чего, - ответил Митя, - пойду проветрюсь. Он вышел и, конечно, хлопнул дверью.
     - Папа сказал, что будет нас бить, - объяснила Катя.
     - Что такое? - спросила Саша.
     - Дай белого хлебушка! - на всякий случай сказала Катя. - А папа кричал: "Буду пороть!"
     - Аня, да что случилось?
     Дверь распахнулась, и вошел Константин Артемьевич.
     - Ты плохая мать, - сказал он. - Ты позволяешь чужому, в сущности, человеку...
     Что долго рассказывать - Константин Артемьевич глотал валерьянку, Нина Викторовна плакала, Катя ревела в голос, Аня, всхлипывая, повторяла:
     - А все из-за меня.
     Мити не было. Дожидаясь его, Саша слышала за дверями сдержанный шепот тети Маргариты:
     - Да... А казался таким деликатным...
     - Все они поначалу деликатные...
     - Да, что ни говори, а брак - это лотерея...
     Не умея стерпеть все это, Саша оделась и вышла на улицу. Постояла у решетчатой ограды, а потом пошла вдоль переулка к Арбату, и почти тотчас из-за угла показался Митя. Было часов одиннадцать. Он шел быстро, решительной, твердой походкой.
     - А, ты здесь, - не удивившись, сказал он. - Очень хорошо. Давай походим.
     - Мне сказали... - начала Саша.
     - Это не имеет никакого значения - то, что тебе сказали, - перебил Митя. - Я знаю одно: мы здесь не жильцы. Я готов хоть на Камчатку... на Северный полюс...
     - Но ведь это наша семья... Я их люблю.
     - Ну вот что, в Писании сказано: "Оставь отца и мать своих", понятно? И пора жить своим умом, а не чужой глупостью.
     Это кто же глупый? Папа, что ли? И что ты такое говоришь?
     Он взял ее под руку, и они пошли по Арбату к Смоленской площади.
     - Давай будем говорить серьезно, - сказал Поливанов, - это вопрос всего нашего будущего... Покоя... Свободы. Ну и - не боюсь высоких слов - нашей любви. Мне трудно это постоянное вторжение в нашу жизнь. Я не хочу его. Константин Артемьевич прекрасный человек, не спорю. Он построил свою жизнь, как хотел. А мы будем строить по-своему, как умеем и хотим.
     Саша шла опустив голову и молчала.
     - Я не говорил тебе раньше, но мне здесь душно. Душно, понимаешь? Они разрушат мои отношения с Аней. И наши с тобой...
     - Чего же стоят наши отношения, если их кто-нибудь может разрушить?
     - Ты не знаешь, что может сделать пошлость.
     - Да слышишь ли ты себя? Ты говоришь о моей семье - пошлость!
     - Прости меня. Но сегодня я не хочу подбирать слова. И если мне говорят "отчим" - это пошлость. Неужели ты не понимаешь? И в конце концов я не ангел... Это я должен сказать со всей прямотой.
     Да, надо сказать по правде: кем-кем, но ангелом он не был.
     Ну что ему стоило сказать Константину Артемьевичу хоть одно ласковое слово? Ради нее, Саши. И, может, все опять пошло бы по-старому, пусть не всегда гладко, но привычно.
     Но Митя этого слова не говорил. Он только сухо кивал: здравствуйте, мол.
     Константин Артемьевич был добрее. Он пытался завести разговор. Он спрашивал:
     - Митя, а вы читали во вчерашней "Литературке" любопытный фельетон?..
     - Простите, не удосужился, - отвечал Митя, не дослушав и едва приметно сдвигая брови. - Прочту, непременно прочту.
     Отец отвечал грустным взглядом. Когда Мити не было дома, он заходил в Сашину комнату или забирал детей к себе. Он читал им, гулял с ними по Серебряному переулку, подолгу сидел на скамье под обуглившимся каштаном.
     Иногда, словно отвечая каким-то своим мыслям, он безнадежно махал рукой. Отец был вспыльчив, но отходчив. А вот Митя был злопамятен и не умел забывать. Ничего. Он стал приходить очень поздно - не раньше двенадцати. Приходил усталый, голодный. Торопливо ел и ложился спать... "Он так мало видит нас - и не скучает? - думала Саша. - Как же так?"
     Прежде их общим днем было воскресенье. Сейчас и в выходной день его не было дома. Шли дни, он возвращался все позднее.
