меня успокоило то, что она так думает. "Но я вам  еще
докажу!" - сказала она и по-приятельски ткнула  меня  кулачком  в  бок.  В
свете фонаря я увидел ее лицо, одновременно насмешливое и сердитое.  Точно
она сердито грозила сыграть со мной  хорошую  шутку.  В  мгновение  ока  я
представил себе, как она приходит в мою каморку  на  чердаке  с  маленьким
чемоданчиком. Что я буду делать? Меня прошиб холодный пот. Тем временем мы
оказались у особняка баронессы. Я пропустил ее  вперед,  чтобы  она  вошла
одна. Она не стала возражать, это меня утешило. Когда  я  в  свою  очередь
появился в гостиной, я увидел, что баронесса уводит ее в холл, несомненно,
чтобы все гости ее видели.  Меня  окружили,  как  и  на  прежних  приемах.
Преувеличенные похвалы, наигранная светская  любезность  и  раздражали,  и
утомляли меня. Когда лесть  становилась  чересчур  уж  глупой,  я  отвечал
какой-нибудь резкостью и, сам того  не  желая,  укреплял  свою  бунтарскую
репутацию.
   "Ах, какая изысканная грубость!" - заявила мне какая-то женщина. У меня
сорвалось в ответ: "Вам что, нравится, когда вас секут?" Я тут же прикусил
себе язык - в эту минуту кто-то ласково взял меня за локоть. Можно мне еще
сыру?
   Он смакует  камамбер  с  таким  чувственным  наслаждением,  что  сердце
хозяйки дома не может не порадоваться. Он осведомился, где я покупаю  сыр.
"В других магазинах камамбер  слишком  соленый.  Хороший  камамбер  теперь
такая же редкость, как хорошая театральная пьеса". Он намазал ломтик хлеба
вязкой маслянистой массой.
   - Кто-то взял меня за локоть. Это был ее отец. Господин Корнинский.  Он
улыбался. "Мне нужно сказать  вам  два  слова...  Не  окажете  ли  вы  мне
честь?.." Ей-богу, он улыбался мне  по-настоящему  любезно  -  от  прежней
ледяной сухости не осталось и следа. Он взял меня под руку, и так мы пошли
сквозь толпу гостей. Нас провожали взгляды, полные  ревнивого  восхищения.
Демонстративное дружелюбие угольного короля - это была  удача,  о  которой
мечтали  многие.  Она  и  смущала  меня,  и  приводила  в  бешенство,   но
подсознательно я волей-неволей был польщен. Мысленно я весь  подобрался  и
оделся в броню, ведь было совершенно очевидно, что мне предстоит выдержать
бой.
   Он провел меня в курительную. Там никого не было. Пока он без церемоний
открывал бар  красного  дерева,  окованный  медью,  я,  не  дожидаясь  его
приглашения, уселся в обитое кожей кресло, широкое  и  глубокое,  небрежно
закинув ногу на ногу. Он, все так же улыбаясь, стал готовить два виски  on
the rocks [со льдом (англ.)]. Я спокойно  ждал,  чтобы  он  первым  открыл
огонь.
