я.) Не знаю. Теперь уже не знаю.  Во  всяком
случае, насколько я помню, я и сам не могу сказать,  чего  я,  собственно,
хотел. Часто я без предупреждения являлся к нему в контору. Иногда его там
не оказывалось, но я  помалкивал  -  может,  рассчитывал  во  время  обеда
поймать его с поличным? Раза два так и вышло, и я угрюмо  наслаждался  его
враньем. Но мое торжество было смешано с отчаянием.
   - Ну а что вы чувствовали в тех случаях, когда он говорил правду?
   - Представляете, я их просто не запомнил... Неужели это означает, что я
стремился застигнуть его врасплох? А ведь в тот день, когда я  и  в  самом
деле убедился в его бесчестном поведении,  я  был  поистине  сражен  своим
открытием, да и сделал его совершенно случайно.
   - Увидим. Расскажите, как это вышло.
   - Это случилось зимним вечером, незадолго до Нового года. На  Рождество
вдоль Больших бульваров вырастали, да, по-моему, вырастают и сейчас,  ряды
ярмарочных палаток. Накануне в одной такой палатке я купил за  один  франк
маленький микроскоп, и старуха торговка показала  мне  под  стеклом  каплю
воды, в которой кишели страшные микробы. Утром я вышел на набережную Сены,
чтобы зачерпнуть в реке воды  -  в  ней  я  надеялся  увидеть  еще  больше
микробов. Но я не увидел ничего, никаких микробов. Странно. В  смятении  я
вернулся к старухе торговке, и она снова показала мне  под  стеклом  каплю
своей воды. Она так и кишела всякой нечистью. И вдруг,  посмотрев  на  эту
воду без микроскопа, я увидел почти  такое  же  кишение...  Не  знаю,  что
больше разъярило меня: моя собственная  глупость  или  коварство  старухи,
которая, расточая улыбки, надувала наивного мальчишку. Как бы там ни было,
я  брел,  весь  клокоча  от  негодования,  и  вдруг  увидел,  что  ко  мне
приближается хорошо знакомое бежевое пальто.  Хотя  отцу  моему  было  под
пятьдесят, он был очень  моложав  с  виду  и,  верный  моде  кануна  войны
четырнадцатого года, больше двадцати лет носил короткие  пальто  одного  и
того же фасона и серый, сдвинутый набок котелок - уж не знаю, из  снобизма
или из приверженности к воспоминаниям молодости,  впрочем,  это  не  имеет
значения. Он прошел мимо, не заметив меня, а  я,  сам  толком  не  зная  -
почему, не остановил его, а двинулся за ним по бульвару Капуцинок,  издали
следя за его ладной фигурой. Продолжалось  это  недолго,  мой  отец  вдруг
исчез за дверью бара - вы, наверное, знаете,  он  существует  и  сейчас  и
называется, кажется, "Ниша". Я сел на скамью, поджидая,  пока  он  выйдет.
Зачем? Не знаю сам. Мой отец - в этом районе, в этом баре, в этот  час!  Я
что-то  предчувствовал,  подстерегал,  а  может,  и   впрямь   хотел   его
разоблачить. Ждать пришлось долго, мне казалось - целую вечность.  Наконец
появился отец. За ним дама - вся в мехах. Я не разглядел ее лица. Но я еще
не был уверен в своих подозрениях, настолько вежливо и светски холодно они
держались друг с другом на улице. Но лишь до той минуты, пока на ближайшей
остановке не сели в такси. Едва такси тронулось,  я  увидел  через  заднее
стекло два склонившихся друг к другу профиля и слившиеся в поцелуе губы.
   - А ведь признайтесь, этот поцелуй вы и надеялись подстеречь?