     Что же мне делать? И впрямь ехать на Камчатку? Если я не могу их помирить, если он не понимает, что все это мне хуже смерти. Ведь отец старый. Неужели нельзя ему простить? Не заметить. Ну хорошо. А если бы тебе сказали: ты мачеха... О, я бы! Вот то-то. Но как же быть? В Ташкенте я думала: приедем в Москву, вернемся домой, и станет ему здесь тепло и счастливо. И было. А вот сейчас опять нет. Что же будет?
     Как-то вечером, когда Саша разогревала на кухне ужин, соседка-стенографистка, колдуя над кофейником, сказала задумчиво, будто продолжая какой-то внутренний монолог:
     - Брак - это отживший институт. Счастливых браков нет. Конечно, куда корректнее молчать, чем драться и вопить на людях, - тут она посмотрела на Лелю, которая жарила яичницу, - но по сути... по сути... Помните, как там у Вертинского: "даже самой нежной любви наступает конец"...Да, по сути...
     Не договорив и сняв с огня кофейник, она ушла к себе.
     - Погуливать стал? - соболезнующе сказала Леля. - Ну что ж, все они такие. А ты не теряйся, бери пример с меня. Я не теряюсь! Мужику потакать - хуже нет.
     Саша покрепче сжала зубы и ничего не ответила.
     Проще всего было бы поговорить с Митей. Но что-то ей мешало. А он по-прежнему приходил поздно, утром же исчезал чуть свет, коротко бросив: "Рано не жди".
     И Саша, считавшая, что ничего не надо прятать за пазухой, все молчала и молчала.
     Но вот однажды (это было примерно через месяц после ссоры Мити и Константина Артемьевича) он пришел чуть раньше. Дети уже спали. Он сел на диван, вытянул ноги и сказал:
     - Поди сюда. - Он притянул ее к себе, посадил рядом и, взглянув прямо и ласково, сказал:
     - Ты мне веришь?
     - Верю.'
     - Умница. Очень веришь?
     - Очень.
     - Так вот, ни о чем меня не спрашивай. Немного потерпи. У меня есть для тебя подарок.
     - Часы?
     - Лучше. Прекрасный, огромный, ослепительный подарок. Но подожди немного. Однажды я приду и назначу тебе свидание. На углу Серебряного переулка и Арбата. И тогда я тебе все расскажу. Согласна?
     - А не можешь ты хоть намекнуть... ну, хоть словечко...
     - Не могу, - ответил он твердо. - Я и так уже сказал слишком много.

     "Они растут, и каждый день приносит что-нибудь новое. Еще совсем недавно мы радовались каждому новому Катиному слову. А сегодня мы с ней гуляли, и она излагала мне свои политические убеждения:
     - Когда я пойду в школу, то буду учить французский, английский и русский, а немецкий не буду, потому что по-немецки говорят фашисты, а все фашисты очень плохие. Гитлер - очень плохой, хуже Бармалея. Я его боюсь. Если он будет к нам стучаться, ты ему не открывай. Если будет говорить тоненьким голоском, тоже не открывай. Фашисты плохие, страшные и не любят хороших девочек.
     Фашистов она сильно не жалует. Летом сказала:
     - Мне фашисты всю спину покусали.
     Речь шла о комарах. Все плохое всегда делают фашисты. Когда мы проходили мимо витрины игрушечного магазина, Катя сказала:
     - Этот медвежонок хочет мне подариться.
     Мы постояли с ней у витрины, как я стояла в детстве. Потом я взглянула на большое окно по другую сторону улицы. Оно закрыто темными шторами.
     ...Когда же Митя скажет мне: "Приходи на угол Серебряного переулка и Арбата?" И что такое ждет меня на этом углу?
     Анюта почти никогда не спрашивает об Андрее. Если я рассказываю, она слушает жадно, но сама не спрашивает. Только раз спросила:
     - Мой папа хорошо учился, когда был маленький? А он любил играть со мной?
     И еще:
     - А мой папа любил меня так же, как Митя Катю? В школе ей по-прежнему плохо. Она спрашивает:
     - Мама, это правда, что ты, когда была маленькая, любила ходить в школу?
     - Правда, Аня. Я очень любила нашу учительницу.
     - Расскажи мне про нее.
     Ну, как расскажешь про Анну Дмитриевну? Она была для нас самый лучший, самый справедливый человек на свете, и мы во всем хотели походить на нее, не только в справедливости и доброте. Она говорила не "восемнадцать", а по-старинному "осьмнадцать", и мы, к удивлению своих родителей, ни с того ни с сего произносили "осьмнадцать". Она, задумавшись, проводила рукой по лбу - и мы то и дело хватались за лоб. Все, все в ней было нам по душе.
