то
делаете, или  нет?"  Она  безмятежно  улыбалась:  "Я  вас  предупреждала".
(Молчание.) Сначала я не понял. Предупреждала о чем? О своем приезде?  "Но
вы мне ничего не писали!" Она  пояснила:  "Я  предупреждала  вас,  что  вы
напрасно считаете меня  ребенком".  Ее  улыбка  была  полна  самодовольной
иронии, меня так и подмывало схватить ее за руки и трясти до тех пор, пока
она не запросит пощады. Нет, вы только подумайте! Какая дерзкая выходка!
   - Так вы и сделали?
   - Что - встряхнул ее? Нет. Я даже  вскочил  -  но  стал  расхаживать...
(усмехается), вернее, попытался расхаживать  взад  и  вперед,  потому  что
закуток был так мал, что я на каждом шагу натыкался на мебель  и  в  конце
концов мне пришлось сесть. Вид у меня, наверное, был совершенно дурацкий.
   - Без сомнения. А дальше?
   Иногда я почти восхищаюсь собой. Восхищаюсь своей терпеливостью  -  она
нужна, и я ее проявляю, когда,  несмотря  на  добрую  волю  пациента,  его
внутреннее сопротивление так  велико,  что  приходится  буквально  клещами
тянуть из него каждое слово, а в результате извлекать какие-то  совершенно
несущественные детали. Бедняга, он тут ни при  чем:  в  такие  минуты  мой
метод напоминает детскую игру, когда удочкой с магнитом на  конце  ребенок
наудачу выуживает металлических рыбешек. Улов бывает самый  разный  (карп,
омар, а то и старый башмак), но подсознание начеку - оно удерживает  самое
главное. Впрочем, в конце концов придет черед и этому главному.
   Казалось, он ищет в памяти.
   -  Дальше?  Ага!  Естественно,  у  меня  вырвался   вопрос:   "Где   вы
остановились?" Ее улыбка стала еще более вызывающей, если только это  было
возможно. "Здесь, само собой". - "В этой гостинице?" - "Мои чемоданы стоят
в комнате по соседству с вашей".
   Довольно неожиданно он рассмеялся.
   - Вы помните "Пайзу"?
   - "Пайзу"?
   - Фильм Росселлини. О войне в Италии. О Сопротивлении.
   - Помню. Но при чем здесь этот старый фильм?
   Он сделал странный жест - развел руки в стороны, потом  быстро  сблизил
их, хлопнул одной ладонью о другую и  стиснул  пальцы,  как  бы  безмолвно
произнося: "О ужас! Сжальтесь надо мной!"
   - Припоминаете?
   - Что именно?
   - Этот жест? Жест маленького монашка. Самое забавное  место  в  фильме.
Когда три союзнических офицера, - католический священник, пастор и раввин,
- являются на постой в монастырь капуцинов, расположенный в  самом  сердце
Абруцких гор. Они представляются монашку, и он вдруг понимает, что  третий
из них еврей... Как он задохнулся, с каким ужасом и негодованием посмотрел
и как стиснул руки, а потом как поспешно зашагал, путаясь  в  рясе,  чтобы
оповестить обитателей монастыря о чудовищной новости... Когда я  вспоминаю
эти стиснутые руки и расширенный от ужаса взгляд, я покатываюсь от хохота.
   - Теперь и я вспомнила, но зачем вы мне все это рассказываете?
   - Потому что именно так расхохоталась Бала, когда  я  не  удержался  от
такого взгляда и такого  жеста.  Я  подумал  о  ее  дерзкой  выходке  и  о
скандале, который это повлечет за собой. Здесь! В той же гостинице, что  и
я. В соседней комнате!
   - Что же вы сделали?
   - Больше ничего. Просто стиснул руки. Но она, очевидно, заметила, что я
побелел как полотно, потому что она встала, взяла меня за руки и  потянула
к себе, принуждая  подняться:  "Пойдемте,  прогуляемся  в  порту.  Там  мы
поговорим и разберемся во всем, что произошло".
