не доходил. Он нервно и в то же время  ловко  щелкнул  пальцами:  "Вы
что,  не  видите?  Нас  надули,  мой  друг.  Сталин  и  Гитлер.   Негодяи!
Сговорились за нашей спиной!" - "Ну и что же?" - "Как  что,  милейший?  Да
это значит, что через неделю начнется война!" Я сразу подумал, крикнул: "А
Бала?" Он махнул рукой: успокойтесь. "Она в Италии, в  Вероне.  Я  дал  ей
телеграмму. Послезавтра утром она  вернется".  И,  очевидно,  увидев,  как
просияло мое лицо, добавил: "Но я сразу же отправлю ее к бабушке в  Ардеш.
Не к  чему  понапрасну  рисковать".  Мы  по-прежнему  стояли.  Он  уже  не
предлагал мне сесть. Он явно хотел сократить  беседу.  "Вы  разрешите  мне
повидаться с ней хоть на часок?" -  с  мольбой  сказал  я.  Он  улыбнулся,
покачал головой: "Нет,  малыш.  Она  не  захочет.  В  настоящее  время  ее
невозможно  урезонить.  Но  доверьтесь  мне:  со  временем  все  уладится.
Особенно  если  начнется  война.  Кстати,  как  ваши  родителя?"  -   "Мои
родители?" -  "Есть  от  них  какие-нибудь  известия?"  -  "Я  с  ними  не
встречаюсь". Все мои  мысли  были  о  Бале.  "Вы  уверены,  что  войны  не
избежать?" Он опять стал расхаживать по кабинету. "Это сплошное идиотство.
У нас никто не хочет воевать. Все только будут делать вид,  что  воюют.  В
глубине души все ждут прихода Гитлера. В нем  нуждаются,  иначе...  Так  к
чему все это притворство? Тысячи бедных парней сложат голову зазря.  -  Он
обернулся ко мне: - У вас есть отсрочка?" Я покачал головой - она  у  меня
скоро истекала, я ведь бросил Училище древних рукописей. Он снова  щелкнул
пальцами, переспросил: "Но все-таки до каких  пор  она  действительна?"  Я
ответил наугад: "Кажется, до середины ноября". Он  отозвался:  "Не  густо.
Остается три месяца. Ну ладно, попробую что-нибудь сделать. А насчет ваших
родителей - с этим надо кончать. Это ребячество. Что вы сейчас делаете?" Я
улыбнулся: "Пишу роман о любви". Он в  свою  очередь  рассмеялся:  "Браво.
Отлично. Остальное после войны забудется. И вам  и  вашим  родителям  пора
перестать упрямиться.  Ваша  мать  -  прелестная  женщина.  Я  устрою  вам
встречу. - Он в последний раз стиснул мне плечо: - Ждите моего звонка".



23

   - Вы увиделись с вашими родителями?
   - Только с матерью. У баронессы Дессу. Когда  меня  мобилизовали,  сами
понимаете... Уже шла "странная война", но мои отец и дед были  по-прежнему
непреклонны, они требовали публичных извинений. Влияние  Корнинского  тоже
имело свои пределы, он вынужден был признать, что поторопился, - ведь моей
жизни еще не  угрожала  опасность.  Тем  более  что  весь  этот  период  я
проработал у Жироду. Мортье  был  с  ним  знаком,  он  однажды  издал  его
книжицу, Корнинский когда-то финансировал его фильм (съемки были  прерваны
войной), прибавьте к этому мою юную литературную славу - им  не  составило
труда представить Жироду мою особу в самом выгодном свете. Я был  баловнем
судьбы, был знаменит, и,  хотя  слава  моя  носила  несколько  скандальный
характер, я пользовался покровительством влиятельных лиц - поэтому все  то
время, что я состоял при нем в "Континентале", Жироду  обращался  со  мной
как с балованным ребенком. Я принимал это как должное,  и  удовлетворенное
тщеславие уживалось в моей душе с мучительной болью от затаенной раны.
   Я вам уже сказал, что в моих отношениях с Балой  не  произошло  никаких
перемен к лучшему. Наоборот, за пять с половиной месяцев, проведенных мною
на улице Риволи, мне так и не удалось ни  разу  ее  увидеть,  хотя  бы  на
полчаса. А ведь я знал, что она не захотела остаться в Ардеше - пробыв там
месяц, она вернулась в Париж.  Я  много  раз  умолял  баронессу  дать  мне
возможность ее  увидеть,  пусть  даже  застигнув  ее  врасплох.  По-моему,
баронесса пыталась или делала вид, что пытается исполнить мою просьбу, но,
как видно, без особой убежденности, потому что у нее ничего  не  вышло.  Я
уже подумывал о какой-нибудь отчаянной выходке, например, дождаться Балы в
такси у ее дверей и похитить ее - не об этом ли она меня когда-то  молила?
