оженились?" Я не спросил  его  об  этом,
но, конечно, догадаться было нетрудно. "О, я  знаю  всю  вашу  историю,  -
продолжал он. -  И  что  было  у  баронессы,  и  в  Греции,  она  все  мне
рассказала, мы никогда ничего не  скрывали  друг  от  друга  -  можешь  не
краснеть, тут с самого начала вышла ошибка, она ошиблась на твой  счет,  и
ты ошибся, как она, и я ошибся, как ты, мы  все  здорово  ошиблись,  нужна
была война, оккупация, гигантская бойня и евреи, проданные Гитлеру,  чтобы
все мы наконец поменялись местами и каждый нашел свое. Теперь мы  с  тобой
оба утвердились на своих местах, и, как видно,  уже  надолго.  Только  вот
Бала погибла".
   У меня больше не  было  никаких  желаний.  Не  хотелось  сердиться,  не
хотелось слушать. Но и уходить  не  хотелось.  Я  был,  представьте  себе,
взволнован - не столько его словами,  сколько  тем,  что  мы  сидим  здесь
вдвоем на железных креслах, как, бывало, мальчишками, когда мы  спорили  о
мировых проблемах, начиная от пьес Расина и кончая ролями Берты Бови, и  я
кипятился, а  потом  сдавался.  Помолчав  немного,  он  сказал:  "Ее  отец
негодяй. - И, заметив, что я обернулся к нему, добавил: -  О,  разумеется,
это зависит от точки зрения. Вернее, от  той  социальной  морали,  которую
исповедуешь. Если исходить из  взглядов,  которые  в  почете  у  семейства
Провен и компании, твой Корнинский  великий,  благородный  человек,  вроде
нашего деда, наших папаш и иже с ними. Да только теперь я  смотрю  на  это
по-другому. Знаю,  знаю  -  ты  скажешь,  куда  девалась  моя  пресловутая
терпимость? На твой взгляд, я сильно изменился. Не так ли? А вот ты...  Но
не о тебе речь... Когда Бала пришла ко мне, я как раз уехал из  Виши.  Она
была совершенно сломлена. Во-первых, конечно, из-за вашей истории  -  хотя
прошло три года, но это подтачивало ее изнутри. Но  главное,  из-за  отца.
Видишь, я великодушен - я снимаю с тебя часть ответственности.  История  с
шахтами в Анзене - ты, конечно, не знаешь, о  чем  речь,  такие,  как  ты,
никогда ни о чем не знают. Там была попытка забастовки, а потом  расправа,
казнь каждого десятого,  как  во  времена  Цезаря  и  легионеров.  Каждого
десятого расстреливали. И Корнинский  от  имени  предпринимателей  выразил
благодарность оккупантам.  Бала  убежала  из  дому.  Она  явилась  ко  мне
совершенно опустошенная. Я ее,  можно  сказать,  приютил.  Мы  поженились,
чтобы пресечь возможные пересуды. Напрасная предосторожность - через месяц
мне пришлось бежать в маки. Кто-то донес. Я всегда подозревал Корнинского.
Но он или не он, все равно дело кончилось бы этим - я хотел сохранить хоть
каплю самоуважения, а при том, что творилось в  стране,  начиная  с  семьи
Провенов, выбора у меня не было.
   Взять с собой Балу я не мог. Ей пришлось  остаться  в  Париже.  Но  она
вынудила меня дать клятву, что ей позволят участвовать в наиболее  трудных
делах. Как я мог ей отказать? В наших судьбах  было  много  общего.  Я  не
разрешал ей сопровождать меня каждый раз - только  в  самых  ответственных
операциях: электростанция в Бельфоре, виадук  в  Шомоне,  теплообменник  в
Рамбуйе. Не знаю, каким образом боши  нас  выследили.  Схватить  человека,
сражающегося в маки, они не могли. Они отомстили  Бале.  Пытки,  Компьень,
Равенсбрюк. Вмешался ее отец, он пустил в ход все связи. Абвер нуждался  в
его услугах, в один прекрасный день за  Балой  приехали  в  лагерь,  чтобы
увезти ее во Францию. Мне рассказала это одна из узниц концлагеря, которая
чудом выжила. Она находилась в одном бараке с Балой - обе лежали  в  тифу.
Между ними лежала еще третья женщина - еврейка.  И  вдобавок  коммунистка.