   - Не знаю. Я рассказываю вам так, как мне это вспоминается. И поверьте,
я сам удивлен, что все это так свежо в памяти, хотя на двадцать  пять  лет
было предано забвению. Но если я действительно  надеялся  подстеречь  этот
поцелуй, почему я был так им потрясен? Почему мне врезалось в память,  как
у  меня  от  негодования  заколотилось  сердце?  И  еще  мне  вспоминается
поступок, внешне как будто не связанный с разоблачением отца, -  растоптав
несчастный микроскоп, я бросил  его  в  канаву.  Вечером  за  столом  отец
держался как ни в чем не бывало, а я сидел и  повторял  про  себя:  "Можно
улыбаться, улыбаться и быть предателем". Уверившись  отныне  в  несчастье,
постигшем мою мать, я стал питать к отцу то же злобное презрение, что и  к
дяде Полю, и со всей пылкостью  бунтаря  и  юношеской  нетерпимостью  стал
выискивать новые доказательства отцовских пороков, чтобы безвозвратно  его
осудить. Когда я бывал  дома  один  -  а  это  обычно  случалось  днем  по
четвергам, - я перерывал его письменный  стол,  его  бумаги  и  письма.  И
набрел на совершенно неожиданную находку - свидетельство о браке. Его дата
меня ошеломила: 6 декабря 1918 года... А я родился 4 апреля 1919-го  -  то
есть меньше чем через четыре месяца! При некотором воображении  я  мог  бы
подсчитать, что в июле, когда моя мать  забеременела,  война  была  еще  в
разгаре. Меня могло бы тронуть, что невеста не устояла в последние часы во
время последней побывки... Но я не стал делать никаких подсчетов и в  дате
своего рождения увидел одно: что и моя добродетельная мать тоже лицемерка,
хотя она всячески афиширует свою добродетель, основательно подмоченную еще
в ту пору, когда все верили в ее непорочность... И снова я упал с небес на
землю: во что же мне верить, если я не могу положиться даже на мать? Но  я
слишком любил ее, чтобы отказаться от привязанности к ней, и, так как  мне
не удавалось примирить эти противоречивые чувства, я и в этом преступлении
обвинил  отца:  это  он  совратил  невинную  девушку.  Кто   способен   на
супружескую измену, наверняка мог быть соблазнителем и вообще способен  на
все. И в самом деле,  я  ведь  слышал,  как  он  лжет  по  телефону  своим
знакомым, сочиняя несостоятельные извинения, уверяя,  будто  его  не  было
дома,  прибегая  с  циничным  коварством  к  лживым  от  начала  до  конца
оправданиям. Бывало и так, что какой-нибудь приятель сообщит ему  биржевые
новости, а он в то же утро уверяет другого приятеля, что знать ни о чем не
знал.  Или  хвалится  перед  гостями  каким-нибудь   своим   блистательным
поступком, не имеющим ничего общего с действительностью. Так вот что такое
мой отец - двоедушие, уловки, хвастовство и тайные  пороки!  Так  вот  что
такое респектабельный буржуа, "добропорядочный", "преуспевающий" господин!
В довершение всего я  узнал,  что  он  занимается  ростовщичеством.  Часть
своего капитала он пустил под залоговые ссуды, особенно прибыльные,  когда
должник в тяжелом положении и ему можно приставить нож  к  горлу.  Однажды
воскресным утром, когда я  еще  лежал  в  постели,  в  гостиной  раздались
какие-то крики. Подбежав к двери, я услышал, как какой-то человек в ярости
кричит моему отцу: "Душегуб!" Не помню, что ответил отец, но  тот  человек
вдруг зарыдал.  Громко  зарыдал.  Когда  рыдает  мужчина,  это  ужасно.  Я
бросился  к  себе  в  комнату,  зарылся  головой  в  подушку.  Я  упивался
негодованием и горькой отрадой. Я угрюмо поздравлял себя с тем, что всегда
чувствовал себя "чужим". Да, да, к счастью,  я  чужой!  Чуждый  всей  этой
мерзости. К счастью, я игрок-неудачник! К счастью, на мою долю не осталось
стула, потому что стулья все до одного смердят!
   В   эту-то   пору   я   и   начал   писать   стихи.   Мне   было    лет
пятнадцать-шестнадцать, естественно, я зачитывался  Рембо,  сюрреалистами,
Леоном Блуа и Бернаносом - все во мне отзывалось трепетом  на  звуки  этих
великих голосов,  которые  ниспровергали  благомыслящих  обывателей.  Моей
путеводной звездой стал прежде всего Рембо: ведь  он  тоже  чужак,  изгой,
игрок-неудачник в прогнившем обществе, в  лоне  гнусной  семьи.  Я  был  в
упоении от этого сходства.  В  упоении  от  пламенных  стихов,  которые  я
сочинял вечерами и которые населяли мои  сны.  Через  год  или  два  после
экзамена на бакалавра мой бунт против нашей семьи, нашего  круга  и  всего
общества принял патетические  формы.  И  я  написал  книгу  поэм  -  "Плот
"Медузы", которую вы, наверное, знаете, потому что она пользуется  успехом
и по сей день. Попав в руки моего отца, она и  стала  причиной  того,  что
меня выгнали из дому и я больше года жил впроголодь. Ну вот,  по-моему,  я
рассказал вам все.
   - Да вы даже еще и не начали рассказывать.



