ворил:

***

     - Кто тебя воспитывал, Саша? Это просто неприлично - целоваться на лестнице.
     По вечерам Андрей и Саша придумывали имя своему будущему сыну.
     - Борис! - говорила Саша.
     - Борис? Через мой труп! Ты думаешь, я не понимаю, почему ты хочешь назвать его Борисом?
     - Ничего подобного! - отвечала она.
     - Ага! Однако поняла, о чем идет речь! - ликовал он, поймав ее на слове. - Но я ведь тебе рассказывала: я была влюблена в Колю Лямина, в Козловского и еще в Толю Кириллова. Никакого Бориса ее было.
     Помолчав, она робко говорила:
     - А если девочка?
     - О девочке и не заикайся!
     - Ты нас вытолкаешь на улицу? - с любопытством спрашивала Саша.
     - Ты сама не понимаешь, что говоришь! - уже громко возражал Андрей.
     - Мать спит! - открывая дверь без стука и тоже очень громко говорил Константин Артемьевич.
     - Я не сплю! - откликалась из соседней комнаты теща. - Но все устали, давайте спать!
     Оттуда же, из-за двери, раздавалось фырканье, это фыркал Леша. Ему было тринадцать. У него были свои понятия о том, что такое любовь. Вообще говоря, он считал, что любви нет, но уж если, допустим, она есть, то это, конечно, не ночные вопли о том, как назвать какого-то младенца, который и на свет-то еще не родился.
     Это была многолюдная семья. Кроме отца, матери и брата, у Саши были три тетки и сколько-то дядьев. Андрей никак не мог усвоить, сколько и чем они друг от друга отличаются.
     - Сашенька, - задумчиво опрашивал он, - а кто такой дядя Сурен, это тот, что в Эривани?
     - Ну, Андрюша, как же ты не понимаешь! - огорчалась Саша. - Дядя Сурен в Милютинском переулке, а в Эрипани дядя Гурген.
     Молчание.
     - Саша, а кто прислал тебе туфли: дядя Гурген или дядя Сурен? :
     - Ты просто дразнишь. Ты прекрасно знаешь, что туфли подарила тетя Вера. А дядя Гурген подарил тебе часы,
     И ты мог бы это запомнить.
     Да, он помнил. Слов нет: его приняли в семью как родного. Никогда в жизни он не получал столько подарков. Сашина родня заново ему объяснила, что такое день рождения, Новый год и Первое мая. А Восьмое марта! О, оно ему тяжко далось! Он догадался подарить мимозу Саше и кофейник теще, Нине Викторовне. Но он не подумал (недопонял! - сказал он себе), что надо было одарить и тетю Веру, а главное, тетю Маргариту, которая уже сейчас отказала ему две старинные золотые пятерки. На них так и было написано: "Пять рублей золотом. 1823-й год". Эти монеты мог держать в руках Пушкин, Лермонтов - подумать только! И вдруг он услышал:
     - Это тебе на золотые зубы.
     - А зачем мне золотые зубы? - спросил он растерянно.
     - Вырастешь, узнаешь! - сверкнув золотым зубом, насмешливо ответил тесть.
     Ничего не скажешь - это была дружная семья. Если кто болел, все ухаживали за ним, приносили фрукты и лекарства, дежурили у постели и вызывали врачей. Если кому нужны были деньги, их доставали из-под земли. Если в этой большой семье неладно жили муж и жена, их сообща пытались мирить. Все это было хорошо. Плохо было только одно: Андрея наперебой учили жить и лишали свободы. Он подарил свою свободу одной лишь Саше, он не дарил ее ни тете Маргарите, ни тете Вере, но именно тетя Вера, жена того дяди, что из Милютинского переулка, говорила:
     - Ты легкомысленно относишься к Сашиному положению: ей нужны витамины.
     - Нет, самое главное - эстетические впечатления, - говорила тетя Маргарита. - Гравю-у-у-ры, - добавляла она таинственно.
     А тесть был глубоко оскорблен, когда Андрей захотел внести в общий котел свою стипендию.
     - Плевать мне на твои деньги, - сказал тесть, шевеля лохматыми бровями.
     - Но я не собираюсь сидеть на вашей шее. Я совершеннолетний, - высокомерно ответил Андрей.
     - Моя шея выдержит и тебя и Сашу. Перестань, пожалуйста.