     - А я совсем не хочу быть, как Зинаида Петровна, и никто у нас не хочет.
     И так всякий раз: мои рассказы об Анне Дмитриевне оборачиваются против Зинаиды Петровны.
     - Все плохо, все плохо, - говорит Аня. - Это только в книжках хорошие школы. А на самом деле школы совсем не такие. И зачем зря пишут! - Помолчав:
     - Когда я буду учить детей, я никогда не буду на них кричать! Никогда.
     На днях, придя из школы, сказала Мите:
     Вот слушай, сегодня у одной девочки пропало десять рублей. И Зинаида Петровна посмотрела у всех в портфелях и в карманах. Митя, разве это правильно? Почему она не верит, если я говорю, что не брала? Разве она правильно делает?
     - Не правильно! - отвечает Митя.
     - Ну вот, я же говорила!
     Седьмое ноября было дождливое, а у Анюты нет калош, она сидела дома. После праздников Зинаида Петровна сказала:
     - Сейчас вы будете писать сочинение об октябрьских праздниках и о демонстрации.
     - А если я не была? - спросила Аня.
     - Ты говоришь не правду, - ответила Зинаида Петровна. - Ты живешь в культурной семье, и не может быть, чтобы тебя не взяли на демонстрацию. Садись и вместе со всеми пиши сочинение: "Как я ходила на демонстрацию".
     И Аня написала так: "Утро было солнечное. Трудящиеся стройными рядами шли на демонстрацию. В голубом небе был слышен рокот самолетов. Люди несли плакаты, лозунги и портреты. Всем было весело и радостно. Я шла с мамой и держала красный флажок".
     - Аня, ведь ты же не была на демонстрации? Зачем же ты наврала?
     - Мама, где же я наврала? Я просто написала сочинение. Ведь это не правда, а сочинение.
     Что же делать? Не знаю. Зинаиду Петровну очень уважают в школе: у нее тридцатипятилетний стаж.
     Аня:
     - Мама, мама! В школе как было весело! Зинаида Петровна заболела, с нами занималась учительница из класса "Б". Мы решили веселую задачку, читали веселый рассказ, а потом пели веселую песню!
     Посмотрела я Анину тетрадь по арифметике: задача как задача, никакой особой веселости не видать. Видно, дело не в задаче, а в учительнице из класса "Б".
     Аня с презрением рассказывает Мите о каких-то "очень плохих девочках" и кончает так: "Ну, они татары..."
     Митя сердито сказал, что нельзя дурные поступки объяснять тем - татарин, не татарин, - нет плохих народов.
     - А немцы?
     Митя стал ей рассказывать про Тельмана, а она:
     - Почему же немцы людей так мучили?
     - Не немцы, Аня, а фашисты.
     - А разве воевали одни фашисты?
     Со стола учительницы Аня стащила свою классную тетрадь и вырвала оттуда страницы с отметкой "два". Когда Зинаида Петровна спросила, кто это сделал, она заплакала: "Не знаю".
     Мне созналась тотчас же:
     - Там было грязно... двойки... кляксы... Мама, я больше не буду, честное слово.
     И плачет.
     Уже ночью, лежа в кровати, она вдруг тихо сказала:
     - И как она догадалась? Я тетрадку на самый низ положила. Она говорит: "Я про вас все знаю". Мама, может, она и правда все знает?
     Катя с упоением:
     - Одеваюсь - не плачу! Раздеваюсь - не плачу! Головку моют - не плачу! Лекарство дают - не плачу! Банки ставят - не плачу! Вот какая Катя!
     Катя говорит Мише:
     - Миша, давай играть. Ты будешь фашист, а я русская. Миша не согласен. Катя жалуется:
     - Мама, ну скажи ему!
     - Что же я скажу ему? Не хочет он быть фашистом.
     - А я хочу драться, я хочу кидать в него кубики, пускай о будет фашистом, скажи ему!
     Бабушка рассказывает Кате сказку:
     "И говорит солнце тучам: "Уходите, тучи! "В Катиной передаче это звучит так:
     "И говорит солнце тучам: "Уходите, тучи, а то как дам!"
     Аня:
     Мама, как странно. Нам сегодня Зинаида Петровна читала сказку.
     Что ж тут удивительного?
