или,  вернее,  недоля  -
лишнего игрока, эта мысль казалась ему просто невероятной. Мне же наоборот
- мне казалось невероятным, если вдруг по счастливой случайности  я  успею
занять свободный стул. Поступая в десятый класс, я уже знал, что меня  там
встретят тридцать учеников, которые перешли в него из одиннадцатого класса
[во французской школе первый класс - старший], и каждый  из  них  уверенно
сидит на своем стуле. Как же я могу рассчитывать  найти  свободное  место?
Поэтому  уже  за  несколько  месяцев  до  поступления  в  школу  я   начал
подготавливать отца: "В школе ведь обязательно - ну просто _обязательно_ -
кто-то должен быть самым плохим учеником..."
   - Но вы ведь не были самым плохим?
   - Нет, я оказался самым лучшим. На свою беду. Я ждал всего чего угодно,
только не  слов:  "Первый  ученик  -  Фредерик  Легран".  Конечно,  я  был
счастлив, но главное - ошеломлен. Первый  -  почему?  Каким  образом?  Это
казалось мне результатом какого-то таинственного ритуала, правила игры  от
меня ускользали. Но я по крайней мере успокоился: уф!  я  прочно  сижу  на
стуле, счастье мне улыбнулось!  Однако  это  длилось  недолго.  В  девятом
классе я учился еще хорошо, в восьмом - довольно  прилично,  а  в  седьмом
начал сдавать. Я был годом  моложе  своих  соучеников,  может  быть,  меня
следовало оставить на второй год. Занимался я не больше и не  меньше,  чем
прежде, и, однако, с каждым  месяцем,  с  каждой  неделей  терял  один-два
балла, съезжал на одно-два  места;  медленно,  но  верно  удачливый  игрок
превращался  в  игрока-неудачника.  Значит,  в  этом   мире   нет   ничего
незыблемого,  приобретенного  раз  и  навсегда?  Жестокое  открытие.   Все
рушилось. К тому же мне стало казаться - вероятно, без всяких оснований, -
что дома меня любят меньше, чем прежде.  Но  кому,  как  не  вам,  доктор,
знать, что от созданного ими мифа люди страдают больше,  чем  от  реальной
действительности? И вот вам пример...
   На его  лице  заиграла  насмешливая  улыбка,  в  которой  чувствовался,
однако, налет грусти.
   - Скажите, вам еще случается иногда гулять в Люксембургском саду?
   - И Люкс? Еще бы. С ним связана вся моя юность.
   - Вот как, и ваша тоже? Тогда вы,  наверное,  помните  ворота,  которые
выходят на улицу Вожирар?
   - Рядом с бывшим музеем?
   - Вот-вот. Вы входите. Что у вас по правую руку?
   - Киоск с газированной водой.
   - Верно! Теперь  там  торгуют  кока-колой.  А  чуть  подальше,  посреди
лужайки?
   - Постойте... Какой-то памятник?
   - Правильно. Какой?
   - Не помню. Какая-то скала, плющ.
   - Да, да. А под скалою?
   - Вспомнила! Сидящий титан!
   -  Верно.  Бронзовый  гигант,  который  всем  своим  напруженным  телом
подпирает, пытается  удержать  огромный,  придавливающий  его  камень.  Вы
сказали "титан". А я звал его иначе. Может, кто-нибудь  при  мне  случайно
произнес это название. Так или иначе, для  меня  этот  памятник  назывался
"Бремя жизни".
   - Странно в устах ребенка.
   - Не правда ли? Мы жили тогда на улице Мезьер,  в  типичном  буржуазном
доме постройки прошлого века, большом и мрачном. Чтобы  попасть  в  коллеж
Вовенарга, мне надо было пройти через Люксембургский сад. И знаете, что  я
проделывал каждый раз? Каждое утро  изо  дня  в  день?  Какой  я  совершал
ежедневный обряд? С ранцем за спиной  я  останавливался  посреди  лужайки.
Смотрел на скульптуру. Согбенный человек. Глыба, которая на него давит.  И
каждый раз, каждое утро эта глыба наваливалась мне на сердце, и я  говорил
про себя: "Вот и я, я тоже раздавлен бременем жизни".
   Он посмотрел на меня таким взглядом, точно ждал, что  в  ответ  на  эти
слова я ахну от изумления. Не скажу,  чтобы  я  совсем  не  удивилась,  но
меньше, чем он рассчитывал. Многие  счастливые  дети  страдают  от  тайных
горестей.
   - Сколько вам тогда было лет?
