е, напротив,
это было единственное, что могло бы меня оттолкнуть.  Но  Виктория  хорошо
меня знала и сумела выбрать  себе  преемницу,  я  влюбился  не  на  шутку.
Накануне того дня, когда состоялось наше знакомство, Виктория без слез, но
не без волнения сообщила мне, что через несколько дней уезжает в Ванкувер,
куда ее муж назначен консулом.  Больше  я  с  ней  не  встречался.  Такова
история моей женитьбы.
   - Хорошо. А Реми?..
   - Вот именно. Я как раз об этом и собирался вам рассказать.  У  вас  не
найдется немного виски?



24

   Пока я подавала напитки, он снова принялся расхаживать из угла в  угол,
сначала медленно, словно для того, чтобы размяться. Было два часа ночи. Он
остановился у окна: "Смотрите, снег!" И в самом деле, в свете, падавшем из
окна, на ветру в беспорядочном танце кружились снежинки. Как я  люблю  это
ни с чем не сравнимое ощущение - сознавать, что я дома, в тепле, когда  на
улице холодно, дождливо или ветрено. В сущности, мы недалеко ушли от наших
пещерных предков.
   Я подала  ему  стакан  виски.  Он  задумчиво  смотрел  с  высоты  моего
двенадцатого этажа на белеющие крыши.
   - Вы не находите, что это все-таки странная штука?
   - Что, снег?
   - Нет, нет - наша память.
   - Конечно. Но почему вы спросили?
   - Все или почти все, что я вам сейчас рассказываю, я  предал  забвению.
Прошло пятнадцать лет. Но вот я у вас, и все вернулось.
   - Мы об этом уже говорили.
   - Да, но меня сейчас интересует другое. Из тысячи событий я без  всяких
видимых причин одни помню, другие забываю. Отчего, почему одни сохраняются
в памяти, другие  стираются?  Я  хочу  сказать,  какой  тут  биологический
механизм?
   - Если бы мы это знали, мне и  моим  коллегам  было  бы  намного  легче
работать.
   - А мы совсем ничего не знаем?
   - Нет, отчего же. Знаем, и даже довольно много.  Как  нейроны  получают
химические метки в соответствии с определенными кодами нуклеиновых кислот.
И в коре головного мозга остаются неизгладимые следы,  которые  вбирает  в
себя память.  Однако  следы  эти  стираются  или  видоизменяются.  Что  же
меняется - химические метки, коды? Можно подумать, что именно они. Но  вот
наступает вечер вроде сегодняшнего, и следы  обнаруживаются,  оказывается,
они никуда не делись, метки, коды - все на своем месте. В чем же дело?  Мы
ищем. Но до ответа еще далеко.
   - Я признаюсь вам в одном своем свойстве. Когда я что-нибудь  вижу  или
что-нибудь делаю, я часто знаю, знаю заранее, буду я это помнить или  нет.
Это зависит от моего отношения к  факту.  Есть  вещи,  которые  я  заранее
выкорчевываю из своей памяти. Как я это делаю, не знаю сам.  Впрочем,  они
могут вспомниться, если я открою задвижку.
   - Как сейчас.
   - Да, странно. Под самой страшной пыткой я бы не вспомнил эту  сцену  в
Люксембургском саду. Выкорчевана - во всяком случае, в самом  главном.  Но
вот вы здесь - и все ожило.
   - Так-так. Что же эта за сцена?
   - В Люксембургском саду. С Реми.
   - А-а! Наконец-то! Каким образом вы его нашли?
   - Через некоего Сюмера. Я встретил его в кругу знакомых Марилизы, когда
мы стали женихом и невестой. "Домашний" коммунист. Знаете, что это такое?
   - Нет... Что это значит?
   - В наше время любая патрицианская семья, если она  не  хочет  прослыть
совершенно отсталой, должна обеспечить себе  хотя  бы  одного  "домашнего"
коммуниста. Заметьте, что друзья Марилизы называли себя  "прогрессистами".