   - А дальше?
   - Вот и все.
   - То есть как это все?
   - Я имею в виду, что дальше не произошло ничего существенного, и только
когда ее отец...
   - Погодите, погодите. Существенное или нет, мы это  увидим.  Итак,  она
заставила вас встать. Прекрасно. Очевидно, вы вышли из гостиницы.  Ну  же,
припомните. Час был уже поздний?
   - Было самое прекрасное время дня.  Солнце  только-только  скрылось  за
горизонтом. Темный лес мачт вырисовывался на небе, окрашенном в тот  цвет,
какой бывает лишь на Востоке и больше нигде, разве что изредка в  Венеции:
полыхание золота, видимое как бы сквозь хрусталь...
   - Довольно описаний!
   - Вы сами просили меня...
   - Вы правы. Извините. Это от нетерпения. Продолжайте.
   - Вы сами затыкаете мне рот.
   - Прошу прощения. Было прохладно?
   - Нет, нет. Ветер с моря был еще теплый,  он  приносил  с  собой  запах
рыбы, йода и соли... (Молчание.) Бала взяла меня под руку...  Она  прижала
мой локоть своим локтем... ее бедро касалось моего бедра...  от  нее  тоже
веяло терпким запахом соли, и мне до смерти хотелось вдохнуть этот аромат,
и в то же время я этого не хотел,  и  сердце  мое  металось  в  счастье  и
муке... (Молчание.)
   - Куда вы пошли?
   На этот раз молчание длилось  долго.  Он  не  двигался.  Только  нервно
скривил губы, как это бывает, когда силишься вспомнить, но что-то  мешает.
Мне казалось, я вижу, как он старается разглядеть  в  гаснущем  свете  дня
юную пару, ее видно со спины - пара застыла, но в то же время удаляется  -
куда?
   - Куда мы пошли - кажется, да, верно, в сторону мола. Да, да,  в  конце
мола маленький невысокий маяк... с зеленым и  красным  огнем,  а  подальше
первая звезда... Бала прижимается щекой к моей щеке... и говорит:  "Почему
вы сбежали?"
   Я хотел  возразить...  хотел  опять  сослаться  на  мнимое  приглашение
"Альянс франсез"... но она шутливо ткнула меня носком туфли  в  щиколотку:
"Я только что из "Альянс франсез", мой мальчик. Сочинять бесполезно. А ну,
говорите правду. Чего вы боитесь?" (Молчание.) Она повторила слова  своего
отца. Я вырвался от нее, и мы...
   Долгий близорукий взгляд, маленькая морщинка между бровями - словно  он
пытается разглядеть время на далеких башенных часах.
   - ...мы оказались лицом к лицу... Она опиралась о поручни... а мне, как
сейчас помню, в спину врезался край лебедки. "Уж не воображаете ли вы, что
я боюсь за себя?" - "Вот именно, не знаю, что и  думать".  Она  озабоченно
смотрела  на  меня,  как  смотрят  на  больного  ребенка...  Я  сказал   с
раздражением: "Я хочу, чтобы вы знали одно. Бала: я не соблазнитель. И тем
более не охотник за приданым!" (Молчание.) Поверьте, я  говорил  искренне.
(Молчание.)
   По ее лицу... по ее лицу... я видел, что она не знает, смеяться ей  или
плакать. Желание смеяться взяло верх. "Приданое! Хорошенькое теперь у меня
будет приданое! А насчет того, чтобы меня соблазнить...  Скажите,  дорогой
мой донжуан, кто кого, по-вашему, пытается соблазнить  в  эту  минуту?"  Я
пожал плечами: "Я говорю о том,  что  подумают  люди".  Что-то...  жесткое
появилось в ее взгляде, в выражении  опущенных  губ:  "Значит,  отныне  вы
стали с этим считаться?" (Молчание.)