   - Девять. Обратите внимание: девять лет, а на душе такой груз, словно я
уже изведал все муки человеческие. Но не подумайте, что я  был  хилым  или
угрюмым ребенком. Ничуть  не  бывало.  Наоборот,  я  был  шумным,  озорным
мальчишкой, зачинщиком самых отчаянных проказ. Причем повсюду - в  классе,
на улице, дома. Мы с Реми придумали, например,  такую  воинственную  игру:
один из нас с карабином и пистонами прятался в засаде в коридоре, а другие
игроки - враждебная партия - должны были пробегать через коридор в комнату
так быстро, чтобы их не успели подстрелить. Тактика игры состояла  в  том,
чтобы пожертвовать первым игроком, зато  второй  успевал  пробежать,  пока
стрелок перезаряжал карабин. Реми был любимцем старого  полотера,  который
приходил к нам в дом по четвергам. Когда наступала очередь Реми  стоять  в
засаде, старик  тайком  передавал  ему  второй  заряженный  карабин.  Реми
"убивал" нас всех, одного за другим, а мы не догадывались о его  уловке  -
нам и в голову не приходило, что его сообщником может быть  взрослый!  Так
вот, однажды я решил, что попасть в комнату можно прямо  из  кухни,  стоит
только перепрыгнуть с одного подоконника на другой, - оба окна выходили во
двор под прямым углом друг к другу. Мы жили на шестом этаже, но  высоты  я
не боялся - попытка не пытка; я уже занес было ногу для  прыжка,  но  меня
чудом заметил полотер, в последнюю секунду  сгреб  в  охапку  и,  по  всей
вероятности, спас меня от смерти... Вот какой я был сорвиголова.  В  школе
перед уроком истории я однажды  заложил  взрывчатку  в  замочную  скважину
шкафа, где хранился скелет "Жозефина"; дверца  распахнулась,  и  скелет  с
грохотом вылетел оттуда во время урока... Я сам струхнул -  у  несчастного
учителя было больное сердце, и он едва не отправился на тот свет... Я  мог
бы порассказать вам о множестве других проделок, которым  я  предавался  с
упоением. Но, бывало, кончилась игра - и меня словно  подменили.  Страх  и
тревога тут как тут. Они снова берут меня в тиски.
   - И все из-за плохих отметок?
   - Нет, из-за моего вранья.
   Он сказал это,  почти  не  замявшись,  разве  что  раза  два  затянулся
трубкой, прежде чем сделал свое признание.  Но  все-таки  я  почувствовала
какую-то заминку, усилие.
   - Дети вообще любят лгать.
   - Само собой. В случае необходимости. В  порядке  самозащиты.  Ну  а  я
(внезапная пауза, негромкое попыхиванье трубкой), я  жил  и  дышал  ложью,
мучаясь и терзаясь от непрерывной  лжи  днем  и  ночью  семь  лет  подряд.
Представляете? Семь лет подряд.
   На этот раз я и в самом деле удивилась. Он прочел это на моем лице. Сам
он улыбается, но смотрит мрачновато. Потом  вздыхает,  как  бы  иронически
подтверждая: "Я не шучу".
   - Семь лет - сами понимаете, для  ребенка  это  целая  вечность.  Какие
адские муки! Чувствуешь себя виноватым, притворяешься, панически  боишься,
что тебя разоблачат. И меня разоблачали всегда, почти всегда. Но  я  опять
принимался за свое. Неукоснительно. Изо  дня  в  день.  Семь  лет  подряд.
Чудовищно, правда?
   - Но что же вы все-таки творили?
   - Подделывал отметки.
   - И это все?
   - Все. Но я их подделывал каждый месяц, каждую неделю, в моем  дневнике
это было видно невооруженным глазом, я заранее знал, что меня  выведут  на
чистую  воду,  и  опять  начинал  сначала.  Мучаясь  и  дрожа  от  страха.
Подавленный чувством вины. И бременем жизни.
   - Что-то я не совсем понимаю.
   - Я и сам не понимаю. Думаю, это объяснялось тем, что, на свою беду,  я
почти три года был первым  учеником.  В  дневнике  у  меня  стояли  только
десятки и девятки. При первых восьмерках и семерках  у  меня  почва  стала
уходить из-под ног. Я создал себе какую-то  внутреннюю  шкалу  оценок,  по
которой семерка или восьмое место в классе уже были позором. О шестерке  и
говорить нечего. А человек  становится  рабом  символов,  которые  сам  же
создает.
   - Неужели ваши родители были так строги?
