егда презрительно думал о деньгах и всегда зарабатывал много. Сейчас, когда с деньгами стало куда труднее, он должен был думать о том, чтобы одеть и обуть четверых. Саша и дети были его обузой. И опорой. И это они помогли ему отыскать новую, пока еще узкую тропку к новой работе. Они и Леша. Да, после той поездки в Подгорск он все видел по-новому. Нет, не так: полюбив их, он иначе видел и понимал все в Подгорске. Это он знал твердо, в этом убеждался постоянно, на каждом шагу. На днях, например, он, тоскуя, фотографировал в одной женской школе сбор на тему "Безударные гласные" и "О режиме дня".
     Не веря ушам, он слышал, как дети говорили: "Я строго соблюдаю режим дня", "Я работаю упорно и терпеливо". Прежний Поливанов сказал бы: "Ну-ка, ты, сероглазая, поверни голову немножко влево - вот так. А ты, с косичками, обопрись рукой на ее плечо. Улыбайся! Остальные смотрят сюда! Хорошо! Отлично!" Он очень мало думал над тем, что снимал. А сейчас он думал. И не верил, чтобы дети могли по доброй воле заниматься на досуге безударными гласными и толковать о режиме дня и трудолюбии. Ему захотелось написать об этом, он даже знал, как это сделает: пойдет в мужскую школу, снимет мальчишек на таком вот мертвом сборе, а потом этих же самых ребят сфотографирует во дворе, когда они заняты тем, что их увлекает: игрой, разговором, дракой, наконец. Это будет наглядно: постные, скучающие физиономии - и те же самые лица, освещенные спором, азартом, смехом.
     Да, да, он начнет с этого, а потом приведет почти стенографическую запись: "Работаю всегда упорно и терпеливо..." А потом... Да что "потом", когда его то и дело посылают в какие-нибудь Фили снимать клубную работу, скучную, как осенний дождь.

***

     Вскоре после командировки в Подгорск он ездил на село с заданием: написать очерк о передовом колхозе и о передовом председателе этого колхоза Василии Ятченко. Приехав, Поливанов узнал, что Ятченко лежит мертвецки пьяный: фельдшер, чуть не плача, рассказывал, как Ятченко требовал у него спирту. Когда фельдшер отказал, Ятченко выбил стекло в медпункте и сам взял весь наличный запас спирта. Вместо положительного очерка о знатном председателе Поливанов написал фельетон. Редактор прочел и сказал:
     - М-м... Между прочим, Поливанов, нашу газету читают не только в Советском Союзе.
     - И что же?
     - Если по этой статье будут... м-м-м... судить о жизни в колхозах...
     - Значит, теперь вообще надо писать только о хорошем, а о плохом - нельзя?
     - Не передергивайте, Поливанов. Позвольте вам сказать, м-м-м... что вы за деревьями не видите леса. Да, мм...Вы берете один случай и обобщаете его. Подумать, какой острый глаз у Поливанова. Увидел, что председатель напился. А увидеть, что этот колхоз тем не менее лучший в районе...
     С тех пор редактор всячески дает ему понять, что он - фотограф, и только, и незачем ему лезть в калашный ряд со своим суконным рылом. А он будет. Он хочет еще и еще пробовать себя на этой новой работе, черт бы ее побрал. Он не может забыть, как колотилось у него сердце, когда была напечатана маленькая заметка "По следам наших выступлений"... Он вдруг понял, что сделал дело. Выручил. Помог.
     Он понимал и то, что любой темой можно заняться с мыслью, с раздумьем, но никто этого от него не ждал. От него ждали фотографий и подписей: "На снимке слева направо... Фото Д. Поливанова".
     Он жил с досадой в душе, не зная, что делать, и не желая мириться. Как бы ни были велики заботы каждого дня, в человеческой жизни должны быть свет и ясность. А на его улице было темно и тускло.
     Теперь, возвращаясь домой, Поливанов думал о Константине Артемьевиче, о голосах за стеной. Отгородиться от этого нельзя, а изменить что бы то ни было - непосильно.
     Угнетенный этими размышлениями, он, как и прежде, ходил на работу, ездил в разные концы города, а иной раз и в другие города, но тень заботы и досады легла отпечатком на лицо, глядела из глаз.
     - Что вы такой угрюмый стали? Или старость - не радость? - спросил его однажды Петр Петрович, редакционный шофер.