О, весьма относительными. И "домашним" коммунистом они выбрали  далеко  не
первого встречного. Отец  Сюмера  был  владельцем  фирмы  по  производству
зубной  пасты  -  знаете,  "Вобискум".  Кстати  сказать,  до   войны   сын
сотрудничал в "Аксьон франсез". Но поражение тяжело подействовало на него.
А  особенно  поведение  Морраса  [Жан  Моррас  (1868-1952)  -  французский
писатель, монархист, шовинист, официальный идеолог правительства Петэна, в
1945 году за свою деятельность в период оккупации приговорен  к  тюремному
заключению],  отплясывающего  на  развалинах  танец  дикарей.   Увлеченный
Сопротивлением,  обращенный  коммунистами  в  их  веру,   он   стал   ярым
сталинистом и оставался им вплоть до  венгерских  событий.  После  них  он
вышел из партии и примкнул к тем, кто после процесса Сланского обзывал его
подонком и лицемером, а он оплевывал их, именуя  ренегатами;  потом  он  в
свою очередь обзывал подонками и лицемерами тех, кто  после  Будапешта  не
вышел, как он, из партии, а те оплевывали его, именуя ренегатом; а в  один
прекрасный день они тоже примкнут к нему  и  будут  обзывать  подонками  и
лицемерами тех, кто не выйдет из  партии,  как  вышли  они,  и  кто  будет
обзывать ренегатами их... Удивительные нравы, не правда ли?
   - Хорошо. Но что же Реми?
   - Минутку. Теперь вы понимаете, почему мне всегда претило ввязываться в
политику. Так вот, в эту пору Сюмер был еще  активистом  партии,  продавал
"Юма-Диманш" у Сен-Пер-дю-Кайу и, приезжая в гости  к  Марилизе  на  своем
"порше", предавал нас всех анафеме и забавлял крайностью  своих  суждений.
Когда меня ему представили, он сделал вид, что не знает, кто я. И только к
концу вечера, когда мы развалились рядом на диване,  оба  в  подпитии,  он
заплетающимся языком спросил меня, не известный ли я  путешественник.  Мое
тщеславие было уязвлено, но он, как видно, этого и добивался. Я  объяснил,
кто я, он посмотрел на меня  не  без  насмешки:  "Ах,  так  это  вы  автор
"Медузы"! Занятно! Выходит - вы двоюродный брат Реми Провена?" Я опять был
уязвлен, но в то же время решил, что мне повезло - я могу  узнать  у  него
адрес Реми. Однако первым делом я стал его расспрашивать о другом.  Я  был
немного удивлен: что общего у Реми и этого коммуниста?.. Так я и узнал все
неизвестные мне прежде подробности. Оказывается,  Реми  явился  к  Сюмеру,
который возглавлял одно из партизанских соединений, действовавших в районе
Гатинэ, и предоставил себя в  его  распоряжение.  Они  сразу  подружились:
"Мировой парень". Они не раз толковали о  том,  что  побудило  Реми  стать
участником Сопротивления. Само  собой,  у  Реми  было  немало  причин,  но
главная из них  -  желание  восстановить  честь.  При  этих  словах  Сюмер
покосился на меня. Он увидел, что я не понял. Чью честь? "Да честь  семьи,
мсье, к которой, я полагаю, вы имеете честь принадлежать". Это что еще  за
гнусные намеки? "Ладно, - сказал он, - я заткнулся".  Э,  нет!  Сказанного
было слишком много или слишком мало. Но он заявил:  "Дорогой  мэтр,  я  не
генеральный прокурор. Если вам не  приходилось  слышать  о  небезызвестном
Атлантическом вале..." Я не мог смолчать: с моего  отца  снято  обвинение.
"Знаю, знаю. Но в сорок третьем году все это не было столь уж очевидным...