   - Вы ей возразили?
   - Возразил. "Не переворачивайте все вверх ногами - еще раз повторяю,  я
думаю только о вас". Она: "А по какому праву? - Она по-петушиному вытянула
шею, вздернула голову.  -  Явившись  сюда  без  провожатых,  я,  по-моему,
доказала,  что  уже  достаточно  взрослая,   чтобы   поступать   как   мне
заблагорассудится". Я сделал над  собой  усилие.  И  ответил,  не  повышая
голоса: "Вы никогда не слышали  о  совращении  малолетних?"  Она  медленно
покачала головой: "И вы еще смеете утверждать, что беспокоитесь только обо
мне!" - "Смею! - Я говорил правду. - Я... я так или иначе выкручусь.  Даже
если ваш отец... Билеты, регистрационные  листки  в  гостинице  -  словом,
доказательства у меня найдутся. Доказательства того, что я вас не  похищал
и вы приехали ко мне против моей воли. Но вы сами,  Бала,  вы  сами!  -  Я
сделал шаг к ней. - Вы сами, Бала,  ваша  честь,  ваша  репутация..."  Она
закричала: "Shut up!" [Замолчите! (англ.)] - так громко,  так  резко,  что
пригвоздила меня к месту и точно кляпом заткнула мне рот.  Она  закричала:
"Вы что, нарочно? Хотите, чтобы я повторила все сначала? А может... может,
вы  просто...  _отказываетесь_  меня  понять?"  (Молчание.)  Я  вовсе   не
отказывался: я не понимал, клянусь вам, я был в  полнейшей  растерянности.
Вот как сегодня.
   - Теперь уже недолго. Ну же, наберитесь  храбрости.  Минутная  боль,  а
потом...
   - Боль? Пожалуй, да... Но... Но это отрадно тоже. Мучительная отрада...
Как она была хороша! Взволнованная,  разгоряченная.  Ее  лицо  розовело  в
последних лучах солнца - представляете, последние лучи  уже  закатившегося
солнца, похожие на гаснущее воспоминание... Она сказала: "Как вы  думаете,
почему я вас люблю?" Я пролепетал: "Но, Бала,  я  думаю,  мне  кажется,  я
считал..." В два прыжка, с какой-то стремительной  грацией  она  оказалась
передо мной, схватила меня за уши  и  стала  встряхивать  мою  голову,  не
причиняя мне боли и приговаривая сквозь зубы: "Разве вы еще не  поняли,  я
люблю вас за то, что вы написали "Медузу". И за то, что я похожа  на  вас.
И, как вы, хочу громко крикнуть об этом всему этому прогнившему  обществу,
в котором мой отец  принуждает  меня  жить.  Именно  потому,  что  я  дочь
Корнинского. Потому что я люблю отца и презираю себя за то, что его люблю.
По всем этим причинам мне  нужен  скандал,  от  которого  вы  хотите  меня
избавить... - Она наступала на меня грудью, край лебедки  впивался  мне  в
поясницу, мне было больно, и я старался вновь и вновь  вызвать  эту  боль,
чтобы  отогнать  другие  мысли...  -  Фредерик,  Фредо,  умоляю  вас,   не
защищайтесь больше! Вы сбежали, может быть, вы должны были так  поступить,
может, в этом был ваш долг, я верю, знаю, что вы думали только обо мне. Но
теперь я здесь, нас двое лицом к лицу со всем миром, и мы не  какие-нибудь
первые встречные - "гениальный ребенок" и дочь Корнинского, мы  вдвоем  со
всей яростью и силой выступим против подлости этого  мира.  Больше  вы  не
убежите от меня, Фредерик, я здесь, я приехала и останусь, я так  горжусь,
что у меня хватило мужества! Как и у вас, Фредерик, как и у вас!"
