Йозеф фон Вестфален
Рассказы

Материнские заботы
Правдивая сказка про Грому первую и Грому вторую
Все не так
Драгоценные поцелуи
И что же теперь? - спрашивает любовница.
Копия любви


                            Speaking In Tongues
                               Лавка Языков

Йозеф фон Вестфален

                            Материнские заботы

  Перевела Анна Светлова



   Он должен хорошо выглядеть, быть не лысым, не толстым, не великаном, не
коротышкой, разумеется, умным - да только где же они, критерии ума? Ну и
выпускником приличной школы, хотя это тоже ничего не значит, но лучше уж
законченное высшее образование, чем совсем никакого. Не забыть про
абитуриентские экзамены, хотя это все больше становится похожим на
объявление типа "Приглашаем на работу", кстати, Томас Манн тоже
абитуриенские не сдавал.
   Только, пожалуйста, не поэтом. Непременно с музыкальным слухом, но не
музыкантом. О художнике не может быть и речи, они невыносимы по отношению
к своим женам, не говоря уже о скудном доходе. Он должен быть верным, но
поначалу в верности и так все клянутся.
   Ева-Мария в растерянности положила карандаш возле блокнота, откинулась
на спинку стула, закрыла глаза и представила себе мужчину своей мечты,
описать которого она толком не могла. Ее самое можно с чистой совестью
назвать изысканной штучкой лет пятидесяти, хотя иногда от 6 вечера и до
полуночи ей удавалось выглядеть всего на сорок. Она размышляла. Интересная
профессия - это, разумеется, еще одно условие. Доходная и не знающая
кризисов. Но не та, что держит избранника в офисе за письменным столом
ежедневно до десяти вечера. Неплохо бы профессора. Ставка, не подлежащая
сокращению. Преуспевающего, у такого попытки добиться успеха уже в
прошлом. Разведенного пожилого было бы не дурно. Во-первых, разведенные
мужчины имеют больше опыта, то есть реже делают ошибки, а, во-вторых, они
всегда благодарны женщинам помоложе за их молодость. Желательно состояние.
А еще будущий зять должен быть спортивным, но пусть спортом не занимается.
   Дочь Евы-Марии зовут Лаура. Совсем недавно ее чаще величали Лаурочкой,
теперь это бывает реже. Только что ей исполнилось 25. С усилием дотянули
Лауру до абитуриентских экзаменов. Частная гимназия обошлась в кучу денег.
Потом два года в ожидании места в университете. Медицинский факультет.
Через три семестра она бросила учебу. "Жуткий стресс!" - шептала Лаура.
Жуткий стресс? "Дети совсем не справляются", - думала Ева-Мария, а папа
Рудольф, грубятина, сказал это вслух:
   - Теперь никто из вас не справляется!
   Ева-Мария торопливо порылась в своих исторических знаниях и
отпарировала:
   - Не каждый сделан из крупповский стали!
   У Лаурочки неясные планы: устроиться в PR- или рекламном агенстве. Хуже
не бывает! Реклама. Ну и ну! "Реклама, - сказал папа Рудольф, -
поддерживает экономику, как бифштeксы плоть, но, во-первых, можно жить и
без мяса, а, во-вторых, совершенно не обязательно идти в мясники, если ты
не вегетарианец."
   Толстяк Рудольф всегда все лучше знает. Еве-Марии хотелось, чтобы
Лаурочке достался муж получше, чем ее Рудольф.
   Потом Лаура отправилась в Грецию, чтобы собраться с силами. После всех
этих стрессов в университете 3 месяца передышки. Там-то все и произошло.
Она влюбилась в типа "кожа с солью". Смуглый блондин. Из Штуттгарта,
швабский акцент. Учил туристов серфингу. Пустые россказни о том, что он,
мол, хочет открыть школу серфинга, вот только стартового капитала нет.
Носил серые майки.
   Великолепные плечи, потрясающие руки, это верно. К Лаурочке был
внимателен.
   Ева-Мария ни разу не видела, какие у него ноги. А жаль. Наверняка,
невероятно жилистые. Еще не хватало, чтобы он явился знакомиться в шортах.
Разумеется, в греческий ресторан на углу, где только желудок себе
испортишь. К тому же имечко у этого морского фрукта Хайнц. "Меня зовут
Хайнц", - представился он с видом победителя. Оба непременно хотели
пожениться. Это еще зачем, господи спаси! В спальне Ева-Мария попыталась
затеять разговор о том, как избавить Лауру от кошмарного будущего в
статусе жены учителя по серфингу, ведающей прокатом серфбордов в самом
захолустье Пелопоннеса. Рудольф, примитив, только фыркнул в ответ:
   - Да чего уж теперь...