Впрочем, что касается чести ваших родственников, вам, конечно, виднее.  Не
мне об этом  спорить.  И  тем  более  с  вами".  Его  тон  весьма  мне  не
понравился, но как я мог показать,  что  обижен?  И  потом,  мне  хотелось
разузнать подробнее о Реми, о Бале. Прежде всего о Реми.  Сюмер  похрустел
костлявыми пальцами. Единственное, что  он  мог  мне  сказать,  -  лучшего
помощника ему бы не найти. Отличный парень. Всегда готовый идти на дело. И
неизменно брал на себя самые трудные, самые рискованные  поручения.  Чудо,
что он уцелел. (Молчание.) Правда, странно, доктор?  Тихоня,  рохля,  чуть
что готовый спрятаться под кровать...
   - Люди меняются...
   - Но все-таки согласитесь, очень уж неожиданная перемена. Тюфяк Реми  в
маки, с автоматом за спиной... Невероятно. Правда, не забудьте - я не хочу
быть злым, но ведь сорок третий год, это уже Сталинград, победа перешла  в
другой лагерь... Впрочем, неважно. Сюмер замолчал. Я тоже. И вдруг у  меня
мелькнула мысль: "Его жена была  с  вами?"  Вместо  ответа  он  передернул
плечами, не насмешливо, а скорее нервно: что, мол, за дурацкий вопрос! "Вы
знали Балу?" Я ответил равнодушным тоном: "Немного. - И тут же спросил:  -
Когда они поженились?" Он помолчал. "Да  примерно  за  год  до  этого  или
что-то  в  этом  роде.  Когда  Реми  в  Виши  хлопнул  дверью   и   бросил
министерство". Я подумал: "Вот оно что!" Подумал:  "Удивительно,  как  она
любила, когда хлопают дверьми. Может, и ему она говорила: "Уведите  меня".
А его спросил: "Почему он хлопнул дверью?" Он с минуту глядел на меня: "Вы
что же, ни о чем не знали, сидя в своей Германии?" Я ответил: "Нет", а он:
"Ну, а когда вернулись?" Когда я вернулся, говорили разное, кто одно,  кто
совсем другое. Но он, конечно, хотел навести меня на разговор об истории с
должностью начальника полевой жандармерии...
   - Кто "он"? Что за история?
   - Сюмер. История дяди Поля. Дядя Поль выхлопотал себе эту  должность  в
Тулоне после затопления флота. Должность будто бы  принадлежала  какому-то
еврею. Я возмутился. "Если вы это знаете, вы должны знать и то,  что  дядя
Поль возвратил ему должность, когда тот вернулся из лагеря. Поль  и  занял
эту должность, чтобы сохранить ее для того человека!" Но  Сюмер  вкрадчиво
спросил: "А если бы тот человек умер, кому бы он  ее  возвратил?"  Словом,
вам знакомы рассуждения такого рода. Терпеть не  могу  недобросовестности.
Кстати сказать, дядя Поль недавно получил орден. Я пресек все эти сплетни.
Спросил Сюмера, где сейчас работает Реми.  По-прежнему  в  государственном
аппарате? "Нет, с ним он покончил в сорок  пятом  году.  Считал,  что  там
слишком плохо провели чистку. А захоти он,  его  назначили  бы  атташе  по
торговым делам в Лондоне или  в  Вашингтоне.  Там  настоятельно  требовали
этого назначения.  Сулили  большие  деньги,  продвижение  -  он  от  всего
отказался и несколько месяцев шатался без дела - не мог найти  работу.  Не
хотел служить вместе с бывшими коллаборационистами, которые  вышли  сухими
из воды". Шатался без работы? Не может быть.  Мне  что-то  не  приходилось
слышать, чтобы участникам Сопротивления  после  Освобождения  было  трудно
пристроиться. Он рассмеялся. "Вот как! Вы и вправду так думаете? Но его  и
в самом деле, как вы выражаетесь, "пристроили". Да  только...  а  впрочем,
вам все равно  не  понять".  Я  стал  настаивать,  он  сказал:  "В  общем,
представьте его в  роли  "серого  кардинала".  Человека,  который  скромно
держится в тени, но пользуется огромным влиянием. Даже  в  партии,  членом
которой он формально не состоит. Эта деятельность не имеет ничего общего с
его побочной работой - ради заработка. Ради того, чтобы существовать и  ни
от кого не зависеть". - "А что это за работа?" -  "В  настоящее  время  он
эксперт по финансовой части в фирме по производству химикалиев. У молодого
патрона,  тоже  бывшего  участника  Сопротивления.  Я  зову  Реми  столпом
капитализма, но высоко ценю его бескорыстие. И вообще глубоко его уважаю".