   Он сел в кресло рядом со мной. "Я полагаю, вы уже не в  том  положении,
когда приходится вымаливать аплодисменты. А стало быть, вы обойдетесь  без
моих. Не подумайте, что я не ценю вашего таланта. Но если я признаюсь вам,
что ваша "Медуза" мне не нравится, вряд ли это вас  удивит".  -  "Если  бы
дело обстояло по-другому, я бы насторожился", - съязвил я. "И напрасно,  -
возразил он. - Я мог бы не одобрять вашу книгу, но оценить ее  свежесть  и
силу: в людях вашего возраста бунтарство всегда обаятельно. К тому же я не
люблю слишком здравомыслящих молодых людей". Я отхлебнул глоток виски: "Но
вы пользуетесь их услугами". Он не захотел поднять  перчатку  и  продолжал
прежним тоном: "Мои чувства к вам представляют странную смесь: вы внушаете
мне тревогу и интерес. Когда я говорю "тревогу"  -  я  имею  в  виду  себя
лично. Вы сейчас в том состоянии духа, когда можно наделать  глупостей.  И
толкнуть на них других. Например, молоденькую, несколько  экзальтированную
девушку". Я пожал плечами: "Вы ее отец.  Следите  за  ней".  Он  с  минуту
глядел на меня, беззвучно смеясь моей  наглости.  "Зачем  вы  разыгрываете
грубияна?" - "А зачем вы разыгрываете смиренника?" Он  перестал  смеяться,
хотя на губах его еще держалась улыбка. "Потому что в данный  момент  сила
не на моей стороне. Когда у вас будет  дочь,  вы  поймете,  как  легко  ей
надувать отца. Я не могу ни сопровождать ее, ни установить за ней  слежку,
ни посадить ее под замок - так ведь? Да и вообще мне претит  стеснять  чью
бы то ни было свободу". Я  звякнул  льдинкой  о  край  стакана.  "Если  не
считать углекопов в ваших копях". На этот раз  он  отставил  свой  стакан.
Хотя он не рассердился, в его улыбке появилась  холодная  настороженность.
"Это вопрос серьезный.  Хотите,  я  организую  вам  поездку  в  Вотрэ?  Вы
побеседуете с моими шахтерами. И спросите у них, стесняю ли я их свободу".
- "Как будто они смогут отвечать то, что думают!"  -  возразил  я.  В  его
взгляде мелькнуло удивление. "Вас проведет профсоюзный делегат. Они  будут
высказываться начистоту". - "Возможно. А как насчет  безработицы?"  -  "То
есть?" - "На шахтах нет  безработных?  Никто  не  боится  оказаться  в  их
числе?" Он  больше  не  улыбался.  Выражение  его  лица  стало  серьезным,
заинтересованным. "Какое-то количество безработных есть всегда. Но я..." -
"Значит, вы сами понимаете, что ни о какой свободе не может быть и речи".
   Несколько мгновений он в задумчивости смотрел на меня. "Гм, -  произнес
он наконец. - Я не думал, что  молодой  поэт  вроде  вас..."  -  "...может
интересоваться  социальными  вопросами.  Успокойтесь.   Я   не   собираюсь
встревать в эти дела. Но я ненавижу лицедейство".  Он  пропустил  дерзость
мимо ушей. "А политикой интересуетесь?" - "Еще того меньше".  Он  медленно
повертел в руках стакан, потом коснулся его донышком моего колена. "Но она
интересуется вами, мой друг. И вы от нее никуда не денетесь". Он прочел  в
моем взгляде: "Зачем он мне это говорит?" На  его  губах  снова  появилась
улыбка. "Война начнется в этому году, мой милый".
   Шел тридцать девятый год. Война? Я не верил, что она может начаться. Он
угадал это по моей гримасе. Он похлопал меня по коленке. "Не сомневайтесь,
мой мальчик. Полагаю, вы все-таки кое-что слышали о некоем Гитлере? -  Он,
кажется, принимал  меня  за  круглого  идиота.  -  Ага,  значит,  все-таки
слышали, - сказал он, обнажив в насмешливой улыбке клык. -  Не  подумайте,
что я  нахожу  его  таким  уж  опасным.  Он  способен  навести  порядок  в
европейском бараке. Но он слишком нетерпелив. - Он говорил о Гитлере  так,
как говорят о расшалившемся ребенке. - Никто не собирается вступать с  ним
врукопашную, но все же, если он будет слишком торопиться... Без драчки  не
обойтись, и на  этом  спектакле  вы  можете  оказаться  в  первых  рядах".