   - С какой стати им было быть строгими? Такой хороший ученик.  Может,  в
этом-то и крылась причина: я не в силах был их разочаровать.  До  сих  пор
помню, каким кошмаром стала для меня первая пятерка. А ведь это, в  общем,
была вполне приличная средняя  отметка.  Я  как  сейчас  вижу  эту  жирную
_пятерку_,  синими  чернилами  вписанную  в  мой  дневник.  Принести   эту
постыдную отметку отцу было просто выше моих сил. Понимаете? Выше  сил.  Я
ее стер и вместо нее поставил девятку. Потом, сдавая  дневник  учителю,  я
вынужден был снова стереть девятку и восстановить пятерку. Потом  я  снова
восстановил девятку, но протер бумагу до дыр. Что  было  делать?  Пришлось
вырвать страницу. А потом не  оставалось  ничего  другого,  как  подделать
подписи отца и директора. В дальнейшем шестерок, пятерок и даже четверок и
троек  стало  гораздо  больше,  я  счищал  и  подделывал  отметки,  и  это
превратилось в пытку, которую вам нетрудно вообразить.
   - Представьте, трудно. Я  не  понимаю,  почему  вы  не  перестали  этим
заниматься. Особенно после того, как вас уличили.
   - Я пытался. Бывало,  иду  я  по  Люксембургскому  саду,  сгибаясь  под
тяжестью  ранца,  в  котором  лежит  дневник,  оскверненный   какой-нибудь
необъяснимой четверкой, пятеркой или четырнадцатым местом. Бреду  к  дому,
приняв  стоическое  решение  больше  не  лгать,  показать  родителям   мой
опозоренный  дневник  в  его  истинном   виде,   мужественно   снести   их
разочарование,  холодное,  неласковое  выражение  их  лиц.  Но   по   мере
приближения к дому ноги у  меня  становятся  ватными,  на  сердце  ложится
огромная тяжесть, и я начинаю бесцельно слоняться по аллеям. Я вел  сам  с
собой изнурительную борьбу  и  неизменно  ее  проигрывал.  Спрятавшись  за
каким-нибудь высоким стволом  в  английском  саду,  я  вынимал  дневник  и
подчищал отметку. Только после этого я отваживался  приблизиться  к  дому,
подняться по лестнице и позвонить в дверь.
   - Ну а потом?
   - Видите ли, потом все происходило как бы помимо моей воли. Последствия
обрушивались на меня, как античный рок. Я был уже не актером,  а  жертвой.
Понимаю, объяснить это трудно... Я и сам  только  теперь,  в  разговоре  с
вами, пытаюсь как-то разобраться в том, что меня пугало, чем была  вызвана
эта мания. Может быть,  я  считал,  что,  если  я  вдруг  сразу  предъявлю
родителям свои плохие отметки, я сам как бы публично  и  даже  с  каким-то
цинизмом и равнодушием распишусь в своем падении. А скрывая их, я  как  бы
отмежевываюсь от них. Оттого что отец обнаруживал  обман  постепенно,  его
разочарование обращалось в гнев, к тому же направленный совсем  на  другой
объект. Этот гнев был, в общем, не  так  уж  страшен.  Но  зато  выдержать
взгляд отца, открывшего дневник и увидевшего клеймо -  плохую  отметку,  -
нет, на это я решиться не мог, не мог даже подумать об этом без ужаса. Его
глаза затуманятся упреком, огорчением. Нет, такое  испытание,  такая  мука
были выше моих сил.



4

   Эти детские страхи, искаженное представление о шкале  ценностей,  когда
стыд ребенку перенести легче, чем сознание своей бездарности, а гнев  отца
предпочтительней его разочарования, что-то мне упорно напоминали.
   - Вы и в самом деле стали плохо учиться?
   - В том-то и дело, что нет. По некоторым предметам я, хоть и не блистал
успехами, как раньше, все  же  достаточно  успевал,  чтобы  в  конце  года
оказаться в списке лучших.
   - Так чего же вам не хватало?
   - То-то и оно, что это меня не успокаивало. Вернее, нет, успокаивало  -
на время летних каникул. На три месяца я освобождался от бремени жизни. Но
я не забывал: стоит вернуться в город, и все начнется  сначала.  Последние
недели отдыха были отравлены муками приговоренных к  смерти,  которые  все
усугублялись. А впереди в погребальном  мраке  маячил  Париж.  Стоило  мне
подумать об этом, и меня начинало мутить. Невеселая история, не правда ли?