Но такого рода мечты обычно остаются мечтами. К тому же она отказалась  бы
уехать со мной, и я загубил бы свою последнюю надежду.
   - Вы в этом уверены?
   Если бы его глаза могли в буквальном смысле  слова  метать  молнии,  он
испепелил бы меня и я бы уже не писала сегодня этих  заметок.  Но  чувство
юмора погасило его вспышку.
   - Вы чудовище. Вы самая жестокая женщина, какую я когда-либо встречал.
   - Благодарю вас, вы очень любезны.
   - Неужели вы искренне верите, что помогаете мне?
   - Это не входит в мою задачу. Вас никто уже не просит  продолжать  свой
рассказ. То, что я вас выслушиваю, с моей стороны простая любезность.
   - Вы любезны, но жестоки. Как были жестоки события тех  лет:  вторжение
немцев, разгром, паника, всеобщее бегство...
   - Вы ушли с Жироду?
   - Нет, с молодыми новобранцами.  Я  и  сам  был  зеленый  юнец,  а  мои
покровители  были  теперь  далеко,  через  неделю  после  вторжения   меня
отправили на военную учебу в Антибы. В июне  Италия  объявила  войну,  нас
эвакуировали в Жиронду, по соседству с поселком, где разводили осетров.  В
армейской лавке нам по  дешевке  продавали  икру,  которую  уже  не  могли
вывозить в Париж. Мы намазывали ее на ломти хлеба величиной с тарелку. Но,
как вы понимаете, счастливое время длилось недолго. У нас не было  оружия,
явились боши и захватили нас без всякого сопротивления - так я очутился  в
Германии.
   В Германии я провел пять лет. Даже для юного  преступника  пять  лет  -
чудовищно долгий срок. Целая жизнь. Но преступник по крайней  мере  знает,
что заключению придет конец... А военнопленный... Он знает  только,  когда
все началось, а дальше... конца не видно. Вроде  пожизненного  заключения.
Нет ничего страшнее... Чувствуешь себя мертвецом. И в какой-то мере  ты  и
есть  мертвец:  то,  чего  ты  не  видишь,  чего  не   знаешь,   перестает
существовать. Ты погружен в небытие. Время похоже  на  пустыню.  Я  думаю,
этим  объясняется  все:  и  то,  что  я  выздоровел,  и  то,  что   забыл.
Воспоминание о Бале медленно выветривалось из моей памяти,  -  да  что  я,
медленно - оно выветрилось очень быстро.  А  между  тем  после  нескольких
недель  прострации,  растерянности,  пытки  скукой  и  бездельем  я  вновь
принялся за свой роман, причем начал его сначала, с первых  строк,  потому
что, само собой, я потерял все свои бумаги. Я сказал "между  тем",  потому
что этот роман каждой своей строчкой должен был напоминать  мне  Балу.  На
деле же он помог мне вытеснить ее из  памяти,  она  все  больше  и  больше
исчезала из моей книги. К тому же плен - нечто вроде затянувшихся каникул:
ты в отпуске у самого себя и вообще у всего окружающего. В часы, свободные
от бессмысленной работы,  ты  должен  организовать  свой  досуг,  и,  даже
изнывая от скуки, находишь в ней самой своеобразную прелесть. Но разрыв  с
привычной жизнью так велик, что она уходит в какую-то смутную даль.  А  ты
как бы возвращаешься в детство. Жирный, как  монах,  сержант  с  клоунской
физиономией - этакий розовый поросенок, подрядившийся на роль водевильного
комика в мюзик-холле, - развлекал нас разными шуточками, но репертуар  его
вскоре истощился. Он без труда уговорил меня сочинять для  него  маленькие
сценки и  монологи,  которые  поднимали  бы  дух  солдат.  Позже  на  меня
возложили  также  заботу  о  библиотеке.  Моим  помощником   был   молодой
преподаватель литературы из Монтобана. Ему не слишком нравился  мой  "Плот
"Медузы", но зато моя проза пришлась ему по душе. Мы добились у начальства
разрешения  раз  в  неделю  ходить  к  букинистам,  чтобы  пополнять  нашу
библиотеку,  и  откапывали  в  их  лавках  старые  французские  книги.  Мы
развлекались тем, что состязались  в  эрудиции:  он  -  опираясь  на  свою
диссертацию, я - на мое Училище древних рукописей...