     Петру Петровичу было лет пятьдесят. Они с Поливановым часто ездили вместе в недалекие командировки - Владимир, Суздаль. Однажды были в Иванове - ездили в дом, где живут разные ребятишки: испанцы, итальянцы, турки и еще много всяких: Дмитрий Александрович готовил фотоочерк ко Дню защиты детей. Петр Петрович уважал Поливанова. Во-первых, Поливанов здорово водил машину. Не хуже его, Петровича. Во-вторых, Поливанов никогда не задирал нос: я, мол, культурный, а ты, мол, нет. Петрович это дело понимал тонко и знал: Поливанов не старался, не следил за собой, а и на самом деле был с Петровичем на одной ноге. Вот Голубинский, к примеру:
     - Здорово, Петрович! Как жизнь молодая? Как жена, как детишки?
     - Спасибо, спасибо, хорошо, - отвечает Петрович, асам думает: "Ну что бы тебе запомнить, что нет у меня детишек. Нет и нет. Ну, что ты кривляешься, артист чертов".
     А Поливанов свой брат. Когда на них наскочил грузовик и они чуть не отдали Богу душу там, под Суздалем, Поливанов не сплоховал, не струсил, на своем горбу оттащил Петровича в больницу и сам отремонтировал машину, своими руками. Да. Сам и привез его в Москву. И в редакции хоть бы словом кому похвастался. Ни! Могила! Фронтовик, ничего не скажешь, не чета Голубинскому. И вот сейчас, когда Петр Петрович спросил: "Что вы нынче такой угрюмый?" - Поливанов выложил ему все. Начав, он стал было в тупик. Даже из его рассказов выходило, что тесть - человек хороший, заботливый и хочет добра дочери и внучкам. Теща - хорошая. Жена и дети - очень хорошие. В чем же дело? Чего ему не хватает?
     Но Петр Петрович все понимал. Он вел машину в Люберцы, вел спокойно, задумчиво и внимательно слушал Поливанова и вдруг сказал:
     - Вот что, брат, отделяться надо. Отделяться!
     И на следующий день Поливанов вместе с Петром Петровичем, который, неведомо как, за одни сутки стал ему ближайшим другом и товарищем, пришли на старую Митину квартиру. Они пришли поглядеть, прикинуть. Внизу их ждала машина.
     От поворота ключа скрипнул ржавый замок, и двери давно необитаемого жилья распахнулись.
     Стекла были выбиты, по комнате гулял ветер. И дверь, ведущую во вторую комнату, спалили, и первую оконную раму. Даже плинтусы и подоконники - и те спалили временные жильцы в трудные военные годы. Ни стола, ни стульев, ни кровати. На полу - кирпич, вывалившийся из боков корявой печки-времянки, пол в зазубринах от топора: дрова, видно, кололи тут же. Затхлой сыростью тянуло от стен, клочьями повисли обои, штукатурка отвалилась, по углам сочилась вода. О том, чтобы жить здесь, да еще с детьми, и думать было нечего.
     - М-да... - потирая небритую щеку, промычал Петр Петрович, - постарались... Ничего не скажешь постарались... >
     Он деловито обошел обе комнаты, пощупал рукой стены, понюхал зачем-то ладонь, подошел к окнам, потряс оконные рамы и долго ходил взад-вперед, что-то прикидывая, насвистывая, обдумывая.
     - Как это у тебя не отняли квартиру-то? - спросил он вдруг.
     - Я за нее платил. Мы с нянькой тут прописаны.
     - Платишь здесь, а живешь там... Чудно! Ишь что тут развели! Погибель!
     Почему я давно не занялся всем этим? - думал Митя. Ведь руки мои - не крюки, я и стекло вставить могу и стены покрасить. Но где их взять, эти стекла? Да, где взять
     Стекло, дерево, краску, все, что надо для ремонта? А разве ты пытался раздобыть? Раньше "посредством улыбки" ты все мог раздобыть, что же сейчас? Правда, что же сейчас?
     Петр Петрович был человек действия - и притом немедленного. На другой день рано утром, когда Поливанов, придя на работу, подписывал очередную фотографию, он заглянул в дверь:
     - Ты один, Дмитрий Александрович?
     - Один, один, заходи.
     Петр Петрович вошел, сел подле, вытянул вперед ноги в тяжелых военных сапогах.