Я спросил: "Вы можете дать мне его адрес?" Он: "Конечно" - и, не дожидаясь
повторной просьбы, записал адрес на клочке бумаги. Я сунул листок в карман
и потом полгода не мог вспомнить, куда его девал.
   - Ах вот что...
   - Да, полгода, а то и год, и нашел  его  случайно,  когда  искал  адрес
доктора для моей жены. (Поспешно.) Это  было  задолго  до  того,  как  мне
рассказали о вас. Много лет назад.
   - Вам незачем оправдываться. Вы ему написали?
   - Реми? Не сразу. Теперь  мне  не  так  уж  хотелось  его  видеть.  Все
потускнело в памяти, ушло в прошлое... Но с этой минуты стоило мне  начать
искать чей-нибудь адрес, как я натыкался на адрес  Реми.  Просто  какой-то
рок. В конце концов я сказал себе: одно из двух - либо  напиши  ему,  либо
порви  адрес.  Но  порвать  я  не  решался:  что-то  мне  мешало,   может,
воспоминания юности. Кончилось тем, что я ему  написал,  просто,  что  нам
надо увидеться. В ответ пришла открытка - два  слова:  "К  чему?"  И  все.
Конечно, я был задет. Но поскольку мы много лет ничего  не  знали  друг  о
друге, тут могло иметь место  какое  угодно  недоразумение.  Я  спрятал  в
карман свое самолюбие, написал снова, объяснил, что разыскиваю его вот уже
более трех лет. Чтобы поговорить по душам, писал  я.  На  этот  раз  ответ
состоял из трех слов: "Если хочешь -  изволь"...  Встречу  он  назначил  в
Люксембургском саду, там, где мы  когда-то  бегали  взапуски,  у  подножия
памятника Анне Австрийской. Сознательно ли  он  выбрал  это  место?  Чтобы
обрушить на меня лавину воспоминаний...
   Мне показалось, что он оступился, потому что, замолчав, он одновременно
перестал расхаживать по  комнате.  Он  вдруг  замер,  сжал  рукой  щеки  и
подбородок и совсем другим голосом - неуверенным,  удивленным  -  добавил:
"Но этого воспоминания... - и посмотрел на меня, точно ожидая, что  я  ему
что-то объясню, - этого воспоминания он ведь не мог  знать..."  Он  сказал
это растерянным, задумчивым голосом, с какой-то тревогой. Потом погрузился
в молчание. Я шепнула: "Так что же?" - чтобы дать ему толчок, и он в самом
деле снова зашагал по комнате почти как заводная кукла.
   - Помните, где помещался старый балаган?
   - В Люксембургском саду?