8

   Сначала он вытаращил глаза: "Не начал?"  Потом  улыбнулся  все  той  же
улыбкой, от которой молодеет его лицо и две продольные  впадины  на  щеках
превращаются в очаровательные ямочки. Он как бы  посмеивался  про  себя  и
даже потер кончик носа, словно проказник мальчишка. Мы оба рассмеялись. Он
встал. Я сказала: "Ладно. На сегодня хватит. О серьезных  вещах  поговорим
на будущей неделе". Он мне: "Выходит, то, что я рассказывал  до  сих  пор,
было несерьезно?" Я ему: "Очень даже  серьезно.  Но  до  сути  мы  еще  не
добрались. И вы сами это знаете". Он  дружески  обхватил  меня  за  плечи:
"Занятный вы человечек!" И ушел.
   Явился в назначенный час.  Я  предложила  ему  сигары,  он  взял  одну,
понюхал, рассмотрел со всех сторон. Он не улыбался, но что-то в  выражении
губ,  какая-то  складочка  говорила,  что  усмешка  притаилась  и  вот-вот
вспыхнет. Как и в прошлый раз, я с ходу пошла на приступ: "Расскажите  мне
про Реми".
   Он так и подскочил.
   - Да это у вас просто мания какая-то. Дался вам этот Реми! Что  вы  еще
хотите знать?
   - Как вы относились к нему в ту пору? В пору вашего отрочества.
   -  Трудно  сказать...  С  одной  стороны,  мы  были  в  родстве,  почти
сверстники, вместе играли, вместе проказничали... Потом он,  как  старший,
выводил меня "в свет" - в театр, в кино, на  выставки...  словом,  он  мне
импонировал.
   - А с другой?
   - Что - с другой?
   - Вы сказали: "С одной стороны..."
   - Ах да, с другой - он всегда хорошо учился, был  усидчив  и  прилежен,
как трудолюбивый муравей,  ладил  с  моими  родителями,  восхищался  своим
отцом,  который  втирал  нам  очки  -  и  он  это  знал,  -  и   вот   это
соглашательство,  сделка  с   совестью,   корыстная   готовность   принять
небезвыгодные  правила  жизни,  иными   словами,   конформизм,   улыбчивая
терпимость  по  отношению  к  гнусному,  погрязшему  в   лицемерии   миру,
понимаете, все это вызывало во мне презрение и насмешку. Я  и  не  скрывал
этого от него. Я называл его "приспособленцем", "домашним животным". Но он
выслушивал мои колкости с высоты своего старшинства, как всегда, спокойно,
с улыбкой, не отвечая. Временами я ненавидел его за это. Когда он блестяще
прошел по конкурсу в Высшую коммерческую школу,  я  даже  не  почувствовал
зависти - ведь иначе и быть не могло.
   - Но вы и сами не так уж плохо учились?
   - Не намного хуже его. Дело было не в том. Я сдал экзамен на  бакалавра
без блеска, но и без недоразумений. И стал готовиться  в  Училище  древних
рукописей. Я выбрал это училище, потому что поступить в Педагогический или
в Политехнический институт, получить педагогический, инженерный диплом,  а
уж тем более диплом Высшей коммерческой школы  -  если  допустить,  что  я
вообще это осилю, - означало подготовиться к жизни в обществе,  включиться
в нее, с первых шагов содействовать процессу разложения, который обогащает
богатых, а бедных ввергает в замаскированное рабство. Я же не  хотел  быть
соучастником    этого    процесса,    я    хотел    оставаться    чужаком,
игроком-неудачником, а Училище древних рукописей было как бы подготовкой к
отречению от мира,  к  одиночеству.  По  крайней  мере  так  я  считал.  Я
надеялся, что, изучая  средневековье,  далекое,  исчезнувшее  общество,  я
найду в этих занятиях убежище и утешение. Вы меня понимаете?
   - Вполне. Но как же ваши стихи? У вас оставалось свободное время, чтобы
их писать?
   - Нет, и все же я его находил. Как бы я ни  был  занят,  я  не  ложился
спать, не вписав в свою тетрадь по крайней  мере  дюжину  строк.  Конечно,
меня немного угнетало, что я никому не могу их показать.
   - Даже Реми?
   - Еще бы - ему в последнюю очередь. Кстати, когда я  однажды  попытался
было раскрыть ему глаза на скандальную жизнь, которую  ведет  его  папаша,
храбрый капитан-многоженец, я только привел его в бешенство,  а  это  было
совсем не легко: "Если ты еще раз заговоришь в таком тоне о моем  отце,  я
набью тебе морду!" Я умолк, исполненный презрения: "Ах ты, ханжа, ты ни  о
чем не хочешь знать - так оно спокойнее!"