     - Вот что я полагаю, брат, - начал он, будто продолжая их давнишний разговор. - Первое - это стекла. Бери-ка у редактора ходатайство, а мы эти стекла из глоток вытащим, уж будь уверен. Второе - вот что: тесу хорошего, чтоб посуше. Это я расстараюсь. Есть у меня дружок, на грузовике работает. Не спрашивай, сделаем. Третье дело - просушить стены. Помещенье не сырое, только что отсырело. Это надо топить и топить. Времяночку опять в строй введем, тут без печника не обойдешься, печь - это наипервейшее дело. Ну и дров надо запасти. Получишь ордер. Но ордер ордером, а дело делом. Обмозгуем. Осина тут не пойдет. Это я тоже, пожалуй, на себя беру. - И, помолчав, прибавил нараспев, мечтательно:
     - Есть монета разменная, правильная и всегда ход имеет. Не монета - валюта. Водка - вот она валюта. Понятно? Достань пару талонов, да какое пару - побольше. Пойди к Громову, объясни насчет ремонта, про детей, про жену, про контузию не забудь. Одним словом - жми. Сам не подожмешь - тебя зажмут.
     Поливанов достал много водочных талонов, ему их отдали и Савицкий и Голубинский. Ремонт, предстоящий Поливанову, был делом нешуточным, и это понимал каждый.
     Талоны Митя вручил Петру Петровичу. Петрович отправился получать водку и пропал, сгинул, испарился.
     - Запил! - сказал Поливанову завхоз. - Эх вы, яичница всмятку, интеллигент, черт бы вас подрал!
     Все дружно проклинали Поливанова и беспокоились за Петра Петровича: редактор шутить не любил и за прогул мог уволить в два счета. Домой к шоферу никто не хотел идти. Во-первых, было ясно, что он запил не дома. Во-вторых, все боялись его жены, которая тоже шутить не любила и, когда Петр Петрович запивал, считала виновными всех, кроме него.
     У Поливанова в типографии был дружок - восемнадцатилетний парнишка наборщик Володя. Он любил Митю не только за то, что Митя помогал ему решать задачи по алгебре, которые задавали в вечерней школе. Он его просто любил. Его восхищало в Поливанове все - манера говорить, острить, а главное, поливановские рассказы. Иногда после рабочего дня Володя поднимался в редакцию и присаживался к Митиному столу. Он по-детски ловил на лету каждое его слово, каждую шутку.
     И когда с Поливановым случилось несчастье и неизвестно куда ухнули его водочные талоны, Володя, недолго думая, отправился к Петру Петровичу и тут же попал в лапы его жены. Она даже не дала ему переступить порог, она вытолкала его с криком:
     - Споили, черти! Будто не знаете, что ему и запах-то водочный хуже смерти! Товарищи называются!
     Оставалось одно: забыть о Петре Петровиче и приниматься за дело самим. Без водочных талонов - как без рук, но стекло на два окна схлопотали (в долг!) в самой редакции. Оно серое, мутное, но Поливанов с Володей вставляли его так, будто оно по меньшей мере венецианское. Володя достал хорошую замазку, они с Митей стояли на стремянках - подоконников то не было - и вмазывали окна.
     И вдруг в дверях раздался голос Петра Петровича. Он кричал как ни в чем не бывало, будто не он пропил драгоценные талоны, будто не он исчезал на четыре дня, будто не он подвел товарища. Он кричал:
     - Недотепы, будьте вы прокляты! Сначала надо протопить, а потом уж стекла вставлять
     - Протопить?! Улицу, что ли, топить?
     - Ты не спорь, ты знай меня слушай! Жар - он станет сушить. А не то все потрескается потом. Завтра к вечеру придет печник, понятно? - И прибавил тихо:
     - Ну ладно, виноват. Я люблю ее - беленькую, чистенькую - раз, да горазд, а не каждый день по наперстку! Но больше такого не будет, ты мне поверь!
     И больше такого не было. После трудового дня в редакции они работали за шестерых. Прорабом был Петр Петрович.
     Не назавтра, как обещал Петрович, а дней через пять появились два печника. Один из них прибыл со станции Зеленоградская. Он был тонкий мастер своего дела и разворотил печи со стороны коридора и забросал кирпичами путь к парадной двери. Потом заикнулся насчет водки, но Петр Петрович строго сказал:
     - Да ты в уме ли? Откуда мы напасемся для тебя водки?
     И мастер принялся за дело. Коммунальная квартира бунтовала. Женщины требовали немедленно очистить коридор. Антонина Алексеевна, знавшая Митю с юных лет, подошла к нему и сказала:
     - Митя, я рада вашему возвращению. Но вы поймите, как же Семен Осипович будет здесь проходить? Долго ли до беды, он ведь как-никак слепой.
