льчишка лет пяти. - Ну, Ма-ам!
     Он дергал ее за платье, он становился на цыпочки, чтоб заглянуть ей в лицо, а она смотрела на черную тарелку репродуктора, и лицо ее спрашивало: "Что же это?"
     - ...Весь наш народ теперь должен быть сплочен и един, как никогда... Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами...
     Поливанов слушал, опустив голову и крепко сжав губы.
     Все так же Саша вставала по утрам, на ходу пила чай и торопливо отводила Аню в детский сад, Аня все так же требовала по дороге:
     - Мама, сказку!
     Все так же бабушка заставляла Аню выпить в кровати стакан молока.
     - Пей! - говорила она. - Пей скорее... А то придет
     Гитлер и выпьет твое молоко. А ты, Саша, думай хорошенько - надо Анюту из Москвы увозить.
     Бабья паника, отговорки! - думала Саша. Фашисты до Москвы не дойдут, с Аней ничего не случится. И у других матерей дети, однако они не сторожат их, идут на фронт. И она, Саша, пойдет. Это она решила твердо. Она медсестра, и ее место на фронте. Тогда, в финскую, у нее не вышло. Сейчас выйдет. Непременно. Глядя на военных с рюкзаком за плечами, глядя на ополченцев - таких штатских даже в военной форме, она думала о том, что вот пришел и ее час. Она уже все решила: Нина Викторовна возьмет Анюту и уедет с нею куда-нибудь далеко - в Саратов или Казань. Или в Бугуруслан. Сейчас многие едут в Бугуруслан. А она, Саша, - на фронт. Ее место там.
     Дворники все так же поливали горячий уличный асфальт. Все такие же аккуратно подстриженные лежали газоны у Большого театра. Все так же плыл по воздуху тополиный снег. И деревьям тоже, должно быть, казалось, что все по-прежнему, что ничего не изменилось.

***

     А изменилось все. Война была повсюду. Она слышалась в торопливых тяжелых шагах на лестнице. Это мобилизованный четыре дня назад Петька из 18й квартиры спускался по ступенькам в кирзовых сапогах. Большой театр был разрисован какими-то нелепыми домиками: его замаскировали, чтобы спасти от бомбежки. Война глядела окнами, заклеенными крест-накрест бумагой.
     Леша давно уехал из Москвы, а Дмитрий Александрович уже надел военную форму - он должен был уехать со дня на день.
     Он выглядел совсем иначе, чем прежде. Заграничная кепка, лихо сдвинутая на затылок, и рыжие сандалии, придававшие его шагу какую-то развязность, и замшевая куртка, делавшая его нарядным даже в самые горячие минуты съемок, - все исчезло. Выступило все, что уже так хорошо знала Саша: твердость, спокойствие, доброта. Он помог ей заклеить окна, наладил маскировочные шторы, раздобыл фонарик с синей лампочкой. И в один прекрасный день он сказал ей:
     - Ну, матушка, вот что: хватайте Аню и уезжайте-ка из Москвы. Я все это обмозгую и на днях вас выпровожу. А вы потихоньку собирайте вещички.
     - Видно, мы здорово вам надоели. С нашими окнами, шторами и прочей ерундой.
     - Не без того, конечно, - ответил Дмитрий Александрович.
     Тускло светила синяя лампочка. Они стояли в подъезде. Саша дежурила, она была в домовой команде ПВХО, а Дмитрий Александрович просто был с ней.
     - Граждане, воздушная тревога! - вдруг сказал, чуть придыхая, голос диктора.
     Они не двинулись - так диктор говорил каждый вечер, это ничего не значило. Они уже привыкли к тревогам, которые не рождали в них никакой тревоги.
     И вдруг:
     - Граждане! Граждане! Немедленно спускаться в бомбоубежища! Граждане!
     Диктор приказывал, требовал, его нельзя было ослушаться.
     - Саша, немедленно бегите за Аней и спускайтесь Я подежурю за вас. Да идите же, слышите! Ну, что вы задумались? Слышите, что вам говорят?
     Так Дмитрий Александрович еще никогда не говорил с Сашей. Сердито, строго и властно.
     Саша быстро взбежала по лестнице. Почти все двери были уже настежь. Шли женщины с детьми, чемоданами, рюкзаками. Шли, спотыкаясь, окликали друг друга.
     А голос требовал, приказывал:
     - Немедленно! В бомбоубежище! Граждане!
     Саша схватила спящую Аню и спустилась следом за всеми.