***

     - Не будет этого, - твердо сказал Андрей. И вдруг из кухни послышались всхлипывания.
     - На шее! - рыдала теща. - Скажет тоже!
     К теще Андрей относился хорошо. А кроме того, он не мог видеть женских слез.
     - Нина Викторовна, - сказал он. - Ну что вы, право!
     - На шее! - рыдала теща и отворачивалась от него. На шее! Подумать только, что здесь обидного? И он сдался.
     У него было семьсот двадцать пять рублей в месяц - деньги немалые. В первую же стипендию он купил башмаки Леше и тестю. В другой раз - шерстяную кофту теще. Потом оклеил новыми сбоями всю квартиру и купил шесть стульев - старые были уже ни на что не похожи.
     Он очень хотел ради Саши жить жизнью ее родных, ведь она их любила.
     И вот наступил день рождения Константина Артемьевича. Андрей прочитал антологию армянских поэтов (он все любил делать обстоятельно) и приготовил тост. Когда все уселись за стол, Андрей поднял бокал.
     - Подожди, подожди! Где же пирог? Ах, вот он! Ну, все в порядке! - воскликнула теща. - Простите, Андрюша!
     Сглотнув, Андрей снова поднял бокал.
     В передней раздался шум. Нина Викторовна суетливо выбежала из-за стола, послышались приветственные возгласы и басистый голос тети Маргариты.
     - Марго, привет! Почему опаздываешь? - воскликнул Константин Артемьевич.
     Стол загудел: все здоровались с тетей Марго.
     - У Андрея есть тост, - сказала Саша.
     - Ах, тост! Ну как же без тоста? Помню, однажды... - сказал дядя Сурен.
     - Нет, погодите! Когда Леша был маленький и поправился после поноса, ему еще как раз исполнился годик...
     - Мама! - Леша с грохотом отодвинул стул.
     - Леша, Леша, ну что ты обижаешься? Не надо портить папино рождение! Вот Андрей хочет сказать тост! Садись, Лешенька!
     Леша сел темнее тучи.
     Андрей в третий раз поднял рюмку с вином.
     Раздался телефонный звонок.
     - Это, наверно, меня кто-нибудь поздравляет. Уверен! - сказал Константин Артемьевич, вставая.
     Через минуту из передней послышался его сочный голос, он благодарил сослуживцев за внимание и просил их тотчас пожаловать к столу.
     - Подождем немного, дорогие, - сказал он, возвращаясь в комнату. - Давайте раздвинемся, придет еще пять человек, может и шестого прихватят, это еще неясно.
     Все опять засуетились. Не хватало стульев - их принесли от соседей. Не хватало тарелок и рюмок, но Леша сбегал к знакомым через площадку и принес кучу посуды.
     Что долго рассказывать? Андрею так и не удалось произнести тост - все долго спорили, открывать ли шампанское, тем временем подоспели новые гости. Раздались новые приветствия, и, наконец, тетя Марго произнесла тост в честь своего дорогого брата.
     Андрей с грустью думал о том, как ладно и без суеты праздновались в доме его детства дни рождения и Новый год. Там тоже собиралась семья, приходили гости - и беседа была веселая, но никто не перекрикивал друг друга, и никто не рассказывал о том, как у маленького Андрюши болел живот...

***

     И еще: никто никогда в родительском доме не читал чужих писем, а тут Константин Артемьевич протянул однажды Андрею распечатанное письмо.
     - Почему оно распечатано? - удивился Андрей.
     - Как почему? - ответил Константин Артемьевич с не меньшим удивлением. - Мы, кажется, не чужие. Тебя не было дома, а я хотел знать, как здоровье Николая Петровича.
     Андрей прикусил губу и смолчал.
     Бельем ведала Нина Викторовна. И громко советовалась с Сашей за чаем:
     - Надо бы прикупить мужчинам кальсон.
     Андрею очень хотелось, как Леше, отодвинуть стул, оттолкнуть чашку с чаем, встать и уйти. Но он жалел Сашу. Ее нельзя было огорчать. Ладно, - думал он, - вот кончу академию, мы уедем. Будем жить одни. А как же Сашин университет? Ну, ничего. Она будет учиться заочно. Это еще интереснее: вместе читать, вместе готовиться к экзаменам. Я кончу университет вместе с ней.

***

     А пока Сашу надо было беречь. И гулять с ней. И они гуляли вечерами по своему Серебряному переулку, спускались по бульварному кольцу к Никитским воротам, сворачивали на Спиридоновку и шли к Патриаршим прудам. Он крепко держал ее под руку, было очень скользко. Они шли вдоль замерзшего пруда и старались не смотреть на скамейки. Там сидели влюбленные. Снег, ветер, а им все нипочем.
     - Говорят, на свете есть такой город, где чтят влюбленных, - сказал Андрей. - Если они целуются посреди улицы, машины их объезжают.
     - Париж?