   - А вам не приходила в голову мысль о побеге?
   - Нет. Бежать было слишком далеко. В лучшем случае мы добрались  бы  до
России. Но не стану пересказывать  вам  тысячу  семьсот  восемьдесят  дней
моего пребывания в плену. Я делал зарубки на своей койке -  шесть  месяцев
ушло на то, чтобы заполнить один ряд, на два ряда ушла целая  вечность,  а
таких  рядов  оказалось  десять!..  Не  знаю,  представляете  ли  вы  себе
однообразие жизни пленного. Не  замечаешь,  как  стареешь,  как  из  юноши
превращаешься  во  взрослого  мужчину,  -  короче,  когда  война   наконец
окончилась и я вернулся, я думал, что совершенно  излечился  от  чувств  к
Бале. Вернее сказать, я вспоминал о ней так редко,  что  можно  считать  -
почти никогда. И без всякого волнения.
   О том, что происходило во Франции в мое отсутствие, я ничего не знал  и
теперь ничего не мог понять. Я потратил немало времени  и  усилий,  прежде
чем уловил суть происшедшего. Отношения между  людьми  совершенно  сбивали
меня с толку. Почему старые друзья избегали друг друга, а те, кто когда-то
враждовал между собой, стали добрыми друзьями? Сразу по приезде  я  увидел
мать - похудевшую, озабоченную. Отец был в Швейцарии.  В  годы  войны,  не
оставляя своих прежних занятий, он  основал  предприятие  по  производству
извести и цемента, которое очень быстро расширилось.  Теперь  ему  удалось
доказать, что если даже немцы и покупали у него материал для строительства
Атлантического вала, то только через  посредников  и  совершенно  без  его
ведома. Впрочем, после десяти  лет  изгнания  с  него  вообще  были  сняты
обвинения,  теперь  он  член   департаментского   совета   Соммы,   весьма
влиятельный в своем департаменте, и вот-вот станет сенатором.
   - Вы встречаетесь с ним?
   - Конечно. Как может быть  иначе  -  ведь  прошло  семнадцать  лет!  Мы
видимся, и даже довольно часто: бедный  папа,  он  уже  не  молод,  что  и
говорить.
   - А дед Провен?
   - Скончался в сорок третьем, от рака.
   - Верно. Я забыла.
   - О нем ходили разные слухи. Будто бы он издал антисемитские указы  для
ведомства морского флота. А на самом деле,  понижая  евреев  в  должности,
назначая их на должности, которые менее на виду, он ведь их оберегал.
   - А Реми?
   Он не удивился, не смутился,  впрочем,  этот  вопрос  напрашивался  сам
собой, он, несомненно, его ждал, однако ответил не  сразу.  Он  уже  снова
удобно устроился в глубоком кресле, непринужденно закинув  ногу  на  ногу.
Соединив растопыренные пальцы обеих рук, он разглядывал потолок.
   - Надо вам прежде всего сказать,  что  я  узнал  две  ошеломившие  меня
новости. От баронессы Дессу. Она первая сообщила мне  печальное  известие.
На мой вопрос: "А как Бала?"  -  она  ответила  коротко:  "Умерла".  Таким
отчужденным, странным, я бы даже сказал грубым тоном, что у меня в тот миг
не хватило мужества обнаружить, как  я  потрясен.  Умерла  -  и  ни  одной
слезинки? Ни единого вздоха? А ведь эта старая женщина была  для  Балы  не
просто другом - матерью! Но  еще  больше  меня  поразили  мои  собственные
чувства. С одной стороны, это известие сразило  меня  сильнее,  чем  можно
было ждать после пяти лет забвения. И в то же  время  -  да,  оно  утешило
меня. Я вздохнул свободнее. На сердце легло бремя невыплаканных  слез,  но
душа стряхнула с себя мучительное бремя воспоминания. Чем было вызвано это
горе и это чувство облегчения, я не мог объяснить,  правда,  я  редко  над
этим задумывался. Но  ведь,  если  бы  Бала  была  жива  и  находилась  бы
где-нибудь поблизости, я не стал бы искать с ней встречи.  Выходит,  живая
ли, мертвая ли - не все ли мне равно? И однако...  однако...  Еще  труднее
объяснить, почему для меня был так чувствителен  второй  удар,  нанесенный
баронессой Дессу, почему жгучая  ревность,  досада,  гнев  охватили  меня,
когда престарелая дама добавила, что за два  года  до  смерти  Бала  вышла
замуж за Реми.