     - Не знаю. Сказка - это на нее как-то не похоже. Я спросила у Мити:
     - Что же все-таки делать с Аней? Может, переведем в другую школу?
     Он ответил:
     - Непременно переведем. Я уж и школу присмотрел. Дай срок.
     Может, об этом он и хочет сказать мне на углу Серебряного переулка и Арбата? Терпенье! Терпенье!
     Аня:
     - Я не люблю, когда Митя сердитый. Кто ж это любит?"

     Та ссора с Константином Артемьевичем была у Мити не первой. Просто не все доходило до Саши. Да и разве дело в ссорах? Нет, тут было другое, тут было много всего.
     Он не мог забыть, как, придя однажды поздно из редакции, услышал, что соседка Ольга Сергеевна говорит Нине Викторовне:
     - Да... Все меняется. Андрей Николаевич никогда не позволял себе приходить так поздно.
     Он не сразу понял, кто это Андрей Николаевич. Но Ольга Сергеевна добавила со вздохом:
     - Душа в душу жили...
     И он понял, что речь идет об Андрее Москвине.
     Светлый прямоугольник на стенке, след от фотографии Андрея, до сих пор лежал отпечатком на старых обоях. В Ташкенте портрет хранился на дне Сашиного чемодана, теперь - в левом ящике письменного стола. В Сашином ящике...
     ...А Константин Артемьевич? А Нина Викторовна? А тетя Вера и тетя Маргарита? Они входили в их с Сашей комнату без стука. Они говорили: "Почему вы так много тратите? Надо жить скромнее". Константин Артемьевич считал, что Митя плохо продвигается по службе и что с его способностями он должен бы работать не фоторепортером, а заведовать отделом. Как юрист, он напоминал Мите о его правах ("Вы же фронтовик, не забывайте") и обижался, когда Митя в ответ молчал.
     И все вместе они оберегали от него Аню, точно Красную шапочку от Серого волка.
     Митина любовь к Ане досталась ему нелегко. То поверхностное чувство, которое он испытывал к Ане до войны, ничего общего не имело с теперешним. Тогда она была только частью Саши. Когда же это случилось, что он ее полюбил? В темные ташкентские вечера у ее постели, когда она лежала тихая и безучастная и, казалось, куда-то уходила, уходила от них?
     Или ночью, по пути из Ташкента в Москву? На одной полке спали Саша с Катей, на другой, верхней, Митя с Аней. Вдруг Аня всхлипнула во сне и забормотала: "Боюсь! Боюсь! Уходи!" Он разбудил ее, а она крепко схватила его за руку, прижалась мокрой щекой к его ладони и сказала:
     - С тобой не страшно. А может, вот когда: он пришел за ней в школу, а учительница, не стесняясь Ани, которая стояла тут же, сказала своим мерным, отчетливым голосом:

***

     - У вас странная девочка, папаша. Сегодня мы рисовали на тему "Лес зимой", а она сказала: "Вот бы мне лист черной бумаги!" Подумайте, папаша, какая странная фантазия!..
     - Зачем тебе понадобилась черная бумага? - спросил Митя на пути домой.
     - У меня есть белый карандаш, - робко сказала Аня, глядя на него своими шоколадными глазами.
     - Аня, да ты умница! Это же прекрасно! Была бы зимняя ночь, да?
     - Да! - откликнулась она радостно и доверчиво. - Лес ночью, снег белый, а бумага черная, сразу видно, что ночь и темно.
     И он расшибся в лепешку, раздобыл грифельную доску, потом он вымочил кусок мела в желтой краске, кусок в голубой. И на черной доске они нарисовали белым мелом снег, желтым - луну, голубым - ели. Это была красивая картина! Аня не могла налюбоваться ею и всем рассказывала: "Поглядите, как мы с Митей придумали".
     Нет, это случилось раньше. Это случилось, когда Саша ударила Аню и девчонка убежала из дому. И он помнит, как оборвалось у него сердце при словах Анисьи Матвеевны:
     - Беги, ищи, Анюта куда-то подевалась.
     И он бегал по городу как оглашенный, пока не догадался наконец заглянуть к близнецам Юре и Сереже. Аня была у них. Она сидела, забившись в угол, и, увидев его, заплакала:
     - Я не пойду с тобой! Я всех вас не люблю! - Она билась у него в руках и повторяла, обливаясь слезами:
     - Не пойду! Вы никто меня не любите! И мама не любит, и ты не любишь! Вы все одну только Катьку любите!