***

     - Да, наверно.
     - Давай будем чтить влюбленных, - сказала Саша,
     - Давай. Посмотри, они никого не видят. Им кажется, будто их окружают высокие стены.
     - И нам так казалось. - Мне и сейчас кажется.
     Он крепче сжал ее руку и вдруг спросил:
     - Послушай... А ты не боишься?
     - Нет, не боюсь.
     - Ты у меня храбрая!
     - Нет, это от недостатка воображения. Понимаешь, вот, бывало, надо идти к зубному врачу. И девочки уже недели за две начинают боятся - как они сядут в это страшное кресло, как загудит эта страшная бормашина. А я ни о чем таком не думала. Вот начнется - тогда, наверно, забоюсь. а чтоб заранее представить себе и страх, и боль, и как это все будет, - надо иметь воображение. А у меня его нет. Понимаешь? Это не от храбрости, а от бездумности. А может, это хорошо? Ну скажи, зачем мне думать о страшном? Давай лучше думать, как мы будем чтить влюбленных.
     - С чего мы начнем?
     - Во-первых, мы никогда не будем пялить на них глаза. Целуются - и пусть целуются. Мы никогда не будем говорить: "Сумасшедшие!", или: "Молодые люди, как не стыдно!", или: "Да посторонитесь, загородили дверь!" Ты помнишь, как нам сказал милиционер в Нескучном саду?
     - Ну как же: "Парк закрывается, попрошу освободить территорию!"
     Они засмеялись. Им тоже ни до кого не было дела тогда. Они стояли в подъездах, сидели на скамейках бульваров, шли по улицам, взявшись за руки.
     Вот и сейчас они идут и думают об одном и том же, и Саша ничуть не удивляется, когда слышит голос Андрея: он говорит слово в слово то, что она хотела сказать:
     - А через два года мы пойдем по этому бульвару, а впереди побежит малыш...
     - Это будет мальчик?
     - Непременно. И когда ему исполнится шесть лет, мы начнем собирать марки. Будешь вместе с нами собирать марки? Почему ты молчишь?
     - Я хочу спросить тебя... Не сердись... Видишь ли, очень редко, но бывает... Если... если вправду со мной что-нибудь случится...
     - Замолчи!