   А на следующий день мать в отчаянии написала объявление о знакомстве,
выставив Лауру изысканной красавицей и пожелав себе (дочери
соответственно) профессора архитектуры с еще более великолепными плечами,
который вырвет девочку из рук этого морского чудища с швабским акцентом на
серфборде. Разумеется, до размещения объявления в газете дело не дошло.
Хайнц же и в самом деле стал ее зятем, этого было не избежать. Папа
Рудольф невозмутимо снял сотню тысяч со срочного вклада для будущей
серфинг-школы. Брак вполне удался. Хотя хвастать нечем. Хайнц бросил
гимназию, когда ему было 14. Его не мучали ни угрызения совести, ни
отчаяния психолога-недоучки по поводу, например, того, ищет ли мужчина в
своей жене мать. Со своими мелкобужуазными (мельче не бывает!)
   родителями он более или менее ладил, с тестем и тещей у него нет
проблем. То, что отец у Лауры хирург, он считал вполне нормальным, а
предрассудков тещи не замечал вовсе. Они жемчужно переливались на его
солнечной коже и испарялись без следа. В конце концов, она их тоже больше
не замечает. Иногда ей снятся руки Хайнца.
   Если папа Рудольф, примитив, больше страдает от страсти своей молодой
любовницы к тайным свиданиям с ним, 55-летним главврачом, чем от
неподходящих партнеров его детей, именно они, эти партнеры доставляют
Еве-Марии массу забот.
   Смуглые руки Хайнца. Руки руками, но он никогда не будет тем, что нужно
ее девочке. Кроме Лаурочки у нее еще есть Йонас, на которого теперь все ее
надежды.
   Первый барьер младшенький Йонас взял уже в 14. Он влюбился в 16-летнюю
француженку, когда родители были в отпуске, большую часть которого папа
Рудольф провел в телефонной будке, координируя страсти сына
(радиотелефонов тогда еще не было). Значит, Йонас не голубой. Уже легче.
Потом он послушно отказался от службы в армии и поступил на юридический.
Подружек у него много, но ни одной настоящей. Что у него с ними
происходит? - устремляет бессонный взгляд в потолок мать Ева-Мария. Лаура
была по меньшей мере влюблена по уши, а Йонас выглядит так равнодушно.
   Мать, дрожа и спотыкаясь, попыталась заговорить с сыном, которому уже
27, о том, что для него любовь, ошарашенный сын замкнулся. Теперь (на все
материнская воля!) пусть примитив Рудольф проявит интерес к счастью
собственного сына и расспросит его о дальнейших планах. Как мужчина с
мужчиной. Рудольф разглядывает жену поверх очков, наливает себе полный
стакан виски и роняет:
   - Пустое это дело...
   Йонас поступает в аспирантуру, пишет кандидатскую, Йонаса принимают в
самую знаменитую адвокатуру города. Йонасу еще нет 30. Йонас для Евы-Марии
все. Йонас - это потрясающая кандидатура для женитьбы. Йонас - владелец
великолепно расположенной роскошной 4-комнатной квартиры в старом фонде.
Вот только с женщинами ему не везет. Мать помогает обставлять квартиру.
Йонас не возражает.
   Благодаря тому, что мать время от времени наведывается к нему, занося
то переделанные диванные подушки, то удлиненные гардины, ей удается
познакомиться с разными подружками сына. Сюзанна. Врач, но говорит на
швейцарском диалекте!
   Замужем! Муж терпеливо относится к ее связи с Йонасом. Хуже не бывает.
А дальше-то что? Зато как они оба глядят друг на друга! Хитрецы! Хотя по
ее взгляду заметно, что Йонас неплохой любовник. И все-таки это
невозможно. Нельзя же так себя вести. Словно матери здесь вовсе нет. Но
вот Сюзанне предлагают ставку в одной из клиник Цюриха, и прелюбодейка
исчезает из светлой жизни Йонаса.
   Потом мексиканка. Консуэло. Совершенно мужское имя. Из лучшей семьи
крупных землевладельцев. Уже чувствуется порода. Но как она обращается с
Йонасом!
   Мальчик под каблуком. А вкус! Спальня ей не понравилась. Она обставляет
ее по-новому, но как! Напыщенный китч. И Йонас это допускает! Словно они
уже женаты. Так она того и гляди заманит мальчика в Мексику. Об этом не
может быть и речи.
   Ева-Мария испытывает большое облегчение, когда роман с Консуэло
заканчивается. У Йонаса есть элегантная "Ланчиа", 150 тысяч глаза не
режут, но он предпочитает мотоцикл. Консуэло с ним не ездит. Слишком
опасно. Да и банально к тому же. Ей это совершенно не подходит. Хотя мать
тоже считает мотоцикл слишком опасным и банальным, тысячи жертв, умирает