     В бомбоубежище было тесно. Низкие потолки нависали над головой. Сидеть негде. Кто пристроился на чемодане, кто захватил скамеечку для ног и уселся на нее. Константин Артемьевич постелил для Нины Викторовны пиджак прямо на пол.
     - Господи, - сказал старушечий голос, - люди-то ведь-с вещичками... А я... беспамятная, и шубу не захватила.
     Раздался смех:
     - Да куда тебе шубу? Июль на дворе!
     - Не скажи, голубок. Выйдем, стоит ли Москва на месте? Может, все в щепы разнесено!
     - Гражданка! - сорвавшимся от гнева голосом сказал Константин Артемьевич. - Не сейте панику! Говорю вам
     Как юрист!
     Бабушка, которая сеяла панику, неслышно эашамкала беззубым ртом:
     - Ты что как грозно? Я вдова. А шуба хорошая. Ты, может. себе еще наживешь, а я...
     - Боже мой, - простонала Нина Викторовна, - где-то сейчас Леша?
     - Без паники! - прикрикнул Константин Артемьеевич. - твой сын - военный!
     И только Аня без всякой паники шагала по бомбоубежищу.
     В углу сидели два пожилых человека - муж и жена. А рядом собака - большая, охотничья. Она сидела послушно, тихо и жалась к хозяину.
     Аня подошла к ней, бесстрашно тронула большое ухо. Собака с добродушным презрением скосила глаз в ее сторону.
     - В бомбоубежище - дети. А тут с собакой. Тоже люди - собака им дороже человека, - сказала какая-то тетка в платке.
     Аня посмотрела на нее с укором.
     - Тетя, зачем ты ругаешься? Она ведь не кусается.
     - Деточка, отойди, - шепотом сказал хозяин собаки. Но Аня присела на уголок его чемодана.
     - Тебя как зовут? - спросила она собаку.
     - Карай, - ответил хозяин.
     А у тебя дети есть? - спросила Аня собаку.
     - Нет, - ответил хозяин.
     - А ты меня любишь? - спросила Аня.
     - Люблю. Я детей люблю, - ответил за свою собаку хозяин. Он привлек девочку к себе и посадил ее на колени.
     Что там наверху? - думала Саша, Выйти бы. Поглядеть. Может, как всегда, ничего особенного. Вот и папа сказал: "Не сейте панику!" Что он там делает один в подъезде? В подъезде ли?
     Шли минуты, потом часы. Аня уснула на руках у чужого. Рядом с ней дремала собака.
     Как это странно - оказаться тут в подвале и не сметь выйти. Да почему же не сметь? Аня останется с бабушкой и дедушкой, а она, Саша, выйдет: она не станет больше сидеть здесь и ждать.
     И вдруг пол дрогнул под ногами. И погас свет. Как бывает ночью, когда молния, вспыхнув, все озарит, так блеснула тьма. Это почуяли даже спящие. Бомбоубежище наполнилось отчаянным женским криком. Заплакали дети. Саша услышала Анин голос:
     Мама! Мамочка!
     Аня! - крикнула Саша и слепо, отчаянно стала шарить руками по чужим лицам, плечам, спинам.
     Граждане! - сказал вдруг по радио ликующий голос. - Отбой! Опасность воздушного нападения миновала. Отбой!
     В бомбоубежище вспыхнул свет. Толпа хлынула к выходу. Кто-то отдавил Саше ноги, кто-то хлестнул по лицу рукавом пиджака, кто-то, пытаясь протиснуться к выходу, с силой толкнул ее, а остальные, шедшие следом, придавили к стене. Она стояла, уже не пытаясь шевельнуться, и только повторяла:
     - Анюта! Анюта!
     - Держите свою Анюту! - говорит хозяин Карая. Да, вот она. Лицо залито слезами, руки протянуты. Вот
     Она - у Сашиных губ ее щека, шея, соленые глаза. Крепко обхватив девочку, Саша стоит у стены. Если она сейчас увидит Поливанова, все будет хорошо.
     Дмитрий Александрович ждал у порога бомбоубежища.
     - Саша! Аня! - голос его срывался. Саша благодарно прижалась к его плечу.
     - Ну, полно, полно! Слава Богу, все хорошо.
     - Это я за вас, за вас... Я боялась...
     - А я тут! - ответил он весело и снова добавил:
     - Все хорошо, глупая вы девочка. Успокойтесь!
     - Эй, бабка! Где ты? - кричал веселый молодой голос. - Москва ничего, стоит!
     Москва стояла на месте. А их двор был усыпан стеклом парных разбитых окон. Каштан обугленный, почерневший, беспомощный - опустил изуродованные ветки.