   Он вдруг обхватил себя  руками,  точно  зябкая  старуха.  И  сидел  так
довольно долго,  глядя  в  прошлое.  Мне  уже,  собственно,  незачем  было
добиваться от него правды во всей ее наготе, но ему  было  необходимо  все
высказать - высказать здесь и вслух.
   - Я вырвался от нее, не выпуская из рук ее пальцев, и встал так,  чтобы
между нами оказалась лебедка. От металла веяло  прохладой.  Я  прижался  к
нему лбом. "Бала, вы ведь верите мне? - сказал, вернее, пролепетал я. -  Я
вас люблю. Люблю всем сердцем. Так же, как вы меня любите. - Я  поднял  на
нее глаза: - Скажите, ведь вы мне верите? - Она ласково кивнула, но больше
не улыбалась. Я снова прижался лбом к лебедке. - Вы  правы,  я  сбежал,  -
признался я. Однако это были еще цветочки.  Мне  пришлось  перевести  дух,
чтобы продолжать: - Но я сказал вам неправду: я сбежал не от вас. Я сбежал
от себя. Понимаете? От самого себя".



21

   Эти последние слова он и сейчас произнес с  видимым  усилием,  поникнув
головой. Возможно, он снова забыл о моем присутствии,  снова  видел  перед
собой Балу. А я воображала, я слышала то патетическое молчание, которое  в
наступивших сумерках воцарилось между молодыми людьми. Такое  же  молчание
царило  теперь  в  полутемной  комнате,  освещенной  только  приглушенным,
ненавязчивым светом моей настольной лампы. Наконец он вдруг поднял  глаза,
уставился на меня долгим взглядом в упор, словно я  только  что  высказала
какое-то странное соображение и он пытается  в  него  вникнуть.  Когда  он
улыбается, в его лице по-прежнему появляется трогательное  очарование,  но
на этот раз улыбка была такой натужной, такой вымученной, что походила  на
гримасу. Он произнес: "Я рассказал вам то, чего не рассказывал  никому  на
свете". Я ответила тихо: "Все сказанное вами не  выйдет  за  пределы  этой
комнаты". Он пожал плечами: "О! не в том дело... Разве... Не  все  ли  мне
равно... не все ли равно, когда я... после того что я..." Казалось, он  не
находит  слов,  я  пришла  ему  на  выручку:  "Вы,  конечно,  никогда   не
рассказывали об этом вашей жене". Он отозвался сразу: "Нет, но не  потому,
что хотел скрыть! Я рассказал бы,  если  бы  вспомнил.  Но  я  сказал  вам
правду: я забыл эту сцену с Балой. Вычеркнул  из  памяти.  Похоронил.  Мне
казалось, что я помню только..." Он осекся. Я не дала ему уклониться: "Что
вы помните?" И услышала в ответ: "Другую сцену. С ее отцом. -  И  поспешно
добавил: - Но теперь она приобретает совсем иной смысл. - Он почувствовал,
что я не поняла. - Не тот, что прежде. Если бы я рассказал вам о  ней,  не
признавшись... - И вдруг: - А ей надо рассказать?" - "Кому?" -  "Марилизе.
О Бале и обо всем, что с этим связано? Я не очень ясно  себе  представляю,
каким образом это... но если вы  считаете  нужным..."  Я  жестом  прервала
поток невнятных фраз: "Как вам сказать? Для  вас  это  может  стать  новой
попыткой уйти. Уйти от самого себя. Новой попыткой взвалить  на  ее  плечи
то, что вам пора наконец возложить на свои. Будьте искренни: вы и в  самом
деле думали сейчас о ней, о ее здоровье?" Он заерзал в кресле,  признался:
"Нет". Я улыбнулась и движением век одобрила его чистосердечие. "Вы думали
о себе, не так ли? Только о себе. Потому что вы  наконец-то  увидели  себя
таким, какой вы есть. Без прикрас. - Он слушал молча. Я добавила: - Забыл,
похоронил, вычеркнул из памяти  -  сказать  легко.  Но  так  ли  это?"  Он
искренне удивился: "Клянусь вам..." - а я: "Верю, верю. Но каким  образом?