она от страха, ее Йонас тоже может попасть в переплет. Однако мотоцикл
становится избавлением от Консуэло, поэтому ей начинает нравиться мощный
"Харли".
   Но мать слишком рано обрадовалалсь. Консуэло сменяет Ребекка. Ребекка
из Берлина, настоящая мотодива. Рассиживает целый день в кожаных шмотках,
говорит, что они - отпад, ничем не занимается, дымит как паровоз, не
готовит, не убирает со стола после завтрака и не убавляет громкость,
слушая рок-музыку, когда Ева-Мария приходит мыть посуду. Как-то раз
Ева-Мария украдкой попыталась сосчитать серебряные кольца в левом ухе у
Ребекки, и тут кожаная краса заявила:
   - Слышь, свекровка, бушь глазеть, я себе на губу еще одно присобачу!
   - Пока я еще не свекровь! - мужественно ответила Ева-Мария. Ребекка.
Бросила литфакультет. Читает много. Сплошь книги, о которых Ева-Мария
никогда не слышала. Недавно мать принесла сыну столик в стиле ампир,
драгоценная вещица умершей тетушки. Идеально будет смотреться в эркере
роскошной квартиры Йонаса.
   На лестнице ей навстречу попалась Ребекка из кожи вон. Сперва за
Йонасом в адвокатуру, потом вдвоем на мотоцикле на выходные в Тессин. Что?
Ева-Мария в полном неведении. Ребекка мотнула подбородком в сторону
20-тысячного столика в материнских руках:
   - Не-е, щас некогда возиться, поставь эту штуковину перед дверью, ок?
   Так продолжалось все лето. От примитива Рудольфа не было никакого
толку. Он всего лишь раз мельком увидел Ребекку, присвистнул сквозь зубы и
сказал:
   - Потрясная девица!
   Ева-Мария, не найдя другого выхода, написала Лауре в Грецию. Лаурочка
ответила:
   "Мужайся, мамочка!" и прислала кассету, на которой рок-леди из Англии
по имени Сузи Кватро в ребекковском прикиде хрипела во всю глотку: "Your
mama won't like me".
   Но вот ужас миновал. Ева-Мария глубоко вздохнула, хотя о причинах не
знала. А Ребекка сказала Йонасу совершенно не по-берлински:
   - Учти, дорогуша, если твоя мать будет приходить постоянно, я
гарантирую тебе мое внезапное исчезновение.
   - Да чего там, - неопределенно ответил Йонас.
   Появилась Штефани. Ни серфинга в качестве жизненного кредо, ни кожаных
одежд.
   Наконец-то приличные юбки. Юрист государственной службы. Ева-Мария
ликует.
   Штефани очарована столиком в стиле ампир. Роскошная квартира
преображается. У Штефани не такая безукоризненная кожа, как у Консуэло. Но
нельзя же иметь все сразу. Ева-Мария вместе со Штефани заново обставляют
изуродованную Консуэло спальню. У Йонаса мало времени, и он оставляет это
на женщин. Ева-Мария берет Штефани за тонкие белые аристократические руки
и говорит:
   - Ты мне и дочь и сестра.
   Она приходит раз в неделю. Штефани удалось добиться того, что Йонас по
четвергам заканчивает работу в адвокатуре ровно в 6. Штефани умеет с ним
обращаться. По четвергам они все вместе ходят ужинать в ресторан. Когда
Штэфани отлучается в туалет, мать наклоняется к сыну и шепчет:
   - Она останется с тобой для меня!
   Йонас неподвижно глядит на мать и на секунду становится похожим на
примитива Рудольфа.
   Через полгода они празднуют свадьбу. Йонас настаивает, чтобы Штефани не
надевала белого. Однако сила воли у мальчика! Йонас не выносит матушку
Штефани, жаль, конечно, но это не проблема. Нельзя же иметь все сразу.
Мечта Евы-Марии сбылась.
   Она отмщена. В жизни опять появился смысл. У них будут славные детки.
Хайнца в качестве зятя она перенесла, а как бы невесток Сюзанну, Консуэло
и Ребекку забыла.
   Йонас не забыл Сюзанну и Ребекку. Как всякий неглупый человек он вновь
и вновь спрашивает себя, что это было: верное решение или поспешная и
вялая сдача в плен. Только прошлого не воротишь. Как-то раз Йонас побывал
в Цюрихе. Сюзанна тоже не смогла ответить на его вопрос. Ребекка преподает
английскую литературу в Восточном Берлине. Йонас написал ее
длинное-предлинное письмо. Потом он уехал в Берлин в командировку. Два
четверга подряд Еве-Марии приходится одной без ее преуспевающего сына в
обществе невестки ужинать в ресторане. И в самом деле, очень уютно. Через
неделю Йонас опять с ними. На сей раз папа Рудольф тоже здесь. Ева-Мария
советует Штефани перейти на пол-ставки. Обе женщины вполголоса единодушно
произносят слова "дети" и "позднее". Йонас, похоже, ничего не слышит.
 