   - Да, позади памятника королеве. С тех  пор  его  перенесли  на  другое
место, для него  построили  настоящее  театральное  помещение,  постоянный
павильон. Но когда  мне  было  лет  шесть-семь,  там  стоял  обыкновенный,
выкрашенный зеленой краской сарай и скамьи: совсем низкие  для  малышей  в
передних рядах,  а  в  задних  высокие,  для  тех,  кто  постарше.  Я  был
завсегдатаем представлений в балагане  и  неизменно  восседал  впереди  на
низенькой малышовой скамейке. Вплоть до  того  дня,  когда  на  подмостках
появился новый персонаж, точно вылезший из самой  преисподней  -  крокодил
без  хвоста,  с  огромной  пастью,  в  которой  торчали  два  ряда  острых
треугольных зубов. Появившись, чудовище издало за спиной Ньяфрона  долгий,
низкий рык: "А-а-а!" Казалось, этот вопль исходил из бездны. От него кровь
застывала в жилах. Она застыла и  у  меня,  и,  однако,  как  ни  странно,
сначала мне не пришло в голову  удрать  -  я  остался  на  своем  месте  и
досмотрел все до конца, пока Ньяфрон не исчез в  пасти  чудовища.  Я  даже
смеялся и хлопал вместе со всеми. Но назавтра  я  вцепился  в  материнскую
юбку и не захотел пойти в балаган. С тех пор я ни разу туда  не  вернулся.
Мало того, долгие месяцы и даже годы спустя я делал огромный крюк,  только
бы держаться подальше от зеленого сарая, так я  боялся  услышать  хотя  бы
издали этот зловещий вопль "А-а-а!" из глубин преисподней...
   И  снова  он  замолчал,  точно  прислушиваясь  к  отдаленному   отзвуку
какого-то внутреннего голоса.
   - И вот теперь, да, теперь, когда  я  ждал  Реми,  меня  снова  охватил
прежний страх. Что за вздор! Ну конечно же, вздор. Мне  хотелось  высмеять
самого себя, но тот же глухой, зловещий вопль рождался в недрах моей  души
и рвался наружу - не знаю, понятно ли я говорю. Сколько я ни обзывал  себя
психопатом, болваном, я ничего не мог с собой поделать, страх не  исчезал.
Мне уже хотелось, чтобы Реми не пришел, словно я страшился, что он  явится
в образе крокодила... Я начал подумывать, не уйти ли  мне,  не  дождавшись
его, как вдруг услышал за своей спиной:  "Как  живешь-можешь?"  -  обычное
приветствие Реми. Я не заметил, как он подошел ко  мне  с  другой  стороны
памятника. Он уселся в железное кресло рядом с моим. Он  улыбался.  Улыбка
его осталась прежней - спокойной, самоуверенной. Совершенно несносной.
   Конечно, я теперь уже начисто забыл, с чего начался разговор:  какие-то
общие слова - как себя чувствуешь, что поделываешь? Но я хорошо помню, как
он держался. Предоставив мне запинаться, он не раскрыл рта,  чтобы  помочь
мне заговорить на щекотливые темы. И продолжал улыбаться. Я разозлился.  Я
почти всегда злился, когда разговаривал с ним. А ведь я заранее приготовил
вопросы, но вы же знаете, как это бывает - в  нужную  минуту  они  куда-то
улетучиваются. И вот после того, как я с грацией бегемота  долго  топтался
на месте, я вдруг выпалил с непринужденностью того  же  бегемота:  "Отчего
умерла Бала?"
   С лица Реми сбежала улыбка. Он  побледнел.  Я  почувствовал,  что  тоже
бледнею.  Какая  же  я  скотина!  Он  ответил   коротко,   одним   словом:
"Равенсбрюк". И замолчал. Теперь, пятнадцать лет спустя, это название  уже
не производит прежнего впечатления, но в те годы - понимаете сами... Тогда
еще пытались спасти уцелевших узников. Но странная штука, при  его  словах
передо мной возникло не лицо Балы, такое, каким оно должно" было стать  от
голода, холода, страшных мучений, перенесенных в лагере, -  нет,  поверите
ли, передо мной возникло  кукольное  личико  баронессы  Дессу,  возлежащей
среди мехов. Баронессы, ответившей мне сухим,  холодным  тоном:  "Умерла",
тоном, который пресекал все  дальнейшие  расспросы.  Нет  сомнений,  в  ее
глазах Бала была виновата, ее гибель в лагере была постыдной,  неприличной
смертью, такой, на какую набрасывают покров, обходят стыдливым  молчанием.