- Я неудачно выразилась, он смотрел на меня, не понимая. - Я хочу сказать:
как вам удалось вычеркнуть это из памяти? При  каких  обстоятельствах  это
произошло?  Какие  события  позволили   вам   "похоронить"   эти   тяжелые
воспоминания?"
   Он выдавил из себя что-то вроде усмешки - горькую усмешку  человека,  у
которого открылись глаза на печальную правду.
   - Это случилось после того, как я в последний раз увидел Реми.
   - Вашего двоюродного брата?
   - Да. Когда я наконец узнал, когда он наконец мне сказал, каким образом
погибла его жена.
   - Его жена?
   - Бала Корнинская".
   Конечно, я не ждала этого брака, не ждала, что узнаю о нем ex  abrupto.
И однако я не так уж  удивилась.  Точно  подсознательно  я  уже  построила
сходную гипотезу. Может быть,  и  сам  Фредерик  Легран  в  какой-то  мере
заподозрил, что, сообщив мне это, он  меня  почти  не  удивил.  Во  всяком
случае, он не добавил больше ни слова, и мы просто долго смотрели друг  на
друга как два сообщника. В глубине души мы ведь оба сознавали, что все уже
сказано, и он знал, что я это знаю. Несколько фрагментов, которых  еще  не
хватает для решения  моей  головоломки,  ничего  в  ней  не  изменят.  Мне
любопытно их узнать, но я могла бы теперь его отпустить - и отпустила  бы,
если бы он захотел. Но  он  не  вставал  со  своего  кресла,  точно  решил
остаться в нем навсегда.  Мне  уже  не  в  первый  раз  приходится  видеть
пациентов, которые не могут прервать свою  исповедь:  с  той  минуты,  как
самое трудное сказано, они испытывают неодолимую потребность избавиться от
вытесненных воспоминаний, которые гниют где-то под спудом.  Тайна  в  душе
все равно что камень в почках - извергнуть его мучительно, но  зато  какое
блаженство, какое облегчение наступает потом...
   Он сидел в своем кресле, а я думала  о  его  жене:  как  воспримет  она
правду, которой так страшится? Поможет ли это  ей  справиться  с  болезнью
или, наоборот, ухудшит ее состояние? А ведь в глазах многих вся эта правда
не стоит выеденного яйца! Подумаешь, черточка характера...  Но  когда  вся
жизнь, все взаимопонимание и счастье зиждутся на иллюзии... В любом  браке
- весь мой опыт это подтверждает - каждый из  супругов  ежедневно  _творит
образ_ другого, в  особенности  жены  живут  своим  воображением.  Бедная,
упорствующая Марилиза - она чует, она знает уже давно то,  чего  не  может
допустить. Ей  легче  чувствовать,  признавать  виноватой  себя,  скверную
женщину, чем увидеть в истинном свете своего  знаменитого  мужа-"бунтаря".
Ей кажется, что таким образом  она  защищает  его  (вернее,  защищает  тот
обманчивый образ, которым она живет), но  эта  защита  изобличает  его,  и
этого-то он ей не прощает - вот он, заколдованный круг. Кому надлежит  его
разомкнуть? Ему самому или мне? Это требует серьезного размышления. Только
бы не сделать ложного шага.  Это  чревато  опасностью.  Может  быть,  даже
смертельной - недаром она уже пыталась отравиться.
   Не знаю, дожидался ли он поощрения с моей стороны.  Мы  долго  смотрели
друг на друга с вызовом, потом  он  спросил:  "Ну  как  -  продолжать?"  Я
развела руками: "Смотря ради кого. Что касается вашей жены,  Марилизы,  ею
займусь я. Прежде чем ею займетесь вы сами - если это окажется  возможным.