   - Ребекка преподает литературу, - сообщает он всем. Штефани продолжает
есть суп из омаров.
   - Потрясно! - говорит отец.
   - Подумаешь! - говорит мать.
    
  
 1995



                            Speaking In Tongues
                               Лавка Языков
    
Йозеф фон Вестфален

             Правдивая сказка про Грому первую и Грому вторую
             (Воспоминания о самой прекрасной пишущей машинке)
    
  
 Перевела Анна Светлова  
  
 
 
 
 
   Случилось это в эпоху вторичной обработки металлов, нет, в переходную
эпоху, когда распространялась вера в электронный прогресс, и все больше и
больше ренегатов изменяли своим пишущим машинкам с огромными компьютерами,
словом, в 80-е.
   Идея защиты вида и желание понять простые механические процессы
поддерживали мою необычную любовь к старым увесистым запинающимся
машинкам. Я оберегал их как зоолог носорогов, находящихся под угрозой
вымирания, клялся им в вечной преданности и везде, где мог, с великим
усердием непросвещенного проклинал электронную обработку данных, несущую
гибель ясному мышлению и стилю.
   Словосочетание "обработка текста", довольно точно определяющее процесс
писания как извлечение смысла из буквенной скорлупы, я считал
непристойным. Даже безобидные электрические машинки я отвергал как
новомодные. В конце концов, ссылка на возможность печатать и не зависеть
от отсутствия электричества была важным рациональным аргументом в моей
иррациональной борьбе против строптивого прогресса.
   Я полагаю, что охотники и прочие убийцы любят свое оружие. Прикасаясь
пальцами к ружьям, винтовкам и пистолетам, они нахваливают точность своего
фирменного товара, легкий, но насыщенный удар и высокую степень попадания.
Подобно им, писатели без устали восторгаются своими надежными интимными
спутницами. В путешествие с леди Ремингтон, на контрольную - с синьорой
Оливетти. "От Макса Фриша до Хемингуэя - упоминание о пишущей машинке в
литературе с 1918 до 1980 года" - этот топос благодарности мог бы стать не
по существу прекрасной темой для диссертации на магистерскую степень, а ее
продолжением - исследование гимнов иноверцев, сработанное на компьютере в
80-90 годы.
   Когда топос уже забылся, я с усердием опоздавшего оказал своим пишущим
машинкам литературные почести. В одной истории про писателя, сочиненной
мною в 1987 году ("Герхардт и я"), я воспел Эрику, Уранию, Олимпию и
Грому. Про Эрику я наврал, у меня ее никогда не было, но мне всегда ее
хотелось, и только из-за имени. Урании я стыдился, во-первых, потому что
напечатал на ней дурацкую докторскую, а еще потому что у нее
отвратительное романо-германское имя. Больше всего мне хотелось бы забыть
Уранию, но если ты родился после всех катастроф нашего века, на твоей
совести немного постыдных поступков, которые надо скрывать, поэтому можно
запросто признаться в тайном: да, однажды я имел дело с Уранией, с
неуемной германкой. Приятным это не назовешь.
   Олимпия была моей повседневностью, а Грома - возлюбленной. Грома!
Красавица:
   элегантна, чувствительна, тиха и капризна. Несравненный динамичный
облик, по-моему, похоже на кабриолет конца 20-х, в котором я иногда
замечал Рудольфа Форстера и Лиз Бергнер, в белых развевающихся шарфах.
Грома ненавидела, когда пальцы становились быстрыми и бестактными. Тогда
ее консоли сцеплялись, а разъединить их удавалось лишь нежно, не спеша.
   Обладателем Громы я стал благодаря странной истории. Я должен
признаться, что в 1981 году имел небольшую аферу с синьорой Оливетти. Я
втрескался в эту стерву, после чего последовало страшное разочарование. В