Протянув ему пустой стакан, я небрежно сказал: "Все  это  касается  только
вас". Он взял у  меня  стакан,  чтобы  его  наполнить.  "Что  именно?"  Я:
"Драчка. Это война ваша, а не моя". Он обернулся ко  мне:  "И  не  моя.  -
Покачал головой. - Отнюдь не моя. Но я не могу ей помешать, так же  как  и
вы".
   Мои приятели с Монпарнаса и я, как все вокруг,  рассуждали  о  Сталине,
Гитлере, Судетах, Австрии, Чемберлене и Муссолини,  но  наши  анархистские
или, вернее, даже нигилистические убеждения мешали нам вкладывать  в  свое
отношение к этому, как мы его называли, грязному делячеству  хоть  крупицу
страсти. Бенеш, полковник Бек, Риббентроп, Даладье - мы всех валили в одну
кучу. И многие из нас готовились дезертировать, если придется взять в руки
оружие. Я все еще  пользовался  отсрочкой,  как  студент  Училища  древних
рукописей, так что в случае чего у меня было бы в запасе несколько  недель
на  размышление.  В  эту  минуту  я  услышал  голос  Корнинского:  "Бедный
буржуазный мир в полном смятении. Он  перестал  понимать,  кто  может  его
спасти". Но мое терпение лопнуло. "Куда вы клоните?" - дерзко  выпалил  я.
"К моей дочери, - ответил он. - Я боюсь, что она похожа на  вас.  Если  вы
воспользуетесь этим,  чтобы  заставить  ее  наделать  глупостей,  а  потом
разразится война и вы исчезнете, что будет с ней?"
   По правде говоря, его слова только подкрепили мои собственные сомнения,
но в то же время он подстегивал мою наглость. "Она станет вдовой  солдата.
Вас утешит, если я на ней женюсь?" Он начал со смехом: "О нет, у меня  нет
ни малейшего желания заполучить  вас  в  зятья...  -  И  вдруг  добавил  с
неожиданным ударением: - В настоящее время. - Я  приподнял  брови,  но  он
сразу же переменил тему: - Что вы намерены делать в жизни?"
   Он напрямик давал мне понять, что не считает меня гением. Это пробудило
мои старые опасения, однако во мне заговорила гордость: "Писать, с  вашего
разрешения!" Он наморщил нос: "Опять стихи?" Вот скотина! "Нет, роман.  Но
он придется вам не по вкусу так же, как "Медуза".
   - Роман? Вы сказали ему правду?
   - Отчасти да. Но главное, отвечая ему так,  я  как  бы  и  отступал,  и
одновременно атаковал - "гибкая оборона", как говаривали во  время  войны.
Его вопрос: "Опять стихи?", оживив мои сомнения, ударил меня  по  больному
месту. Мне было трудно продолжать играть  роль  фанфарона  и  выступать  с
позиции силы.  А  несуществующий  роман  позволил  мне  встать  в  позицию
активной обороны.
   - Как это несуществующий? Вы же только что сказали...
   - ...что я в самом деле начал его  писать.  По  настоянию  издателя,  а
также Пуанье. "Надо ковать железо, пока горячо". На этот раз лучше  писать
прозу,  чтобы  расширить  тему,  советовали  они.  Перейти  от   яростного
лирического пафоса  к  целенаправленным  разоблачениям,  к  персонажам,  в
большей мере одетым плотью. Я засел за работу. Дошел до  третьей  главы  и
бросил. Что-то не  клеилось.  Перо  утратило  беглость,  чернила  не  были
прежним едким  купоросом.  Перенесенные  в  прозу,  портреты  моих  героев
становились  более  карикатурными,  чем  в  жизни,   я   чувствовал,   что
"пересаливаю". А может, все дело было в том, что я истощил  свой  порох  в
"Медузе". Но, само собой, я не заикнулся об этом Корнинскому.
   - Однако роман ваш вышел?
   Выражение укора, кисло-сладкой ирон