же обещал не плакать!
     - Кадр! - кричит оператор.
     - Пропадите вы пропадом! - не своим голосом и не своими словами отвечает Саша. - Тут вам не куклы, тут дети! Василий Сергеевич, можете меня уволить, только сейчас же прекратите это безобразие!
     Главврач ничего не успевает сказать.
     - Прекращаю! - говорит оператор серьезно и обращается к доктору:
     - Нельзя ли нам другую сестру? Постарше.
     - Вы же говорили, - растерянно отвечает доктор, - самых молодых и самых красивых.
     - Это верно! - легко соглашается оператор и улыбается Саше. - Но для съемок не противопоказан также хороший характер. Добрый, мягкий. Звукозапись не выдержит такого фольклора, как "пропадите вы пропадом".
     Но звукозапись, оказывается, выдерживает все: крик детей, их плач. Все няни наперебой стучат ложками по тарелкам и кружкам. Киногруппа работает, и никто уже не обращает внимания на Сашу, которая, как наседка, мечется между своими ребятами. Никогда в жизни она не была так зла. Бюрократы! Подхалимы! Нахалы! - думает она
     Разом и об операторе, и о враче, обо всех на свете. Чтоб к больным детям... Подумать только... Если бы дать ей власть, она выгнала бы всех с их аппаратами, с их спецовками на молниях, с их рыжими заграничными туфлями. Она развела бы костер и покидала бы их всех в огонь... Она бы, она бы...
     - Ну, а теперь, напоследок, - говорит оператор, - мы все-таки запечатлеем эту молодую и сердитую особу. Вот так, хорошо. Положите руки на голову этому мальчику и, по возможности, улыбнитесь.
     Саша задохнулась от ярости.
     - Попрошу вас оставить палату! - сказала Саша таким голосом, будто она была не самой молодой в больнице сестрой, недавно окончившей медицинские курсы, а главврачом.
     - Как вам будет угодно, - холодно отозвался оператор и, приводя в порядок свой аппарат, задумчиво сказал главврачу:
     - Чрезвычайно вам благодарен!
     Учтиво поклонился и, не глядя на Сашу, чуть покачиваясь на длинных ногах, вышел из палаты.
     В палате разом наступила тишина. Няни озабоченно собирали кружки и ложки, малыши перестали орать, и только сердитая Саша долго еще не могла успокоиться.
     К концу дня ее вызвал главврач.
     Товарищ Москвина, - сказал он прямо и твердо, глядя Саше в глаза, - вы сегодня чуть не сорвали съемку. Между тем, это дело общественное. И познавательный материал, который продемонстрирует сельским больницам
     Наше кино...
     Саша не дала ему закончить.
     - Но зачем тогда не в срок меняли белье? Если вы считаете, что на второй день оно грязное, давайте будем менять каждые два дня. Зачем принесли цветы, которых раньше не было? Зачем эти "потемкинские деревни"? В сельской местности будут думать, что...
     - На сегодняшний день, товарищ Москвина, - ответил главврач, - этой детской больницей руковожу я - и попросил бы...
     Что долго говорить: они поругались. Он говорил тихо и строго, Саша шумела и все поминала "потемкинские деревни".
     Ничего не доказав друг другу, они расстались врагами.
     - Мама, ты что? - спросила Аня.
     - Так... - ответила Саша. И, достав из кармана ключ, открыла дверь.
     - Мама, - говорит Аня, - а мы будем сегодня пить чай?
     У них есть игра в чаепитие. В школу. В больницу. В дочки-матери (Аня - мама, а Саша - дочка). Есть игра в дедушку (Аня - дедушка).
     Всю дорогу Саша сердилась, не замечала Аню. Теперь придется платить долги. Пить чай - это значит поставить на плиту маленький чайничек. В него входит стакан воды. Чайничек старый, от Нины Викторовны он перешел к Саше, от Саши к Ане. Ни у одной девочки на дворе и в детском саду нет такого красивого, помятого в боках чайничка. Он стоит на подоконнике и ждет, когда о нем вспомнят.
     - Саша, - говорит из соседней комнаты Нина Викторовна, - вы с Аней опять насорите.
     Это верно. Маленькие чашки, величиной с наперсток, крошечные печенья из хлебного мякиша - все это, конечно, беспорядок, потому что чашечки то и дело опрокидываются, вода оставляет пятна на чистом полу.
     - Гражданочка, вы сегодня ходили на рынок? - спрашивает Аня у Саши. - А как, гражданочка, ваш сынок Сережа - хорошо поживает? А вы как поживаете?