***

     Она остановилась, подняла к нему лицо.
     - Нет, послушай. Я хочу, чтоб ты знал, что мне было хорошо с тобой. Очень. И еще...
     - Замолчи!
     - Андрюша...
     - Замолчи!
     Он положил ей руки на плечи. Саша совсем близко увидела его потемневшие глаза.
     - Я не хочу слушать. Я не могу жить без тебя. Я не знаю, как я жил до сих пор. Целых двадцать три года! Я не могу. Понимаешь?
     Здесь работают круглосуточно. И ночью в раздевалке сидит швейцар. Ночью усталый врач выходит покурить. Молодой, а ему уже успели надоесть отцы, мамы, бабушки и пуще всего - крики и стоны будущих матерей. Всегда одно и то же. Каждая - и ученая, и артистка, и молоденькая продавщица из магазина готового платья - кричит одно:
     - Мама! И еще:
     - Доктор! Подойдите ко мне! Доктор!
     Как будто он сам не видит, к кому подойти, а к кому подходить рано.
     На третий месяц работы в родильном доме он усвоил привычку ходить среди стонов и криков, слез и жалоб со скучающим выражением лица. Это у него очень хорошо получалось. Рассеянными глазами он глядел куда-то поверх тех крыш, что видны из окон. Наверно, когда-нибудь жизнь проучит его. Ведь и врач родильного дома должен когда-нибудь стать отцом.
     Под окнами больницы он, конечно, стоять не будет. Не будет маяться ночью в вестибюле. Нет, конечно. Но и ему будет тревожно и страшно, будет непременно - жизнь проучит скучающего врача. Но, наверно, не научит ничему. К чужой боли нельзя привыкать, а уж если привык или, того хуже, - заскучал, пиши пропало: нет человека.
     - Папаша, - говорит он Андрею, - идите-ка домой и ложитесь спать. Здесь вы все равно ничем не поможете. А ночью надо спать. И видеть сны... среди весны...
     И врач изображает зевок. Зевок у него хорошо выходит.
     Быстро научился!
     Кулаки Андрея сжимаются в карманах шинели. Если бы этот человек не был врачом и от него не зависели бы жизнь и здоровье Саши, этот врач запомнил бы молодого папашу. Пожалуй, он бы и скучать перестал. И пусть бы даже отчислили из академии - наплевать.
     Врач ушел. Андрей смотрит сквозь стекла больничной двери. Пол в приемной выложен белым кафелем - так бывает в ванной... На вешалках - пальто врачей и докторские халаты. Вместо швейцара сидит девушка в белом халате и белой шапочке. Она дремлет. Перед ней раскрытая книга. Голова опускается. Девушка вздрагивает, оглядывается, Андрей видит сквозь стекло ее испуганные глаза. Он потихоньку стучит в стекло. Девушка подбегает к дверям.
     - А где роженица? - спрашивает она, распахивая дверь.
     - Наверху! - говорит Андрей так сердито, будто девушка виновата в том, что Саша мучается. - Как вас зовут? - спрашивает он.
     - Ольга, - отвечает девушка.
     - Олечка, - говорит Андрей, - я вам вот что скажу. Я здесь посижу и покараулю пальто, а вы сбегайте наверх. Александра Константиновна Москвина.
     - Нет, уж я вас попрошу, папаша, уйдите. Как бы не было неприятностей.
     - Я буду честно беречь пальто, - обещает Андрей.
     - Я знаю. Только сидеть здесь ночью не полагается... Пожалуйста, очень прошу, - отвечает девушка.
     - Олечка! А вы что читали, что-нибудь интересное? - спрашивает Андрей.
     - Да нет, ведь это учебник алгебры. Я занимаюсь в вечерней школе.
     - Ага, - говорит Андрей и присаживается на скамейку. - Хотите, решу вам любую задачу?
     - Отец, - говорит она, - уйдите. Меня сократят с работы. Вы что, этого добиваетесь?
     - Это ко мне не относится, - отвечает Андрей. - Я еще не отец. Если вы мне официально сообщите, что я уже отец, я уйду.
     В коридоре слышатся чьи-то шаркающие шаги и стук палки. В приемную входит доктор Гуревич. Он стар. Он немного волочит правую ногу. Из-под меховой шапки беспомощно, как у ребенка, свисает прядь прямых волос. Они седые. Из-под усталых век линялые голубые глаза без всякого удивления смотрят на растерявшегося Андрея.
     - Непорядок, непорядок! - говорит он. - Это верно" ее сократят, вот я сам возьму и сокращу. Идите, идите домой. - И доктор надевает халат, который подает ему Оля. - Идите, идите, молодой человек. На дворе хорошо" снежок. Александра? Так... Москвина? Так... А как же, конечно, помню. Ну что ж я вам скажу? Родится Москвин. И будет ухаживать за молодыми девушками точно так же, как вы ухаживали за его мамой...
     Андрею хочется наклониться и, взяв за руку этого старого человека, повести его наверх. Ему хочется объяснить доктору, что там мучается Саша. Если он скорее поднимется, Андрею будет спокойнее.
     - Не могу, не могу уйти, - сквозь зубы объясняет Андрей. - Сам не знаю, какая-то чертовщина. Не могу, и все.
     Старику становится жалко старшего Москвина.
     - Да что уж так! - говорит старик. - Обойдется. Или у вас есть какие-нибудь основания для беспокойства?
     - Есть! - отрезает Андрей. - Она, понимаете, очень молодая. Хрупкая. Маленькая.
     - Прекрасно! - вздохнув, говорит доктор. - Молодая - это лучше. Молодая - это очень хорошо. Уж поверьте.
     Он уходит. Сквозь стекла дверей Андрей видит его удаляющуюся спину, сутулые плечи.
     Андрею становится страшно. Любовь, сострадание, страх не дают ему дышать. Он сидит на скамье в приемной, заслоняя лицо руками, до крови закусив губу. А против него стоит растерянная девушка-швейцар.
     - Ладно, сидите, - говорит она и на цыпочках уходит к своим вешалкам.
     В приемной тихо. Не долетает сюда шум с улицы. Тут не слышно, что делается на верхних этажах. Ночь. Глухая, поздняя ночь.
     В двери стучатся. Оля бежит отворять.
     Той, что пришла, должно быть, лет тридцать. Ее провожает чужая женщина. Она называет свою подопечную Алевтиной Ивановной.
     Белье, - говорит Алевтина Ивановна. - Белье в корыте. Я замочила, а постирать не успела. Закиснет.
     .. - Выстираем, выстираем, - говорит чужая женщина. - Вы только не беспокойтесь.
     Алевтина Ивановна идет к той лестнице, по которой недавно шел доктор Гуревич, по которой три часа назад поднималась Саша.
     - Подождите одежу, - просит она соседку. И закусывает губу. Дойдя до лестницы, опершись рукой на перила, она оглядывается, смотрит назад, и в глазах у нее боль, тоска, растерянность. Исподлобья глядит она на снег за оконными стеклами. - Белье! - повторяет она. - Не успела... - И, почти повиснув на тонкой Олиной руке, с трудом идет наверх.
     - Есть, которые осуждают, - говорит соседка, - а я говорю: ну что ж? Они, конечно, не регистрированные. И, по правде сказать, мы только раза два его и видели. Он уже с полгода, пес такой, глаз не кажет. Эх, мужики, подлецы! - И вдруг, искоса взглянув на Андрея, спохватывается:
     - Конечно, мужик - он разный. Ну, а этот - плохой мужичонка. Безответственный. Погулял и бросил.
     - То есть как это бросил? - спрашивает Андрей.
     - Обыкновенно. Как бросают? Походил, походил и бросил.
     - А ребенок как же? - спрашивает Андрей.
     - Да что ж ребенок? Главное - мать. А мать всегда при ребенке.