   Я улыбнулась. Подошла к книжной полке. Открыла том воспоминаний Кафки и
прочла отрывок, посвященный годам его учения в лицее. [Речь,  без  всякого
сомнения, идет о следующем отрывке: "Конечно, я должен был провалиться  на
вступительном экзамене - но я выдержал. Значит, провалюсь на переходном  -
но я его сдал и продолжал переходить из класса в класс. Казалось,  у  меня
должна была зародиться надежда. Куда там - чем большие успехи я делал, тем
тверже я был убежден, что в конце концов все кончится катастрофой. Я часто
представлял себе зловещее сборище преподавателей, которые сошлись  вместе,
чтобы разобраться в этом беспримерном  и  возмутительном  случае  -  каким
образом самый бездарный и невежественный ученик мог под  шумок  достигнуть
таких высот и очутиться в классе,  который  уж  теперь-то,  когда  к  нему
привлечено всеобщее внимание, безусловно, с позором извергнет его из своих
рядов  при  ликовании  всех  праведников,  избавленных  наконец  от  этого
самозванца". (Прим. авт.)]
   Он выслушал меня с величайшим вниманием, потом покачал головой.
   - Ну что ж, если угодно, какое-то сходство тут  есть,  но,  пожалуй,  в
обратном смысле. Юный Кафка придумывал этот клубок кошмаров,  чтобы  найти
оправдание своей несовместимости с бытием. Я же наоборот...  (Усмехается.)
Но я чувствую, что снова противоречу сам себе. Я  собирался  сказать,  что
я-то как  раз  бунтовал  против  приспособленцев,  против  лжеправедников,
против самозванцев - да, да, - они удобно устроились на  стульях,  которые
успели занять, хотя не превосходили меня ни умом, ни прилежанием,  но  они
уже на школьном опыте уловили, как себя следует вести  в  жизни,  овладели
искусством втирать очки, разыгрывать ученость, когда  ее  нет,  угодничать
перед начальством, изучив его слабости, усвоили  набор  трюизмов,  которые
повышают твои акции,  и  научились  губить  конкурентов  с  помощью  мнимо
доброжелательных намеков... Но я имел в виду и другое -  во  мне  говорило
также чувство собственной неполноценности. Ведь я  мог  быть  первым  -  и
перестал им быть, а значит, я слишком ленив, рассеян, предпочитаю занятиям
развлечения...
   - Это было справедливо?
   - Отчасти. Во всяком случае, при сравнении.
   - С кем?
   - С Реми. Мать вечно ставила его мне в пример.
   - Бедняга! Было отчего его невзлюбить... А он так хорошо учился?
   - Превосходно, и притом по всем предметам. Если я, кончив играть, вновь
погружался в свои тревоги - удел строптивцев, - он преспокойно садился  за
стол, готовил уроки и без всяких усилий получал прекрасные отметки. Говорю
вам, в двенадцать лет он уже установил очередность общественных  ступеней,
по которым ему надлежит подняться, и при этом  разумность  и  незыблемость
социального механизма не внушали ему ни малейших сомнений.  Ему  все  было
понятно, и все его устраивало.
   - А вам не удавалось почерпнуть в его взглядах хоть капельку оптимизма?
   - Наоборот. Его уверенность в будущем еще неумолимее  подчеркивала  мою
собственную душевную неустойчивость. Мои вкусы,  мысли,  планы  непрерывно
менялись,  вытесняя  друг  друга.  Я  собирался  быть  то   хирургом,   то
парикмахером, то  путешественником,  то  машинистом,  то  плантатором,  то
преподавателем  химии...  Но  все  эти  стремления   по   очереди   гибли,
подорванные  сомнениями  и  неверием  в  свои  силы.  Стать  хирургом  или
парикмахером - но для этого нужна незаурядная  ловкость.  Машинистом...  а
вдруг случится крушение? На худой конец преподавателем химии - мне  как-то
удалось поставить два-три опыта... Ну а вдруг ученики меня освистают,  как
беднягу  Фийу,  которого  мы   прозвали   Вонючкой?   Стать   плантатором,
землепроходцем, а значит, оказаться  одному  в  незнакомой  стране  -  это
мне-то, который и на родине чувствует себя  чужим,  неприкаянным,  изгоем?
Нет, никогда мне не найти своего  места  в  мире  взрослых,  в  социальной
схватке, к которой на моих глазах безмятежно готовился Реми.
   - Все это очень интересно. Ваши страхи, негодование,  ложь  по  крайней
мере в одном совпадают с ощущениями Кафки - и то и другое крайности. Я уже
давно подозреваю, что наша  система  оценок,  отметок,  экзаменов  пагубно
действует на чувствительные  и  наивные,  неокрепшие  умы.  Не  будь  этой
системы, и Кафка, и вы легко излечились бы от  нравственных  мук,  которые
отравляли ваше детство. Ребенка с натурой менее прямой  они  вообще  могли
завести бог знает куда.