   - А как обстояло с бременем жизни?
   - Н-да, интересно, почему вы об этом спросили? Ведь  и  в  самом  деле,
отныне, когда  мне  случалось  проходить  через  Люксембургский  сад  и  я
останавливался перед пресловутой статуей, я уже не страдал,  а  издевался.
Бремя жизни! Как же - держи карман шире! Эх вы, шайка лицемеров! Что вы  о
нем знаете! Вот я - я в самом деле испытал, что  такое  бремя  жизни,  оно
будет тяготеть надо мной до конца моих дней. Я чужак  и  останусь  чужаком
навсегда, и чем дальше, тем больше.  Без  надежды  оспорить  у  других,  у
проныр и богачей, стул - место, где я мог бы устроиться в  этом  жестоком,
циничном и развращенном обществе. Да разве я не предчувствовал это чуть ли
не с самого рождения? (Усмехается.) Еще в  ту  пору,  когда  четырехлетним
карапузом,  глядя  на  булочную  против  Бельфорского  льва  и  на  нищего
"флейтиста",  я  делал  горестные  подсчеты.  И  я  еще   воображал   себя
неспособным и "недостойным"! Недостойным! Черт побери - чего?  Чтобы  меня
оттеснила  свора  наглецов  и  ловкачей,  людей  с  крепкими  локтями  или
"приспособленцев", каким уже стал Реми? Слава богу, окончив свое  училище,
я останусь в безвестности, буду беден и, может быть,  даже  презираем,  но
зато сберегу чистоту души!
   В тоне, в волнении, с каким он произнес эту тираду  о  своем  юношеском
бунтарстве,  я  почувствовала  какую-то  странную  двойственность.   Смесь
торжественности, даже страсти, с  иронией.  Кажется,  я  ухватила  краешек
истины. Этому человеку нравятся его собственная юношеская непримиримость и
бескомпромиссность - они предмет  его  гордости.  Но  в  то  же  время,  я
чувствую, он не заблуждается на свой счет и отныне взирает на эти качества
глазами взрослого, так как его бескомпромиссность  подтаяла  в  водовороте
жизненного опыта. Вероятно, он это сознает. Но в какой мере?  Это  и  надо
выяснить. И, может быть, открыть глаза ему самому.
   - Но когда и как вам пришла в голову мысль опубликовать свои стихи?
   - Вы попали в точку - в этом-то все дело. Мысль пришла в  голову  вовсе
не мне. Мне ее подсказали. Я  писал  для  самого  себя,  для  собственного
утешения. Я отнюдь не равнял  себя  с  Рембо.  О,  не  подумайте,  что  из
авторской скромности. По молодости лет я  не  сомневался,  что  мои  стихи
хороши, вернее, я много лет подряд просто  не  задавался  таким  вопросом.
Может, они и хороши, но на пути к тому, чтобы их прочли и оценили  другие,
стояло непреодолимое препятствие: я родился  в  стане  неудачников,  среди
серой массы "обыкновенных людей", как я могу стяжать  славу  какого-нибудь
Рембо, родившегося в стане великих избранников? Червем я родился -  червем
я умру,  а  кто  же  станет  читать  поэмы  ничтожного  червя?  Ничего  не
поделаешь. Вдобавок в душе я был ребенок и еще не  решался  желать,  чтобы
мои стихи, полные  гнева  и  вызова,  попались  на  глаза  тем,  кого  они
разоблачают, боялся взрыва, который неизбежно последовал  бы  за  этим.  Я
хотел вкушать свою месть в одиночестве, покамест в одиночестве.  Это  было
противоядие, заклинание, талисман, какие придумывают себе дети, - да и чем
еще могли быть вот хотя бы две таких строки - я сочинил их гораздо раньше,
записал на клочке бумаги и носил в бумажнике, - две плохих строки, которые
проливали бальзам на мои раны:

   Бессловесная мать и распутный папаша
   Ненавистна мне жизнь лицемерная ваша.

   Когда ярость начинала душить меня, я дотрагивался  кончиком  пальца  до
своего бумажника, и наступала разрядка, - видите, самый настоящий амулет.
   Он вдруг засмеялся, точно ему припомнилось что-то очень смешное.
   - Однажды я едва не  попался!  Как-то  вечером  кузина  Элиза,  ласково
прижимая меня к своей нежной груди, вдруг  почувствовала,  что  у  меня  в
курточке спрятан бумажник. Ловким  движением  она  выудила  его  из  моего
внутреннего кармана: "Ха-ха-ха! Сейчас  мы  узнаем,  не  влюблен  ли  он!"