Она почти все время была без сознания -  более  чем  достаточно,  чтобы  в
сорок восемь часов оказаться в печи крематория. К тому же у нее оставалось
четверо детей. Они поменялись местами - Бала легла на ее место.  Просто  -
не правда ли? Элементарно и убийственно просто. Вот так.  Кстати  сказать,
та, другая, тоже умерла, пока ее везли в машине. Страшно просто. Просто до
глупости. Сам не знаю, зачем я тебе это рассказываю".
   Я спросил: "Вы любили друг друга?" - и сам оторопел - вот уж  никак  не
ожидал, что задам ему этот вопрос! Судя по всему, он был ошарашен,  как  и
я. Он выпрямился. Полозья кресла врезались в землю. Он встал. "Ах вот  что
ты хочешь знать, голубчик... - Я готов был откусить себе язык, но слово  -
не воробей. Не знаю, что он прочел на моем лице. Его  лицо  посуровело.  -
Можешь считать, что да, можешь считать, что нет, - по  твоему  усмотрению.
Если Бала любила меня, ты виноват в ее смерти немного меньше. Если  нет  -
немного больше. И даже гораздо больше. Выбирай, что тебе  по  вкусу".  Ну,
как вам это нравится?
   - Что именно?
   - Это иезуитство. Какое он имел право? Я задохнулся от  гнева.  Я  тоже
встал. Мне хотелось отыграться. Я спросил: "Это правда, что  ты  отказался
свидетельствовать в пользу моего отца?" В его глазах вспыхнул иронический,
вызывающий огонек, а меня, как всегда, так и  подмывало  вцепиться  ему  в
глотку. "Твой отец добился прекращения дела, выкрутился - не так ли?  Чего
же тебе еще?"  Значит,  правда,  что  он  отказался  свидетельствовать.  Я
сказал: "Отказать  человеку,  который  воспитал  тебя  как  сына!  Ты  мне
отвратителен". Но в ответ на оскорбление он даже  не  перестал  улыбаться.
"Помнишь, что я написал тебе, когда ты просил  меня  о  встрече?"  Он  мне
написал: "К чему?" Я сказал: "На сей раз  ты  оказался  прав.  Между  нами
никогда не было и не могло быть ничего общего". Он как-то грустно  покачал
головой - вы сами понимаете, я на это не поддался -  и,  слегка  приподняв
руки, протянул мне правую. Но не мог же я подать ему свою. Он опустил руку
и ушел. Он в одну сторону, я в другую. Я был спокоен, тверд  и  совершенно
спокоен. Вопль "А-а!", которого я по глупости боялся, так и не вырвался из
недр моей души. Он там и остался. Иногда - правда, все реже и реже  -  мне
кажется, я слышу, как  он  назревает  где-то  в  глубине.  Но  это  длится
недолго. И потом, ведь ко всему привыкаешь.


   (На  этих  словах  магнитофонная  запись  внезапно  обрывается.  Других
заметок в истории болезни Фредерика Леграна нет. Как видно, после исповеди
мужа Марилиза не стала продолжать курс своего лечения, так и не доведя его
до конца. Странный поступок. Но поскольку  даты  нигде  не  указаны,  быть
может, он вызван трагической гибелью Эстер.  А  может,  его  причину  надо
искать на дне того оврага, где разбились Фредерик и его жена. Куски железа
и искромсанные тела - все было так перемешано, что не удалось  установить,
кто вел машину. Может  быть,  Марилиза?  Конечно,  трудно  забыть  суровую
запись Эстер Обань: "Этот человек выкрутится. За его жену я далеко не  так
спокойна".
   С тех пор я узнал о писателе некоторые любопытные  подробности.  Гневно
разоблачая власть имущих и их прихвостней,  он  неизменно  наносил  визиты
влиятельным  критикам.  Во  всеуслышание   отказываясь   от   наград,   он
благосклонно  взирал,  как  друзья  баронессы  Дессу  расчищают  для  него
тернистый путь, ведущий к самым высоким почестям.  Преждевременная  гибель
навеки запечатлела его для нас в том кристально чистом облике,  в  котором
Марилиза черпала свои жизненные силы. Но  насчет  этой  гибели  мы  должны
воздержаться от чересчур смелых, хотя и заманчивых, гипотез, ибо мы  ничем
не  можем  их  подтвердить.  Эстер,  может  быть,  и  знала  правду.   Или
подозревала ее. Но она уже не выскажет своего мнения.  Конечно,  очень  не
хочется заканчивать повествование вопросительным знаком.  Но  разве  любая
жизнь, как знаменитая, так и безвестная, не оканчивается знаком вопроса?)