     В квартире были сорваны двери, выбиты оконные рамы, пол усыпан штукатуркой, осколками. На столе по-прежнему стоял чайник. В хлебнице рядом с хлебом лежало стекло. Колбаса и сыр были присыпаны стеклом. Стекло хрустело под ногами.
     - Ну, - сказал Дмитрий Александрович, - завтра же, завтра вон из Москвы!
     - Нет, я на фронт, а мама с Аней в эвакуацию.
     Нина Викторовна сидела, беспомощно уронив на стол руки, из глаз ее катились слезы.
     - Нет, - сказала она, - мы с папой останемся здесь. А тебе с ребенком надо уезжать.
     Была бы ты родная, поехала бы, - подумала Саша. Впервые в жизни она подумала так. Подумала и устыдилась. И снова повторила себе: "была бы она родная..."
     Дмитрий Александрович отнес спящую Аню и положил ее на кровать. Обернулся и посмотрел на Сашу. Взял ее руку, поднес к губам.
     - Послушайте, - сказал он, и голос его дрогнул. - Послушайте. Я понимаю, вы хотите на фронт. Но как же Аня? Ей нельзя оставаться здесь... И мне ли вам это говорить? Не плачьте!.. Когда вы плачете, я не могу.
     - Собирайте вещи, Саша! - это были первые слова, которые она услышала на другое утро. - Собирайте вещи! В два часа идет поезд на Ташкент, вы поедете с ним. В три отходит мой поезд, на Юго-Западный. Нет, нет, не отвечайте, не спорьте! Все! Где чемодан, Нина Викторовна?
     Саша хватает летнее Анино платье, тапочки.
     - Валенки, - всхлипывая, говорит Нина Викторовна.
     - До зимы далеко, к зиме мы вернемся...
     - Давайте сюда валенки, Нина Викторовна, - говорит Поливанов.
     Саша снимает со стены фотографию Андрея и кладет ее на дно чемодана... А вот дневники, их много, целых три тетради.
     - Саша, ну что ты, бумага же тяжелая... - протестует Нина Викторовна.
     - Это не бумага! - отвечает Саша.
     - Ну ладно, ладно. Бери что хочешь. Только захвати, пожалуйста, Анины валенки.
     Поливанов стоит у окна.
     - Саша, - говорит он, не оборачиваясь. - Можно захватить еще рюкзак. Я сам уложу, я сделаю это лучше.
     Нина Викторовна выходит из комнаты - надо найти рюкзак. Надо отыскать Анины валенки и вынуть из сундука засыпанное нафталином Сашино теплое пальто.
     - Саша, - голос Поливанова звучит отчаянно, сдавленно. - Саша, неужели вы ничего не скажете мне на прощанье?
     Она стоит, по-детски, беспомощно опустив руки, опустив голову, не смея поднять глаза. Она ищет слов, которые были бы щедры, горячи, ласковы и которые заменили бы то одно, одно единственное слово.
     - Дмитрий Александрович, - говорит она. - Я очень, очень хорошо к вам отношусь. - Она посмотрела на спину Дмитрия Александровича и добавила:
     - Мне будет плохо без вас.
     Он молчал.
     - Дмитрий Александрович... Я буду очень скучать. Ну, милый. Правда же...
     Он повернулся. Лицо его было спокойно.
     - Саша, где же рюкзак? - сказал он.
     - Вот! - ответила Нина Викторовна, входя в комнату.
     - Отлично! - сказал Поливанов. - Очень подходящий рюкзак
     ...На платформе стоит Поливанов. Из окна вагона смотрит Саша с Аней на руках. Поезд военного времени. Ребятишки на руках у матерей. Ребятишки двухлетние, пятилетние, они в каждом окне - вихрастые мальчики, девочки с бантами в волосах. Один стоит в испанской шапочке - такой круглолицый, румяный, и глаза вытаращены. Военный поезд. Вот он трогается. Отбывают дети. Они смотрят из окон на платформу. И все, кто стоял на платформе, бегут сейчас вслед за поездом. Светловолосая женщина, захлебываясь от рыданий, кричит:
     - Вовочка! Сынок!
     - Дмитрий Александрович! - кричит из окна Саша.
     - Митя!
     - Сашенька! - отвечает Поливанов на бегу.
     Саша уже не слышит, а Поливанов все еще кричит:
     - Сашенька!
     Уже не видно поезда. Уже пропал из глаз последний вагон. А толпа на платформе все еще голосит. Это мамы и бабушки. Молча идут с вокзала военные - отцы и братья. Молча идет с вокзала Поливанов. Она сказала "Митя", - думает он. - Она сказала "Митя".