1979-80 годах я заведовал бюро, сидел в "Обществе реализации слова",
пытаясь справедливо распределять между писателями побочные деньги и решать
спорные вопросы, если пара-тройка сценаристов не могла прийти к единому
решению по поводу сочинительства на паях.
   Поскольку диктовать я не умел и не умею, свои третейские предложения я
распечатывал на могучей машинке со сферической головкой. Головка так бодро
плясала, что я между делом сочинил еще и порнографический романишко. Мне
нравилось менять шрифты, насаживая разные головки. В 1981 году я уволился
с этой забавной работы по той причине, что в приятной атмосфере приятного
общества мне так и не удалось подобно Кафке или Айхендорфу тайком написать
великое. У меня все больше получалось что-нибудь маленькое, да удаленькое.
А вот менять шрифты мне хотелось. Поэтому я облюбовал машинку, снабженную
"ромашкой", более удобную, но менее чувствительную по сравнению с машинкой
со сферической головкой. Лучше бы вовсе не было этой короткой вспышки
чувств, но я сам захотел рассказать правду. Я глазел на витрины магазинов
с пишущими машинками, словно за стеклом стояли невиннейшие в своей
любезности шлюхи. Мне страстно хотелось Оливетти.
   Четкие линии, черная, совсем новенькая. С клавишей для корректуры.
   Безукоризненные манускрипты. 1200 марок. Бешеные деньги! Но я,
безумный, думал только о ней. Дистанция между мной и техническим
прогрессом стремительно сокращалась. Я сказал себе: "Современный писатель
может позволить себе купить современную пишущую машинку." Витрину магазина
украшала Грома, на которую я тоже положил глаз, чтобы в своих собственных
глазах не оказаться чересчур прогрессивным, а заодно для создания
противовеса своей кошмарной жадности к новшествам. Грому я полюбил нежной
любовью, к Оливетти исходил похотью. Я был сладострастником порядка,
чистоты и точности. Тьфу. Стыд-то какой!
   Негодяи-продавцы не пожелали отдать мне Грому безвозмездно. Пришлось
отстегнуть еще две сотни. Потому что она ностальгична. А эти бандиты... Ну
да какая разница. Я удалился с двумя чемоданчиками. Оливетти я
возненавидел в первую же ночь. У меня не было желания привыкать к дурацкой
заминке между ударом по клавише и оттиском буквы на бумаге. Замена диска
оказалась долгим делом, при этом я обломал себе ногти. Лента моментально
кончилась. Новая стоила немало.
   Когда я складывал пополам отпечатанные листы, буквы на сгибах
крошились. Но самым ужасным был звук от удара, пронзительный свист плети в
воздухе. Однако я влип. Ненавистная возлюбленная была вскорости продана.
Правда, именно благодарая ей я познакомился с Громой, которой и
пользовался с пылким раскаянием. Я поклялся себе никогда больше не
попадать впросак с техническими новинками.
   А потом все и случилось. Кажется, в 1988-м. Виновником оказался мой
7-летний сын Давид. Я вовсю предлагал ему Уранию, в надежде, что он ее
загубит. Однако его идеологические инстинкты помогли ему избегать всего
чересчур немецкого. Плод лучшего антипатриотического воспитания. Он был
без ума от Громы. Дети не дают родителям оставаться со своими
возлюбленными. Его восторженное обхождение с Громой было все же скверным и
неумелым. Бедняжка Грома. С ней нужны терпение и зрелая нежность, а не
свирепость. Она хоть и не явно, но непримиримо забастовала. Она
погрузилась в молчание. С ней больше ничего нельзя было сделать.
Специалисты качали головами, поглаживая усопшую красавицу. Запасных частей
не нашлось. Я спрятал Грому. Иногда я заходил к ней в подвал. Больше всего
мне хотелось выстроить для нее пирамиду.