Само собой, мне интересно узнать то, чего я еще не знаю о вас, но это  как
если бы я читала  роман  и  остановилась  на  самом  интересном  месте,  а
"продолжение следует". Самое важное я  уже  знаю.  И  вы  тоже.  Остальное
только послужит подтверждением.  Значит,  в  нем  нет  необходимости".  Он
покачал головой, медленно водя пальцем по одной из довольно  уже  глубоких
борозд, которые годы проложили на его щеках.  Потом  нерешительно  сказал:
"Но это нужно мне". Я улыбнулась: "Ну что ж, тогда рассказывайте".
   Он раскрыл ладони рук, лежавших на коленях, и его растерянный  вид  как
бы говорил: "Помогите же мне немного..."
   - Что вам ответила Бала?
   - На что? На мое признание?  Что  я  сбежал  от  самого  себя?  Ничего.
Насколько я помню, ничего не ответила. Да и что  можно  было  ответить?  И
потом, мне кажется, она не сразу поняла  истинный  смысл  моих  слов.  Она
подошла ко мне, обойдя лебедку, материнским  движением  привлекла  меня  к
себе, на короткое мгновение - ровно настолько, сколько нужно, чтобы нежно,
мягко приласкать, - прижала мою голову к ямке у плеча... (Вдруг страстным,
страдальческим голосом.) О, если бы я не оказался... если бы  я  не  повел
себя как круглый, безнадежный идиот... может быть, с нею... может быть, мы
смогли бы... я мог бы еще и сейчас... (Голос сорвался. Молчание.) А потом,
потом  мы  пошли  обратно,  прижавшись  друг  к  другу,  не  разговаривая.
Набережные начинали по-вечернему оживать. Пора была еще ранняя,  зима,  но
теплый воздух,  точно  пар,  продолжал  струиться  от  разогретых  солнцем
камней. На каждом шагу импровизированные лотки из старых ящиков  и  корзин
предлагали нам плоды моря, которыми торговали смуглые черноволосые женщины
в черных бумажных платьях. Помню, мы купили  огромные  горьковатые  мидии,
которые водятся в Средиземном море. Сидя на краю набережной и свесив  ноги
почти до самой воды, мы лакомились нашими мидиями, изредка  перебрасываясь
двумя-тремя словами только о том, что  было  у  нас  перед  глазами,  -  о
неугомонной и неутомимой жизни  порта.  А  рядом  я  вижу  рыбачью  лодку,
которую покачивает ласковая волна... каждый раз она с приглушенным треском
ударяется о гранит... И колеблются зеленые волосы  подводных  скал,  точно
кто-то машет платком, повторяя нам снова и  снова:  "Прощайте!"...  а  там
дальше, мимо  мола,  сонно  проплывает  шлюпка,  и  ее  треугольный  парус
светится на фоне уже почерневшего камня... Позади  нас  галдят  и  смеются
дети, шаркают чьи-то босые ноги,  перекрикиваются  матросы,  кто-то  поет,
кто-то бранится, и все это тонет в грохоте  скрипящих  колес  и  катящихся
бочек... А над нами летают чайки, они с пронзительным воплем опускаются на
воду, но я, я словно оглох и слышу только одно: как глухо бьется  у  моего
плеча девичье сердце - сердце девушки, которая меня любит, которую я  хочу
и которую я предаю.
   Я слушал биение этого сердца до тех пор, пока не  стало  совсем  темно,
небо усеяли сверкающие звезды, и мы вернулись в гостиницу.
   Я терпеливо предоставила ему договорить до конца этот монолог,  описать
этот сон наяву. Потом стала ждать.
   - Вы не спрашиваете меня, что произошло в гостинице?
   - Я больше ни о чем не спрашиваю. Теперь  вы  говорите  для  себя.  Для
того, чтобы внутренне освободиться. Я могу вас заверить лишь в одном: меня
интересует все, что касается вашей жизни. Все, что