     - Я поживаю - добра наживаю, - отвечает Саша, а Аня молчит, а потом деликатно напоминает:
     - А я как поживаю? Спроси у меня, спроси! - говорит она шепотом.
     - А вы как поживаете? - тряхнув головой, спрашивает Саша. - А нельзя ли вас пригласить на бал?
     И, мигом почуяв, что на этот раз мать вернулась откуда-то издалека, но вернулась по-настоящему, Аня счастливо смеется, видны ее маленькие зубы. Она обхватывает Сашу за шею:
     - Танцевать! Танцевать!
     - Не так, - шепотом говорит Саша - пригласи как следует.
     И они кружатся на пятачке посреди комнаты.
     Теперь эта комната Анина. Раньше здесь царил письменный стол, на книжных полках стояли умные книги "Бомбометание", "Теория воздушной стрельбы", "Интегральные уравнения".
     Сейчас на них стоят сказки: "Мойдодыр", "Человек рассеянный". На них сидят куклы, отдыхают. Стоит Анина кружка, прикрытая салфеткой... У окна - низенький Анин стол, два маленьких стула и Анина кровать с сеткой.
     В углу теснится незаметная Сашина кровать, Кровать старая, с шишечками у изголовья. Но шишечек уже нет - Леша давно вывинтил их по Аниной просьбе. Шишечки были очень хорошие, но они куда-то закатились. На стене портрет Андрея, и все... И только у Леши в заветном ящике планшет Андрея, маленькая его фотография, а над письменным Лешиным столом его книги.
     Аня, Аня, Аня... Да, она повсюду. В настольной лампе, которая затенена газетой. В приглушенном голосе Леши, который пытается говорить по телефону шепотом. В сонном дыхании, которое Саша слышит за плечами. Вечер. Окно широко распахнуто. Кто-то поет во дворе. Кто-то
     Смеется
     Перед Сашей тетрадь. И вот уже Саша не слышит ни пения, ни смеха. Тетрадь и она. Саша пишет.
     "...Прошлой ночью Аня проснулась и с плачем говорила:
     - Возьми меня к себе, мне скучно,
     Очень любит Лешу, радуется, когда он приходит за нем в детский сад. Говорит:
     - Мой дядя Леша - лучше всех".
     Тетрадка толстая. Это не та, что начинал Андрей, та давно уже исписана. Ведь Ане уже три года. В этих тетрадках - Аня. Ее первый зуб... Бессонная ночь после оспенной прививки... Болезни, выздоровления. Анино первое
     Слово: "мама". Анин взгляд исподлобья. Анина улыбка. Анино слово "пугоровица" вместо "пуговица". На страницах этой тетради портрет человека:
     "Аня легко делится вещами, игрушками. Нынче отдала мальчику на бульваре свой апельсин. Обидчива. Кричать на нее нельзя: плачет. От боли не плачет, от резкого слова - плачет".
     Двенадцатый час. Саша сидит у стола. Окно распахнуто, и темное небо глядит в комнату.
     "Мне кажется - мы опять вдвоем - ты и я. Зачем же я плачу? Я не могу без тебя... Я не успела тебе сказать, как я тебя люблю. Ночью ты сидел за этим столом и думал, что я сплю. А я глядела на тебя. Тебя освещала вот эта лампа. В правой руке карандаш, а левая на книге. Ты учил испанские слова, и я думала - это для того, чтобы читать испанские книги.
     Где ты? Ты меня слышишь? Наш каштан уже покрылся листьями. А тебя нет, нет, нет..."
     Все это Саша хотела бы написать, но не пишет. Она только думает это, глядя в темное небо.
     Как она осталась жива? Об этом она не могла бы рассказать, этого она и сама не знала. Она оглохла, ослепла, все в ней стало долгой, не отпускающей болью. Незрячая, оглохшая, она ходила на занятия в университет, возвращалась домой, читала книги и сдавала экзамены. Родные с испугом смотрели на это угасшее лицо. Она не то чтобы горевала. Ее просто не было. Ей только того и хотелось: не быть. Не видеть, не слышать, не вспоминать. Так прошло полтора года, она была на втором курсе. И вот однажды она вернулась из университета, и домашние увидели: это еще не прежняя Саша, нет. Но это Саша, которая ожила. Саша, которая чего-то захотела. Саша, которая что-то решила. Она оставила вуз и поступила на курсы медицинских сестер: она кончит их и пойдет на финский фронт. Ей никто не перечил, не смел спорить даже Константин Артемьевич. Она ходила на курсы и занималась со страстью. Зубрила анатомию, лекарствоведение, училась днем и ночью, мечтая только об одном, стремясь к одному: скорее на фронт.