Замкнутое лицо Реми тоже не располагало к разговору, и все же  я  спросил:
"Что она сделала?" Он снова улыбнулся, спокойно, с гордостью: "Пускала под
откос поезда".
   Это было невероятно, я мог предположить все  что  угодно  -  но  это!..
Такая изящная, хрупкая - пускала под откос поезда!  И  почти  одновременно
мне пришла другая мысль: "Но вы же были женаты!"  Он  ответил:  "Конечно".
Меня охватил гнев, возмущение: "И ты знал, чем она занимается?" Он сказал:
"Само собой". Я крикнул вне  себя  от  ярости:  "И  ты  ей  позволил?"  Он
ответил, едва ли не смеясь: "Пришлось, Мы работали вместе".
   Будь мы в лесу, я, наверное, вцепился бы ему в глотку. Но мы находились
в Люксембургском саду, у подножия памятника Анне Австрийской. Мы сидели  в
железных креслах.  В  этом  было  что-то  неправдоподобное.  У  наших  ног
какой-то малыш тщетно пытался наполнить формочку песком и слепить пирожок.
Я еще подумал: надо бы  ему  посоветовать  сначала  полить  песок.  Просто
удивительно, какое множество мыслей одновременно копошится в голове, когда
тебе кажется, что гнев вообще отбил у тебя способность  соображать!  Помню
струйку фонтана, ветер отклонял ее к самому  краю,  она  лилась  прямо  на
паруса игрушечного кораблика, и я думал: "Она его потопит..." И  в  то  же
время я слышал, как говорю сквозь зубы,  голосом,  осипшим  от  сдержанной
ярости: "Значит, это ты ее  убийца!"  Может,  теперь  он  вцепится  мне  в
глотку? Я этого хотел, я на это надеялся, мы подрались бы, как два дикаря,
но он и пальцем не шевельнул, он  просто  сказал,  не  повышая  тона:  "Ты
прекрасно знаешь, что ее убийца - ты".
   "Вы _в самом деле_ обо всем этом забыли?" Меня взяло сомнение - слишком
точные  подробности!  Он  обернулся:  "Что  именно?   Наш   разговор?"   Я
подтвердила, он ответил медленно, задумчиво: "Я _в самом деле_  воображал,
что  забыл.  Да,  я  так  воображал".  Это  было  слишком   уклончиво,   я
заинтересовалась. "Такие вещи не "воображают". Постарайтесь  формулировать
точнее: вы _забыли_ или старались  _не  думать_?  Он  долго  водил  ногтем
большого пальца по губам, выражение  которых  от  меня  ускользало.  Потом
ответил: "Забыл. Не саму сцену в Люксембургском саду.  Но  то,  что  тогда
говорилось". Я  начала  было:  "Но  вы  рассказываете  так,  будто..."  Он
перебил: "Знаю, так, будто помню каждое слово. И это правда: я все забыл и
помню каждое слово. Понимайте как хотите".
   И снова зашагал по комнате.
   - Мало сказать - каждое слово. Я вижу  Реми,  как  он  обхватил  руками
колени, вижу его коротко  остриженные  ногти  и  как  он  раскачивается  в
кресле, пока спинка не уперлась в пьедестал памятника.  На  кончике  моего
ботинка засохло грязное пятно, мне все время хотелось его соскоблить, и  в
то же время я думал: "Почему я?" Я взвешивал слова Реми о  том,  что  Балу
убил я, - вместо того чтобы возмутиться, взвешивал это "я", точно  монету,
я говорил себе: "Постой, постой..." - и был холоден,  холод  проникал  мне
под кожу, а откуда-то из недр души рвался подавленный крик, и Реми сказал:
"Что ты еще хочешь знать? Как мы п