Вокруг были люди, я бросился к ней, стал отнимать бумажник, она  смеялась:
"Вот видите, видите!", а у меня подгибались колени, я побледнел,  покрылся
испариной, наконец  выхватил  у  нее  бумажник  и,  еще  не  очнувшись  от
пережитого страха, убежал к себе, уничтожил листок со стихами  -  в  такой
ужас меня привела мысль, что обеспокоенные  родители  потребуют,  чтобы  я
показал им содержимое бумажника. Ведь я был ребенком  и  по-детски  боялся
лишиться опоры в жизни, оказаться отщепенцем.
   - И потом, вы их все-таки любили.
   - Кого - их?
   - Родителей.
   - Да, может быть, пожалуй. Но все же моя слабость и зависимость от  них
только питали мою ненависть. Что я мог  поделать?  В  этой  зависимости  -
проклятие детства, не так ли? Тетради со стихами я прятал на шкафу в своей
комнате,  под  грудой  старых  журналов,  к  которым  никто   никогда   не
притрагивался. Со времени инцидента с бумажником прошло  четыре,  а  может
быть, и пять лет. Стихи заполняли уже  множество  тетрадей,  да  и  сам  я
возмужал, мой протест не был, как прежде, тайным  недовольством  пугливого
ребенка, он затвердел во мне, как  киста,  и  стал  разящим,  как  клинок.
Созрел ли я для того, чтобы желать взрыва, которого прежде  боялся?  Я  не
решусь это утверждать, дело давнее, теперь судить трудно. К  тому  же  мне
так и не пришлось решать этот вопрос.
   - Кто-то обнаружил ваши тетрадки?
   - Да. Наша старая няня, верная Армандина. Не  знаю,  с  чего  вдруг  ей
вздумалось в  мое  отсутствие  навести  порядок  на  шкафу.  Наверное,  ей
приказала мать. Так или иначе,  она  увидела  тетради,  и,  поскольку  она
растила меня чуть ли не с грудного возраста, мысль, что ее малыш  сочиняет
стихи, очевидно, ее позабавила, и она стала их читать, вначале,  вероятно,
посмеиваясь, но когда она поняла, что это такое, она с перепугу  бросилась
к матери и вручила ей свою находку. Представляете, в какой ужас пришла моя
мать! Все эти годы она не догадывалась, что происходит в душе ее сына.  О,
я умело притворялся. И вдруг в одно мгновение на нее обрушилось все: и то,
что мне было известно о моем отце (подозревала ли об этом она  сама  -  не
знаю), и то, что я думал, во всеуслышание кричал о нем,  о  дяде  Поле,  о
Реми, о дедушке, об Элизе и ее снисходительном муже,  о  друзьях,  которые
бывали у нас в доме, да и не только о друзьях - о людях вообще,  обо  всем
человечестве! Какой ушат холодной воды! Неудивительно...
   - Простите, минутку... Перечисляя всех, вы не назвали ее.
   - Кого - ее?
   - Вашу матушку.
   Несколько мгновений он рассматривал свою сигару, которую выкурил  почти
до конца. Потом поднял голову.
   - Нет-нет, о ней там тоже шла речь. Но только...  Понимаете,  несколько
иначе. С остальными я не церемонился,  я  срывал  маску  с  их  лицемерных
добродетелей, с их низости  и  гнусности.  Но  мать  я  укорял  только  за
слепоту, за чрезмерную наивность,  за  готовность,  в  которой  была  доля
трусости, вопреки всему верить недостойному мужу и своему  окружению,  как
будто это окружение не являло собой образец чудовищного  ханжества.  Иными
словами, я ее  щадил...  К  примеру,  я  ни  словом  не  обмолвился  о  ее
преждевременной беременности. Но, конечно, мои стихи...
   - Это она показала их вашему отцу?
   - Ох, вы коснулись больного места, мне не хотелось этого  выяснять.  Не
могу  примириться  с  мыслью,  что  она  предала  своего  сына,  даже   не
попытавшись с ним объясниться. Я думаю...  конечно,  я  ничего  толком  не
знаю, но думаю, что отец застал ее в слезах. А дальше - легко  вообразить,
что за этим последовало.
   - Вы никогда не спрашивали ее об этом?
   - Мать? Нет. Тут произошло... понимаете, в моей жизни завертелся  такой
калейдоскоп событий... Нам как-то не представилось случая... ни она, ни  я
не сумели... а может, не хватило мужества...
   - Понимаю. Ну а потом? Когда стихи были найдены, что произошло потом?
   - Я вам уже говорил, отец выгнал меня из д