     Там пригодятся ее руки, ее сердце, ее жизнь. И если что и случится с ней - так недаром.
     Наконец настал этот день: она медсестра! И в тот день был заключен мир с Финляндией. Война кончилась - ведь это счастье. Но Саша этого не понимала. Казалось, жизнь снова потеряла смысл.
     - Ну, вот ты опять сможешь вернуться в университет, - осторожно сказал Константин Артемьевич.
     - Нет, - ответила Саша. - Не вернусь.
     Она знала, что, вернувшись, начнет бездумно слушать лекции, машинально читать, учить, сдавать экзамены. Да, |то можно было делать почти без мысли, нужно лишь небольшое усилие памяти. И это - не жизнь. А она вдруг почувствовала, что хочет жить - так после долгого мертвого сна человек испытывает сильный голод. И если жить, пало делать что-то такое, что потребует всех сил головы и сердца. Лечить, беречь, утолять чью-то боль бездумно нельзя. Мертвец не поможет живому. Только живой человек может помочь.
     Она стала работать в детской больнице. Она не могла слушать музыку, им разу с тех давних пор не подошла к роялю, не притрагивалась к книгам, которые были читаны вместе. Большой пласт жизни был под запретом. И все-таки она была жива. И сейчас, уложив Аню, сидя за столом в своей комнате и глядя в темное небо, она знала, что жива. Свежестью леса, весной пахнул букетик ландышей на столе. Сашины слезы капали на лист тетради, чернила расплывались. Саша плакала, и слезы тоже означали: она жива.
     И вдруг, наклонившись над тетрадкой, она пишет слова, которые вычитала в одной книге; эту книгу подарил ей когда-то Андрей:
     "От горя не умирают. Только собака умирает от горя. Потому что только собака умеет хранить верность. А человек не умеет... Нет... Человек... не умеет".
     Звезда сорвалась с неба и, прочертив круг над двором, над каштаном, полетела куда-то. Куда она полетела? Крепко зажмурясь, Саша прижалась лицом к раскрытой тетради.
     Однажды, выйдя из больницы и направляясь в детский сад Саша увидела, что напротив больничных дверей, безмятежно прислонясь к дереву, стоит человек и курит трубку Лохматая заграничная кепка была сдвинута на затылок. Человек смотрел на небо, на облака. Между тем, когда Саша вышла на улицу, человек шагнул ей навстречу.
     - Добрый день, товарищ сестра! Не хотите ли посмотреть пробы? Будем показывать то, что наснимали у вас. Погода прекрасная, пройдемся пешком до Лихова переулка?
     - Что? - вместо "здравствуйте" сказала Саша.
     Ей бы хотелось уничтожить кинооператора взглядом, но это невозможно было сделать, он такой высоченный, чуть ли не вдвое выше ее. Не обернувшись, Саша пошла дальше. Он не отставал. С негодованием она косилась на его большие ноги в ярко начищенных рыжих сандалиях. Она ускорила шаг, он шел рядом.. Помолчав, кинооператор печально сказал
     - А я-то думал, что вы - человек, глубоко преданный своем делу. Ведь я с вами говорю о деле. Ведь пропагандистское значение этой картины...
     - Главврач уже чуть не уволил меня из-за вашей картины, - сказала Саша, - и он уже все объяснил мне насчет ее пропагандистского значения, а по-моему, это халтура и безобразие - снимать больных детей.
     - У, какая вы свирепая. Да, трудно иметь дело с людьми. Пингвинов было снимать куда легче и проще. Правда, для этого пришлось летать Бог весть куда, но какое это имеет
     Значение?
     - Пингвины? - с любопытством спросила Саша.
     - Пингвины, - повторил он лениво. - Трудно представить себе, как сияют на солнце снежные горы, поля, равнины. Кинооператору там - раздолье. Снега в кристаллах.
     Свет и тени... Да, раздолье... Впору не спать - ночи светлые. Кстати, вы бывали в Ленинграде, видели белые ночи? Это самое красивое, что есть на свете. Еще Царская тропа в Крыму. Между прочим, когда я летал на Северный полюс...
     Саша не была в Ленинграде, не видела белых ночей и Царской тропы, но она много раз видела Анин детский сад.
     - До свидания, - сказала она и открыла двери детского сада.