     Через час отходит его поезд на фронт.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

     Ярко-синее небо, белые дома и высокие, могучие деревья. Машины и рядом верблюд. Не в зоопарке, а тут же, в городе, на мостовой. Но чем ослепительней было ташкентское небо, чем белее дома под ярким солнцем, чем красивей большие цветы Азии и могучие тополя, тем горше ей было.
     Когда-то, давным-давно, Саша сидела с Андреем в кино, и с экрана вдруг ощетинилась колючая проволока, побежали на проволоку люди, взлетела земля. Тогда впервые сердце сжалось страшным предчувствием, и слово "война" впервые наполнилось смыслом. До того это было книжное слово, слово из учебника: война гражданская, война империалистическая и когда-то, в незапамятные времена, - Отечественная двенадцатого года: капитан Тушин, Андрей Болконский и высокое небо Аустерлица...
     Иногда отец говорил: "Помню, в войну четырнадцатого года..."
     Но это звучало так же, как то, что на свете жил царь, а на перекрестках стояли городовые. И вдруг война грянула с экрана каской, винтовкой, колючей проволокой. Потом она ворвалась в Сашину жизнь гибелью Андрея, Аниным сиротством, потом вошла в ее мир бомбоубежищем, воем сирены, разбитыми стеклами ее дома.
     В сводках ничего не говорилось о московских бомбежках, но она-то знала, что к вечеру начинает вопить сирена. И снова она видела темное бомбоубежище и двор, усыпанный стеклом, и сорванную с петель дверь. А теперь - есть ли дом, стоит ли он? Ей все время виделось смуглое лицо отца с дрожащими губами и заплаканное лицо Нины Викторовны.
     Впервые она испытала странное чувство не только любви, но и жалости. Она привыкла, что они заботятся о ней, она же о них позаботиться не успела. Чего бы она ни отдала теперь, чтобы обнять отца, погладить его щеку. А Лешка? Где он сейчас? В каком пекле? А она - зачем она здесь?
     По утрам, когда Саша шла на работу и видела людей, толпящихся у громкоговорителя, она хоть на секунду останавливалась послушать последнюю сводку: сражения на дальних подступах к Москве... Бои по всему фронту... Ожесточенные бои на Вяземском направлении...
     Возвращаясь домой, она почти бежала, потому что всегда задерживалась в больнице, но как не остановиться, как не узнать, что было сегодня там, за тысячи километров от этого зеленого, яркого города?
     ...Здесь она жила на окраине. Маленькая улица называлась странно: Чеховский тупик! И придет же людям в голову такое! Комната была обыкновенная, с невысоким потолком, с геранью на подоконнике, с занавеской и комодом, на комоде - коробка, оклеенная ракушками, и семь слонов. Хозяйка, введя Сашу с Аней в дом, покосилась на Аню и собрала слонов в карман большого фартука. Подумала еще минуту и взяла ракушечную коробку.
     - Нижним ящиком можете пользоваться. Я оттуда Зоечкины вещи убрала. А верхние на запоре, уж не взыщите...Отчего ж не остались в Москве? Поджилки затряслись, а?
     Саша похолодела и ответила:
     - Это вы правильно заметили: именно поджилки. Хозяйка озабоченно пожевала губами и ушла, унося слонов и коробку.
     Вечером и рано утром из соседней комнаты раздавались гаммы. Это играла хозяйская дочка Зоя. Она играла гаммы, Ганнона, арию Каварадосси, арию герцога из "Риголетто". На гаммах она сбивалась и начинала снова, снова и снова. На ариях сильно фальшивила, но не сдавалась.
     - Моя Зоечка очень настойчивая, она своего добьется! - с гордостью говорила хозяйка.
     Трижды в неделю к Зое приходила учительница музыки - немолодая ленинградка в стоптанных башмаках и строгом черном платье. За уроки хозяйка платила ей продуктами - молоком, хлебом, кислой капустой. Учительница музыки эвакуировалась в Ташкент с четырьмя внуками. Двое ее сыновей ушли в ополчение, третий - врач - был мобилизован в первые дни войны. Невестки остались в Ленинграде, чтоб быть поближе к мужьям, а бабушка уехала в Ташкент и увезла внуков. Двоих младших - близнецов - она приводила с собой. Им было по шесть лет, они были одеты неумело, небрежно, то и дело орали: "Бабушка!" - это очень сердило хозяйку.
     - Про детей вроде бы не договаривались! - ворчала она.