   И точно его только сию минуту ошеломили этой новостью,  он  и  в  самом
деле побледнел, да, да, просто посерел. Бровь  задергалась.  На  губах,  в
ямочках заиграла насмешливая улыбка - этой насмешкой над  самим  собой  он
пытался замаскировать бросающееся в глаза смятение. Казалось,  его  улыбка
призывала меня посмеяться над этим нелепым гневом. Потом он вытащил трубку
и стал ее набивать. Э, нет, шалишь! Я резко нарушила молчание:
   - Оставьте трубку в покое. Когда вы встретились?
   - С моей трубкой?
   - Не валяйте дурака.
   - А-а!.. С Реми. Д-да. Гораздо позже. Спустя несколько лет.  Вернувшись
из Германии, я узнал о нем только то, что мне  рассказала  моя  мать.  Она
была не более словоохотлива, чем баронесса, так же замкнута,  суха,  почти
груба: "Мы с ним не  встречаемся".  Я  удивился.  Поинтересовался  почему.
"Увидишь своего дядю, спроси у  него.  Я  не  знаю.  Твой  дядя  не  хочет
говорить  на  эту  тему.  Знаю  только,  что  он   вел   себя   совершенно
недопустимо". - "По отношению к кому? Ведь не к тебе же?" - "По  отношению
к твоему отцу. И к своему. Они выгнали его из дому". - "Что у них за мания
такая! Когда это случилось?" - "В  сорок  втором.  Когда  он  вернулся  из
Виши". - "А что он там делал?" - "Твой дед устроил его после его побега  в
министерство морского флота". - "После какого побега?" -  "Он  спрыгнул  с
поезда, который увозил его в Германию, как раз накануне перемирия. Он  мог
поехать работать на Мадагаскар, но заявил, что хочет остаться во  Франции.
Не понимаю зачем. Ты немало выстрадал в Германии, мой мальчик, но  поверь,
и во Франции было невесело. Холодно, голодно. Чего ради оставаться,  когда
была возможность уехать!"
   Само собой, я пытался получить более подробные сведения, но в ответ  на
все мои вопросы ("Кем он работал в Виши?" - "Не знаю  точно,  кажется,  по
финансовой части". - "Почему ушел оттуда?" - "Не знаю,  спроси  у  отца".)
она отсылала меня к другим. Легко сказать! Отец был  в  Швейцарии,  дед  в
могиле, расспрашивать дядю Поля об опальном сыне было неудобно.  Оставался
один выход, не так  ли?  -  повидать  самого  Реми.  О,  меня  не  слишком
интересовала его судьба. Мы не виделись почти семь лет - для молодых людей
срок огромный, связи ослабевают,  ведь  дружба  питается  общим  жизненным
опытом, наш житейский опыт развел нас в разные  стороны.  Но  его  брак  с
Балой стоял у меня поперек горла. Я должен был, должен был  выяснить,  как
это произошло, по каким причинам и прочее. И услышать от него, как  умерла
Бала.
   - С Корнинским вы больше не встречались?
   - Нет. (Легкое покашливание.) В ту пору он был в Испании.
   - Скажите на милость! Вы были окружены одними эмигрантами!
   Он вынул изо рта трубку и потер подбородок тыльной стороной ладони.
   - Мне всегда - и до войны, и после - претило вмешиваться в политику.  И
тем более заниматься сведением счетов.  Взять  чью-нибудь  сторону  -  это
неминуемо совершить несправедливость, ведь нам всегда не  хватает  слишком
многих данных, чтобы верно судить о  мотивах  тех  или  иных  человеческих
поступков. Высказаться категорически всегда означает  кого-то  обидеть.  А
стать на позицию "око за око"...
   - Тем не менее существуют некоторые бесспорные критерии.
   - Например?
   - Например, убийство миллиона еврейских детей.
   - Не обвиняете же вы в этом французов?
   - Смотря каких. Есть закон, который карает за неоказание помощи.
   - Мы отвлеклись. Очень мило с вашей стороны, что вы меня слушаете,  но,
если мы все время будем перескакивать с одного на другое,  мы  никогда  не
кончим.
   - Извините. Я слушаю. И больше не пророню ни слова.
   - Не помню, на чем я остановился.
   - На Реми. На том, что вы собирались с ним встретиться.
   - Вернее, хотел  встретиться.  Но  я  не  знал,  как  это  осуществить.
Во-первых, где и как его найти? Порвав с семьей, он не поддерживал никаких
связей, никаких отношений даже с нашими друзьями. Я ничего не знал о нем -
ни что он делает, ни где живет. Люди, которых я о нем  расспрашивал,  тоже
ничего не знали. Прошли недели,  месяцы,  потом  год  и  два.  Любопытство
притупляется, не так ли?
   - Ах вот оно что...