     А на другой день на пороге комнаты, стуча высокими каблучками, появилась новая, еще неизвестная Мите соседка. Потянуло тонкими духами. Этот запах заставил Поливанова поглядеть на свои руки в замазке, на спецовку, забрызганную известкой. Потом он поднял глаза. На пороге стояло волшебное видение. Стройна, светловолоса. Стройные длинные ноги, узкие в щиколотках, меховая шубка, поблескивающая серебром.
     - Вот это да! - шепнул Володя.
     Все трое бросили работу и ждали. Она говорила что-то, и комната переполнилась раздраженной капризной речью - и все тянуло неожиданным, непривычным запахом духов.
     - Эгоизм... - говорила она. - Вы тут не один. Тут люди живут. Мы не в окопах, не в землянке.
     - Оно и видно! - сказал Володя.
     - Вы обязаны, - продолжала женщина, - в кратчайший срок договориться с уборщицей... Не квартира, а хлев... Я устала каждый день натирать полы...
     Поливанов смотрел на нее пристально и молчал.
     - Это ты верно говоришь, детка, - не повышая голоса, ответил Петр Петрович. - Оно очень даже невредно подмыть полы, да ведь это дело не мужское. Помоги, видишь, люди работают, спасибо скажем! Скинь-ка шубку, разуйся, милочка, да и вымой, дело бабье. А мы Володьку сгоняем, он воды нагреет, долго ли на газу-то?
     - Что? - Она задохнулась и, переводя глаза на Поливанова, сказала:
     - Вы - человек интеллигентный, почему вы молчите?
     И тут, вместо того чтобы учтиво ответить, Поливанов засмеялся. Он смеялся, глядя ей в лицо, понимая, что это и грубо и несправедливо.
     - Черт знает что! - сказала она, резко повернулась и ушла.
     - Не сердитесь! Мы вымоем! - донесся до нее голос Поливанова. - Что же с ним?
     "Сознайся, - сказал он себе, - еще совсем недавно при виде такой женщины ты немедля распустил бы хвост и уж наверняка вечером сидел с ней в ресторане, а потом провожал бы ее домой". А теперь, теперь захлопнулась какая-то створка его души - и все, что прежде кружило ему голову, не то чтобы поблекло, а просто перестало существовать. Что-то было в этой женщине вызывавшее не то улыбку, не то желание пошутить. Ее не хотелось защищать, она сама себя защитит и сама кого захочет обидит. Ее не хотелось спросить: "О чем ты думаешь?" Она не думала ни о чем, что было ему дорого. К ней не хотелось приглядываться, не хотелось попять "кто ты?" - узнав одну такую, знаешь всех. Да...
     - Вот это женщина! - сказал Володя, когда затихли в коридоре ее шаги.
     А Поливанов и Петр Петрович вздохнули - каждый по-своему. Петр Петрович крякнул с досадой, а Поливанов попел плечами, и все трое продолжали работать.
     Вечером дворничиха вымыла в коридоре полы, жильцы стали чертыхаться потише.
     ...Удивительны были эти минуты, когда после долгого трудового дня Митя, Володя и Петр Петрович подводили итоги: радовались, что исчезла желтизна в углу, или прикладывали руки к жарко нагретому кафелю - печник поработал на славу. А вот и дверь навесили, а вот уже и плинтусы готовы.
     В комнате пахло свежей стружкой и, вперемешку с краской, - смолой от новых плинтусов.
     Они ужинали квашеной капустой с хлебом. Чай заваривали в кастрюльке и пили его без сахара.
     Работа кипела, и эти комнаты, которые, казалось, вовек не привести в порядок, постепенно преображались - и дело дошло до оклейки стен. Но обоев не было, и стены решили красить.
     Каждый день в редакции задавали Поливанову один и тот же вопрос:
     - Ну, как? Подвигается? Не надо ли помочь? И однажды Митя ответил:
     - Олифы нет.
     Подготовка стен под масляную краску - работа кропотливая. Поливанову вызвались помогать еще двое. Один - Коля - был свой парень, из отдела иллюстраций, как и Митя, - фотограф: коренастый, круглолицый, веселый. В прошлом электротехник, он тотчас же пообещал сделать своими руками всю проводку.