***

     - Почему же главное - мать? - тупо спрашивает Андрей.
     - А вот так, обыкновенно. Ты носил? Может, это ты рожаешь? Кричишь, стонешь? Может, это ты будешь кормить? Вот то-то. Ты, милок, на скамеечке прохлаждаешься, а она... Вот оно какое дело, милок.
     Что верно, то верно. Он сидит тут на скамейке, а она наверху мучается.
     - Олечка, милая, - говорит он девушке. - Александра Москвина. Вы только подойдите и скажите: "Он тут. Не уходит и не уйдет".
     - А ну вас, не пойду, - отвечает Оля и скрывается за перегородкой.
     Сидя внизу на скамейке, он крепко зажмуривается... Мысленно поднимается вверх по лестнице. На второй или нет - на третий этаж. Ему сказали: родилка на третьем. Он открывает дверь и говорит: "Саша".
     Он говорит ей все то, чего не успел сказать. "Мне без тебя никак невозможно, - говорит он. - Я не могу без тебя. Не могу".
     Он ищет других слов, но не находит. "Я без тебя не могу". Вот все, что он может сказать.
     В прихожую выходит женщина-врач. Она снимает белую шапочку и встряхивает рыжими волосами.
     - Александра Москвина, - безнадежно спрашивает Андрей, с трудом шевеля губами.
     - Как же, как же! - отвечает доктор. - Александра Москвина. Вы Москвин? Поздравляю, у вас родилась дочка.
     - Потише, потише! - говорит толстая нянечка, проходя мимо Саши.
     - Мама! - зовет кто-то.
     - Теперь мама! А раньше-то что? Небось не вспоминала мамашу? - говорит нянечка.
     Прижав ладонь к щеке, Саша дремлет. Потом просыпается от боли. Рядом с ней слышится бормотание, похожее на тяжелый бред.
     - Трава, понимаешь, трава... Я говорю: кликну брата, а он говорит: кличь...
     Саша опять засыпает. И вдруг все, что было: детство, Андрей, ее любовь, жизнь, воспоминания - все превращается в звон, боль, крик.
     Она стыдится своего крика, пугается своего голоса - он не похож на ее обычный голос.
     - Ну, вот и все! - вдруг говорит доктор Гуревич. Из-под белой докторской шапочки весело смотрят блеклые голубые глаза. - Девочка!
     - Какая? - спрашивает Саша. - Хорошая?
     - Еще бы! Отличная! Весьма прекрасная! - отвечает врач.
     - Покажите! - требует Саша.
     Вот она, ее дочка, ее ребенок. Она знала ее очень давно. С этими вот волосиками, которые прилипли к большому выпуклому лбу. С этими удивленно глядящими на нее темными глазами. Дочка облизывается. Она молчит. Саша разглядывает дочкины ножки, маленькие, жалкие руки.
     - Хватит, хватит, мамаша, - говорит нянечка.
     - А что у нее на ручке? - спрашивает Саша.
     - Номерок. Тридцать семь, - говорит доктор.
     - Когда родишь пятнадцатого, напишем миллион, - говорит нянечка.
     Дочка орет. Ее дочка. "Я! - кричит Сашина дочка. - Я! Я! Я!"
     Да, это ты, - думает Саша. Моя милая, моя хорошая. Андрюшина дочка.
     В первую же с