   - Простите?
   - Нет, ничего. Продолжайте.
   -  К  тому  же  я  тем  временем  женился.  Мою  жену,  Марилизу,   вам
представлять не надо. Она никогда  не  рассказывала  вам,  как  мы  с  ней
познакомились?
   - У какой-то поэтессы. Забыла фамилию.
   - Виктория Диаспарасас. Великолепная женщина. Жена атташе -  не  помню,
по каким делам, - посольства Венесуэлы.  В  течение  двух-трех  лет  после
Освобождения о ней ходило много толков. Не помните? Жаль,  а  впрочем,  не
все ли равно. Я познакомился с нею на каком-то  приеме  в  посольстве.  Ее
окружали офицеры-янки. Была там и  Марлен  Дитрих  в  военной  форме.  Она
рассказывала  какую-то  забавную  историю,  делая  такое  движение,  будто
щекочет кого-то кончиками пальцев. Я ничего не понял. Потом мне объяснили,
что Марлен рассказывала об оригинальном способе ловли форели  -  эта  рыба
обожает, когда ей щекочут живот. Высокая, ослепительная красавица брюнетка
смеялась  гортанным  смехом.  Она-то  и  заметила,  что  я  плохо  понимаю
по-английски, и перевела мне анекдот. Она отвела меня в  сторонку.  Да,  я
забыл упомянуть, что за мой роман, написанный в плену,  я  получил  премию
"Фемина", - это был второй приступ славы. Дама читала перед  войной  "Плот
"Медузы", оценила его  поэтические  красоты,  хотя  ей  не  нравилась  его
гневная запальчивость.  Но  зато  героиня  романа!  "Что  за  женщина!"  -
говорила она. Она в восхищении прижимала кулаки к своей пышной белоснежной
груди. "Что за женщина!" - повторяла она, и так как я наделил  этот  образ
некоторыми чертами  Балы,  меня  это  не  могло  не  тронуть.  Когда  двое
испытывают общее умиление, им начинает казаться, что они любят друг друга.
Она пригласила меня к себе, муж всегда был в отъезде. В красной с  золотом
спальне стояла огромная кровать, застланная козьими шкурами. Был у нее еще
сиамский кот. Спокойный, молчаливый,  с  совершенно  неподвижными  глазами
цвета морских водорослей. Он всегда находился в спальне. Вам  случайно  не
приходилось заниматься любовью под пристальным взглядом кота?
   Зачем он ни к селу ни к городу рассказал мне  эту  скабрезную  историю?
Без  причин  ничего  не  бывает.  Хочет  меня  шокировать?  Или   пытается
уравновесить в собственных глазах  чашу  весов,  которая  стала  угрожающе
клониться в сторону слишком уж благополучного образа?
   - Вы представить себе не  можете,  как...  как  это  расхолаживает.  Не
меньше, чем человеческий взгляд. Виктория смеялась,  говорила:  "Это  твоя
душа" - или: "Это взгляд Вселенной". Она была  пантеисткой  и  утверждала,
что телесная связь, контакт с  вселенской  вездесущностью  не  прерывается
никогда, даже когда находишься в четырех стенах. Она потешалась  над  моим
смущением,  над  моим  гневом  и  прижималась  своим  нагим,  роскошным  и
благоуханным телом к моему нагому телу и к  кошке  так,  что  все  тормоза
летели к черту, и я отдавался пароксизму неописуемого  наслаждения.  Целый
сезон я терпел этого кота, а в один прекрасный день вместо кота в  спальне
оказалась девушка. Мари-Лаис Кламар. Марилиза. Моя жена.
   - Она должна была присутствовать при ваших...?
   - Что вы, что вы! С самой невинной целью. Она была приглашена на  чашку
чая. Раскрыв глаза, она слушала, как мы с  Викторией  спорим  о  поэзии  и
поэтах, наперебой цитируем  стансы  Жана  Мореаса,  оды  Сен-Жон  Перса  и
кантилены Рене  Шара.  Она  была  слишком  скромна,  чтобы  вставить  хоть
словечко, но прехорошенькая, вы сами это знаете. Я отвез ее домой на своей
машине. По дороге мне удалось заставить ее  разговориться.  Целый  час  мы
сидели в темной машине, не  прикасаясь  друг  к  другу,  и  поверяли  один
другому свои симпатии и антипатии. Мы стали встречаться  почти  ежедневно,
подогревая друг в друге бунтарские  настроения  против  окружающего  мира.
Конечно, я знал, что она богата, я не мог не догадываться об  этом  по  ее
фамилии, но клянусь вам, это не имело для меня значения, скоре