     Другой - его звали Борис - был из иностранного отдела, щеголеватый, подтянутый. Он свободно говорил на трех европейских языках и обладал умом злым и язвительным. Когда он выступал на летучках, все в страхе ждали, каким злым и остроумным словом он припечатает их сегодня, как отзовется о передовой, фельетоне, очерке. Он не давал спуска никому и гордился этим. Но сегодня он был косноязычен.
     - Нас как бы мобилизовали, - говорил он, - ну, субботник и субботник. И вообще, методы народной стройки в наше время поощряются.

***

     Отправить их назад было невозможно - да и к чему? Они принесли с собой олифу и масляную краску. Краска для одной комнаты была веселая, голубая, а для другой - та, что осталась от редакционных коридоров: немыслимая, черно-зеленая.
     - Ничего, - сказал неунывающий Петр Петрович, - подбавим белил. Жаль, нет трафарета, мы по этому фону еще цветочки пустили бы.
     - Обойдемся без трафарета, - с некоторым испугом сказал Поливанов.
     Стены в комнатах отделывали шесть дней. И устали порядком. Когда все было кончено, Петр Петрович сказал:
     - Раз, да горазд! - и поставил бутылку на расстеленную по полу газету.
     Они сели вокруг, как турки поджав под себя ноги, очень усталые, но бодрые и веселые. Они пили и пели.
     - "Тео-омная ночь"! - выводил Петр Петрович, а Володя, не желая слушать, тянул свое:
     - "На окошке, на девичьем, все горел огонео-ок"! Журналисты - все трое - склонялись к песне Петра
     Петровича и подхватывали каждый на свой лад:
     - "...У детской кроватки не спишь"!
     - Эх, - сказал Поливанов, - вот бы мою Сашу сюда - она на гитаре так славно играет.
     - Даа, под гитару оно задушевней, - сказал Петр Петрович.
     - А сколько... сколько, например, лет вашей старшей дочери, Дмитрий Александрович? - осторожно спросил Володя.
     - Восемь - девятый. Во второй класс проводили! откусывая соленый огурец, сказал Поливанов.
     - Ах, вот оно почему Володька старался, рук не покладал! - воскликнул Петр Петрович. - Породниться охота? Что ж, я не против. Он хоть и интеллигентный, а дело знает не хуже нашего. Не только башка, но и руки при нем. А ты, Дмитрий Александрович, не брезгуй: парень такой, будьте уверены, в люди выйдет - не курящий и непьющий.
     - Я что! Я с удовольствием! - усмехнувшись, сказал Поливанов. - Согласен ждать?
     - Нет, десять - больно много ждать! Пять - это бы я, может, еще и согласился. А десять - не пойдет!
     - "Тео-омная ночь"! - снова завел сотрудник иностранного отдела - полиглот и остроумец, но Петр Петрович сказал:
     - Стоп! Прекратить! Квартира коммунальная, а Поливанову здесь жить-поживать, добра наживать. И так жильцы косятся, а теперь второй час ночи. По всему по этому песню - отставить. Давай, кто знает, анекдот! Люблю анекдоты смерть!
     ...В эту ночь Поливанов пришел домой поздно и крепко навеселе.
     - Ах, Дмитрий Александрович, Дмитрий Александрович! - сокрушенно сказала Ольга Сергеевна. - Этого я от вас ну никак не ожидала. Андрей Николаевич никогда этого себе не позволял.
     - Уж и выпить человеку нельзя! - отозвалась с сундука Анисья Матвеевна. - Нечего человеку глаза колоть! Захотел и выпил, не на ваши деньги пьет!
     - Молчи, нянька! - сказал, чуть покачиваясь, Митя и прошел в свою комнату.
     Ни о чем не расспрашивая, Саша помогла ему снять башмаки. Уже лежа в постели, он сказал мечтательно:
     - Завтра я назначаю тебе свидание. Ровно в пять.
     - Где? - спросила Саша.
     - Как обещано: угол Арбата и Серебряного переулка. - Засыпая, он успел пьяно похвастаться:
     - Ты еще меня не знаешь... Ты еще обо мне услышишь... Я, может, тебе серебряную шубку подарю...
     - Спасибо, дорогой. Спи, - отозвалась Саша.
     Ее муж пришел на свидание небритый, усталый, но очень счастливый. Старое кожаное пальто покрывала белая пыль. При свете яркого зимнего дня было видно, что вокруг глаз легли морщины, лицо - измученное.

***

     - Куда же мы тепер