     Потом, притомившись, она покорно пошла к нему и по дороге домой только всхлипывала. Он нес ее на руках и мысленно говорил себе: "Подлец ты, вот ты кто! Подлец и мерзавец".
     А недавно врач сказал, что у Ани аппендицит. У нее был приступ, и Константин Артемьевич, не найдя Сашу (она теперь была патронажной сестрой в детской консультации, ходила из дома в дом, и найти ее было нелегко), позвонил Мите в редакцию. Митя тотчас примчался, и, увидев его, Аня воскликнула:
     - Ну, вот и Митя! Теперь я не боюсь!
     - С нашими детьми не соскучишься! - пробормотал Митя и отвез Аню в больницу. - Ты будешь молодцом, правда? - спросил он на прощанье.
     - Буду! - ответила она. - Даю честное слово!
     На другой день после операции Митю с Сашей пустили к Ане в палату. Она лежала тихая, с большими прозрачными глазами, полными слез.
     - Не обращайте внимания, - сказала она. - Это просто так.
     Говорить ей было больно, она безмолвно лежала, держа Сашу и Митю за руки. А мальчик из соседней палаты сказал Поливанову:
     - Она у вас молодец: даже не стонала, когда ее из операционной привезли. А когда шла на операцию, то говорила: "Нет, не буду плакать, нет, не буду плакать!"
     И ему казалось, что это он научил ее не бояться.
     "Она у вас молодец!" Она у меня молодец! А ему говорят: отчим! Был ли он отчимом или отцом, об этом знал только он, он один!
     Если говорить честно, возвращения в Москву он боялся. Боялся минуты, когда впервые пройдет мимо Лихова переулка, услышит вопрос: "Ну, как с работой? Переквалифицировался?"
     От всей Москвы не отгородишься. А сколько любопытных, жестоких и бездумных вокруг. В редакции были хорошие ребята и много фронтовиков, эти отлично все понимали и не лезли. Но таких, что лезли, тоже было немало.
     - Значит, кинохронику побоку? Чего не бывает! А неплохой, неплохой был кинооператор, что правда, то правда! Те, камчатские, киноочерки хороши были, хороши, лаконичные, выразительные! Да и фронтовые были прекрасные, очень яркие были фронтовые киноочерки!
     Поливанов улыбался, кивал: да, неплохи! Но откуда взять силы, чтоб сопротивляться и этим, чужим, и там, дома, - тестю и теще? Оказывается, душевные силы ограничены, а он когда-то думал и говорил: безграничны!
     Когда он, не скрывая тревоги, пришел в поликлинику, врач сказал ему: "Придется подождать, надо набраться терпения. Пока о кинохронике забудьте".
     Поливанов молча одевался. Потом, уже собравшись уходить, повернул к доктору лицо, которым уже не всегда умел владеть:
     - Ждать, ждать... А сколько? Скажите прямо: с прежней профессией покончено.
     - Нет, я этого утверждать не могу, - ответил врач, - но контузия очень тяжелая. Последствия ранений куда легче преодолеть.
     Что бы он делал, если бы не дом, не Саша и дети? Что бы он делал, если б его не поддержало это, прежде ему незнакомое тепло?
     С неделю назад он работал далеко за полночь - дети и Саша уже спали. И вдруг услышал тихий Катин голос:
     - Папа, а кот Маркиз умер. Он подошел к ней и присел на низкую скамеечку у кровати:
     - Да, Катенька, знаю.
     - Папа, а я тоже умру? Как это - умер?
     - Ты просто уснешь.
     - И глаза перестанут моргать? И ноги не будут бегать? И пальчиками не смогу вот так делать?
     Она припомнила все - глаза, которые смотрели и моргали, уши, которые слушали, и губы, которые улыбались. Она не хотела верить, плакала, и он не знал, как ее успокоить. И вдруг она спросила:
     - А ты умрешь раньше меня?
     - Конечно, раньше.
     Она примолкла. И почти тотчас уснула, крепко сжав рукой его палец.
     - Ты раньше, - повторила она сквозь сон.
     В первую минуту он испытал нечто похожее на досаду, увидев, как успокоило ее это известие. Но потом понял: о" для нее - бессмертен. С ним ничего не может случиться.
     Он - защита, за ним ничего не страшно, он никогда не умрет, не может умереть. Значит, и она, Катя, всегда будет бегать, смеяться, моргать.
     Он знал, что о нем говорили: "Поливанов-то? А? Всех удивил! Жена, дети! А эта маленькая? Ну и глазищи!"
     Раньше он вс