     Когда она вышла с Аней на улицу, она с удивлением увидела, что длинный кинооператор терпеливо ее дожидается.
     - Сестренка? - спросил он деловито, поглядев на Аню.
     - Дочка, - сухо ответила Саша. Кинооператор сел на корточки, протянул Ане руку:
     - Поливанов, Дмитрий Александрович. А тебя как зовут?
     - Аня Москвина.
     - Не хочешь ли ко мне на плечи, Аня Москвина? Аня молчала, но было видно, что сесть на плечи такому высокому человеку ей очень хотелось.
     - Ты летчик? - спросила она.
     - Нет, - ответил он виновато и с сожалением, - я бюрократ и халтурщик.
     Это объяснение вполне устроило Аню.
     - Ладно, - ответила она, - могу покататься.
     И он взял ее на плечи. Теперь Аня видела то, что может
     Увидеть только самый высокий человек на свете, чужие макушки. Кепки и шляпы. Головой она задевала ветки деревьев. Сидеть на плечах у мамы было не так интересно.
     - Так вот, пингвины, сказал кинооператор. - Жили-были на свете пингвины. Пингвин - мама, пингвин - папа и пингвин - сынок. И вот сынок подрос. Мама с папой
     Отдали его в детский сад. Я не выдумываю. - Он закинул голову и близко-близко увидел коричневые Анины глаза - счастливые и внимательные. - Я не выдумываю, - повторил он. - У них тоже есть детский сад. Пингвиний детский сад. На большой ледяной полянке. За маленькими пингвинами ухаживают старые няни-пингвинки. Они такие старые, что уже не могут ходить на охоту. Пингвинята играют, кричат друг на друга. А няни их уговаривают и кормят рыбешками из клюва в клюв.
     - Врешь! - сказала Аня и подтолкнула оператора ногой.
     - Мы пришли, - сказала Саша и отворила калитку.
     - Мама, пускай он доскажет!
     - Нет, Дмитрий Александрович спешит, он занят. Ему надо в Лихов переулок.
     - Он не спешит! - закричала Аня.
     - Она права, - сказал Дмитрий Александрович. - Яне тороплюсь.
     - Я тороплюсь. Мы торопимся, - и Саша протянула Ане руки.
     Перед этим Аня никогда не могла устоять, она потянулась к матери.
     - До свидания, дядя, - вежливо сказала Аня.
     - Зови меня просто Митей, - так же вежливо ответил кинооператор.
     - Приходи к нам в гости, - пригласила Аня.
     - Загляну как-нибудь, - не глядя на Сашу, сказал кинооператор. - Загляну непременно. Когда твой папа возвращается с работы?
     - У нас нет папы. У нас есть дедушка и Леша. И бабушка.
     Саша не видела его глаз, он сидел на корточках, но она видела, как большая рука протянулась к Ане и нерешительно, будто заколебавшись, тронула Анину щеку, потом легла на Анино плечо.
     - Я приду, - сказал Митя. - Приду непременно. И доскажу тебе про пингвинов.
     - Саша! Сашка! Ты только послушай. Что было! Прихожу я за Анютой в детский сад, смотрю, там настоящий бедлам - понаехало народу с кинофабрики. И один, длинный такой, Поливанов фамилия, распоряжается. С Анной нашей на дружеской ноге! Ее и в профиль, понимаешь, и в фас, и по-всякому. А она ему запросто: "Митя!" Когда он узнал, что я Анин дядя, велел взять ее на руки и снял нас на пару. Я, говорит, очень обязан вашей сестре за совет - тонкий, профессиональный совет. Какой, говорю, совет? Саша про кино ничего не понимает. А он: ваша сестра велела мне снимать только здоровых детей. Вот я и снимаю. Подумаешь, говорю! Наверно, она всем понадавала таких советов - как ни придешь в кино, глядишь, в киножурнале непременно детский сад. А он: возможно, но там, наверное, не такие здоровые дети. И вот, гляди, пригласил на просмотр: приходите, говорит, сегодня в Дом кино. Скажите на контроле, что от Поливанова. Велел с тобой приходить. Давай корми Анюту и собирайся!
     - И не подумаю, - ответила Саша.
     - Да ты очумела?! В Дом кино! Такой человек приглашает! Он на Северный полюс летал.
     - Ах, он уже и тебе про Северный полюс успел наболтать? Ну и хвастун!
     - Не хвастун, а герой! У него "Знак почета"! Ну что ты понимаешь после этого! Давай одевайся! Не пойдешь? Последний раз спрашиваю?