     Учительницу звали Валентина Сергеевна. Глаза у нее были вечно испуганные. Пуще всего она боялась рассердить хозяйку. Однажды она отворила дверь в Сашину комнату и сказала Саше:
     - Девочка, пожалуйста, поиграйте с этими мальчиками.
     - Мама, давай поиграем с мальчиками! - с готовностью сказала Аня.
     - Прошу меня извинить... Я думала... - смущенно забормотала Валентина Сергеевна.
     - Ничего, я привыкла! - ответила Саша. - Садитесь, мальчики.
     - Мама, - сказала шепотом Аня, - давай угостим их.
     - Сейчас, - ответила Саша.
     За окном темнело. За стеной послышались гаммы.
     - Это будет поезд, - говорила Аня, - ты будешь машинист, а ты кондуктор, а я женщина с двумя детьми. Я пройду с передней площадки.
     Мальчики - Сережа и Юра - соглашались на все: они гудели, свистели, раздавали билеты, уступали место женщине с двумя детьми и умолкли, только увидев на столе тарелку с макаронами и хлеб. В комнате стало очень тихо.
     - Ну, давайте ужинать! - сказала Саша.
     - Я не хочу, - сказал Сережа.
     - Я совсем не хочу, - откликнулся Юра.
     Они ели молча, благоговейно. Саша подошла к окну и стала смотреть во двор.
     - А нам вчера перерезали свет! - сказал Юра. - Бабушка пользовалась плиткой.
     - Пришли с кусачками! - сказал Сережа. - Бабушка плакала. Плакала, заливалась.
     - А мы тоже пользуемся, только тихо. Нас еще ни разу не поймали! - сказала Аня.
     - - А у нас на дворе есть мальчик Толя! - сказал Сережа.
     - А его папу уже убили! - сказал Юра.
     И опять тихо. Дети молча доедали макароны. И вдруг за стеной, как бы едва касаясь клавишей, заиграли "Осеннюю песню" Чайковского. Это играла бабушка.
     "Помни меня! Не забывай! Я люблю тебя! Слышишь ли ты?"
     "Да! - отвечала Саша. - Помню. Люблю". Она глядела в окно, боясь шелохнуться. Простая, давно знакомая мелодия, завтра ее будет играть Зоя, путая и перевирая, но сейчас она звучала чисто, печально, пронзительно.
     - Все! Уже! - сказал Сережа, отодвигая тарелку.
     - Я тоже уже! - сказал Юра.
     В их словах слышались сожаление и сладость воспоминания.
     - Погодите, - ответила Саша. - Я сейчас. Погодите
     Минутку.
     Ах, если бы еще, еще немного...
     И, словно услышав ее, бабушка опять заиграла.
     Как хорошо! благодарно подумала Саша. Вот завтра пойду и постираю тебе и пришью твоим внукам пуговицы, у меня есть черные нитки, а ты пришила Сереже пуговицу белыми.
     Подошла к шкафу, молча отрезала три ломтика хлеба и положила перед детьми. - А мы не хотим! - сказали мальчики.
     - Тише, - ответила Саша.
     И снова стало тихо. Серьезно и молча дети принялись за хлеб. Музыка оборвалась. Через минуту за стеной снова раздались гаммы.
     - Мама, расскажи сказку! - попросила Аня. Саша подумала и сказала:
     - Жила-была девочка. Она была маленькая. Когда девочка родилась, ей подарили красные башмачки. Башмачки были красные, они были хорошие и красивые.
     - На кожаной подметке? - спросил Сережа.
     - На кожаной, - согласилась Саша.
     - А разве грудные носят кожаные? - спросила Аня.
     - Не носят. Башмачки были новые, красивые, с красными шнурками. И вот девочка подросла и сказала своей маме: "А где же мои красные башмачки?.."
     В ташкентский трамвай не попасть. Он, как говорится, не резиновый, а в город приехало столько народу из Москвы, Ленинграда, с Украины, из Белоруссии. Поэтому Саша вставала очень рано, чтоб успеть дойти до больницы пешком. Она встала рано и в это утро. И вдруг, забыв, что надо спешить, забыв обо всех тревогах, остановилась посреди двора и стала глядеть на хозяйское топливо. И как же раньше она не замечала, что топливо, которое называется саксаул и лежит среди двора и греется на октябрьском солнце, не только топливо... Это - древесные корни. Они причудливы и похожи на громадные запятые, на свернувшихся в клубок серых змей, на обнимающие кого-то руки. Каждый день люди проходят мимо и ничего не замечают. Да и она только сейчас заметила.
     Запя