   - Вы правы. Абсолютно правы. Тому свидетельство история с электрической
железной дорогой. И с аттестатом.
   - Что за история? Расскажите.
   - Стоит ли? Не довольно ли разговоров о моем детстве? Не подумайте, что
я уклоняюсь, но какое, черт возьми, это имеет отношение  к  здоровью  моей
жены? Я не вижу никакой связи.
   -  Ни  вы,  ни  я  не  можем  судить  об  этом,  дорогой  мсье.   Любое
воспоминание, которое вас тяготит, может нам что-то прояснить.
   - Мне, однако,  хотелось  бы  предстать  наконец  перед  вами  в  более
выгодном свете...
   - Ну-ну, не надо кокетничать, расскажите все как есть.
   - Хорошо. Теперь я сам над этим смеюсь,  и  вы  тоже  будете  смеяться,
потому что, как видите, я не так  уж  плохо  кончил.  В  противном  случае
первый  же  мой  промах  мог  бы  послужить  доказательством  моих  дурных
наклонностей! Какое предосудительное прошлое! Как подумаешь - просто дрожь
берет! Ну так вот. Мне было лет десять-одиннадцать,  близилось  Рождество,
мой рыщущий взгляд обнаружил на шкафу краешек большой красной коробки, при
виде которой сердце мое учащенно забилось: а что, если это предназначенный
мне подарок? Я подставил  скамеечку,  проверил  -  о  чудо,  электрическая
железная дорога! Целую неделю я был счастлив. И  вот  наступает  последний
день занятий. А в моем дневнике - "постыдные"  отметки.  Ясно,  что  я  их
должен стереть...
   - Ради электрической железной дороги?
   - Я считал, что да, но, конечно, я все равно стер  бы  их.  Страх,  что
меня лишат  подарка,  был  вызван  чистейшей  мнительностью  -  по  совету
директора лицея меня никогда не наказывали.
   - Разумный человек. Продолжайте. Итак, вы решили стереть...
   - Но в Люксембургском саду я вдруг вижу свою мать, она сидит в кресле с
приятельницей. Делать нечего  -  мы  возвращаемся  домой  вместе.  Я  бегу
прямехонько в уборную и прячу дневник за канализационную  трубу,  а  потом
заявляю, что забыл дневник в лицее. "Сходи за ним". -  "Завтра".  -  "Нет,
сейчас". Четверть часа спустя возвращаюсь. "Классная комната заперта".  Но
мать говорит: "Попроси консьержку открыть тебе  дверь".  Что  делать?  Как
быть? Старуха, владелица писчебумажной лавки  на  углу  нашей  улицы,  моя
старая знакомая, одалживает мне листок бумаги и конверт  ("Хочу  разыграть
приятеля"). Возвращаюсь с письмом от консьержки:  директор  увез  ключи  с
собой.
   - Ну, знаете, дорогой мой!
   - А я о чем толкую! Мать  просит:  "А  ну-ка  напиши  слово  "сегодня".
Старательным почерком вывожу "Сиводня" через  "и"  и  "в".  "Те  же  самые
ошибки, - говорит мать. - Ты уличен. Пойдем вместе в школу". И мы  идем  в
школу. Может, за это время она, на счастье, сгорела? Приближаемся к школе,
ноги у меня подкашиваются, в  глазах  темно,  еще  немного,  и  я  потеряю
сознание. Мать увидела, как я побледнел,  ей  стало  меня  жалко.  "Пойдем
домой". Но ей пришлось поддерживать меня, вести под  руку  по  ступенькам.
Конечно, я во всем сознался. Но вы сами видите, до каких крайностей...
   - Меня удивляет одно. В Америке,  один  раз  поймав  вас  на  лжи,  вас
немедля повели бы к психоаналитику  и  травмировали  бы,  может  быть,  на
долгие годы. Но почему никто не подумал о том, что вас  еще  в  семилетнем
возрасте следовало показать психоневрологу?
   - В ту пору это не было принято. По-моему, в двадцатые годы такая мысль
просто никому не могла прийти в голову. Даже когда я перехватил табель  за
триместр, посланный моим родителям по почте, окунул его в хлорный  раствор
и, подделав подписи учителей,  разными  чернилами  проставил  в  нем  одни
только хорошие отметки по всем предметам. Я проделал  это  так  тщательно,
что вначале вообще никто ничего не заподозрил.
   - Час от ча