     Взбешенный, Леша выскакивает в коридор и набирает номер.
     - Нельзя ли Тамару Чудину? Спрашивает товарищ... Тамара, ты? Видишь, тут такое дело. У меня случайно есть лишний билет в Дом кино. Если хочешь, пойдем. Мне приятель дал, один знакомый кинооператор. На кинохронике подвизается. Ну как, решила? На углу. Ладно. Есть.
     Леша молча подходит к Саше. Она тщательно завязывает ему галстук, потом оглядывает со всех сторон и сует ему в карман пятерку. Он делает вид, что не заметил этого. Он очень взволнован. Громко хлопает дверь парадной. С Сашиной пятеркой в кармане Леша бежит к памятнику Пушкину, а оттуда, оттуда - вместе с Тамарой Чудиной в Дом кино, к своему приятелю Поливанову.
     Дачный вагон битком набит. Суббота. Саша с обеих сторон зажата какими-то толстыми тетками. У всех авоськи, па лицах пот. Кто-то кричит: "Откройте окно!", кто-то кричит: "Нельзя! Сквозняк, здесь дети". - "А если дети, так надо в детский вагон!" - басит кто-то с площадки.
     Если б был хоть один свободный крючок, чтоб повесить сумку. В сумке батоны, из ее глазков выглядывают помидоры, груши и цветная капуста.
     Переступить с ноги на ногу и то нельзя. Ну ничего, через две станции Ильинское. Она сойдет на платформу и сразу почувствует себя веселее: станет легче авоська. Пахнет листьями, травой - недавно прошел дождь. И чем дальше, тем легче будет авоська, а когда Саша подойдет к даче, она станет совсем легкой. Саша крикнет: "Анюта!" - и побежит навстречу дочке: она не видела ее целых три дня!
     Саша идет по тропинке. Земля мокрая. Она сбрасывает туфли и кладет их в авоську прямо на помидоры.
     - Саша, Саша! - слышит она Лешин голос. - Анюта, мама приехала, бежим!
     Они бегут навстречу друг другу. Авоська хлопает Сашу по ногам. Да черт с ней, с авоськой! Брошу! Лешка подберет.
     Налегке, раскинув руки, она бежит навстречу Анюте и, зажмурясь, обнимает ее. Два сердца бьются близко друг от друга - Анютино и Сашино. Обе запыхались. Но уже забыта дорога в поезде, больница, жара.
     - Мама, - говорит Анюта.
     И Сашину щеку щекочут длинные Анины ресницы.
     Взявшись за руки, они идут к калитке по влажной дороге, еще не просохшей после дождя.
     Застенчиво опустив голову, глядит им навстречу высокий человек. Он стоит у калитки. Кто это?
     - Мой приятель, Поливанов, - говорит Леша. - Вы знакомы. Я прихватил его с собой на воскресенье.
     День потемнел. Нельзя будет бегать по дорожкам с Анютой. Нельзя будет свободно шлепать босыми ногами по влажной траве. Дремать под деревом. Качаться с Анютой в гамаке. Кормить с ней хозяйских цыплят. На даче - чужой человек. Надо принимать гостя. И зачем он приехал?
     Опустив глаза на свои грязные босые ноги, Саша говорит:
     - Здравствуйте, Дмитрий Александрович.
     А он в ответ молчит. И на светлой рубашке нет никакого ордена. И растрепаны его волосы. Весь он домашний, дачный, совсем не такой, как в Москве.
     Летний вечер. Дачный, субботний. На свет электрической лампы налетают из сада мотыльки, бьются о стекло и падают на скатерть.
     Леше и Дмитрию Александровичу стелют на террасе; Окна Сашиной комнаты выходят на террасу. Они не завешены - никому не могло прийти в голову, что Лешка привезет гостя.
     Аня спит. И вдруг открывает глаза и говорит:
     - Мама! А мы с ним пускали кораблики. И бабушка чашку дала. Мы ее понесли в сад.
     Аня снова засыпает. И вдруг опять открывает глаза:
     - Мама, он умеет стрелять из лука
     - Спи, Анюта, - отвечает мама.
     - Мама, он пел индийскую песню.
     - Спи, Аня.
     И Саша открывает окно в сад. Тихо стоят у окна кусты сирени. Не дрожат листья. Ночь беззвездная, безлунная. Деревья заполняют сад и там, за калиткой, сливаются с лесом. Ночь посылает Саше в окно много волшебных запахов. Запах свеж