, он оглянулся, стал махать рукой, но вид малышки,  тянущей
к нему руки, еще сильнее вонзился болью в сердце. Он  торопливо  зашагал
дальше в гущу ветвей.
   В тот момент ему стали понятны слова: "Не простишь ты  меня  никогда,
тебе не будет хватать детей". Сказала их его первая любовь. Звал  он  ее
сначала Галиной Юльевной, потом и Галей, и Юлей.
   С ее словами навсегда вошли в него и радость, и тоска - мучительная и
томительная маята, которая с тех пор пробуждалась и терзала его,  стоило
ему увидеть октябрьский листопад, вдохнуть щиплющий гортань осенний воз-
дух, заметить в уличном сумраке необычное в  предзимнюю  пору  загорелое
женское лицо: смуглые щеки, лоб, мягкие горячие губы, яркие белки глаз.
   Такой она предстала перед ним в тесной комнатке  школьной  изостудии.
Он оторвался от мольберта, глаза его споткнулись и стали впитывать  неп-
ривычные для поздней осени переливы загара на лице, шее. Она  скинула  с
плеч яркий шарфик, высвободилась из мягкой курточки, небрежно бросила их
в руки преподавателя студии. Потом ее смешливые глаза  скользили  по  их
лицам. Ей было весело красоваться перед ними.
   Руководитель говорил, что, вот, Галина Юльевна на днях  прилетела  из
тропической Индии, она художник, у нее много впечатлений: джунгли,  там,
океан, Будда. Он упросил ее приехать и рассказать о сказочной поездке.
   Елисей ловил глазами яркие блики на темных  густых  волосах,  белизну
мягкого ворота воздушной вязки кофточки, переполненное жаром тело, скры-
тое складками одежды. Руководитель шутливо заметил, что студийцы все  не
без таланта, а твердо намерены служить искусству двое. Тут он указал  на
Елисея и его соседку. Ее глаза весело встрепенулись и скользнули на  не-
го, и в одно мгновение ему передались ее счастье, веселье и  тревога.  В
оцепенении он ловил эти сладостные ощущения, хотя  лишь  одно  мгновение
были обращены к нему ее глаза. Она наконец отвела взгляд, но ему показа-
лось, что по-прежнему ее тепло струится на него.
   В мягком сумраке комнаты на белой стене сочно и ярко вспыхивала моза-
ика чужеземных красок. Проектор мерно щелкал, и на стене  возникал  оче-
редной мираж: то похожее на алое облако дерево, сплошь окропленное круп-
ными цветами, то истощенное бронзовое тело нищего, полулежащего у ствола
дерева с плутовской улыбкой на расслабленном лице. Когда на  стене  воз-
никла зеленая волна из густо сплетенных  листьев,  ветвей,  искривленных
стволов, Галина Юльевна тихо произнесла:
   - Джунгли, один их вид у индийцев вызывает панический  ужас.  Нам  их
понять трудно. Наш лес - что-то родное, сказочное, доброе, а  джунгли  -
опасность, змеи, насекомые, гниль, смерть.
   Проектор щелкнул, и на стене возникли индиец вполне европейского вида
и Галина Юльевна, в легком, воздушном  платье,  соблазнительно  веселая,
беспечная, податливая. Она рукой как бы манила за собой в сторону  зеле-
ного вала джунглей.
   - Ну, здесь ничего интересного, - ласково пропела Галина Юльевна и не
удержалась от счастливого смеха, который пробудил в Елисее тошноту  рев-
ности. - Это мой гид, - коротко бросила она и переключила картинку.
   Но перед глазами осталась сухая и крепкая фигура  индийца  в  светлых
брюках, легкой рубашке с короткими рукавами. Губы его улыбались с покор-
ной готовностью следовать детским капризам его спутницы, а щеки  напряг-
лись, и в глазах сквозили страх и оцепенение.
   После лекции все столпились у стола, на котором она разложила  фотог-
рафии , сделанные в Индии. Вблизи Елисей разглядывал ее темные  красивые
волосы, которые скатывались на уши и падали на пушистый  ворот  свитера.
Ее темно-агатовые глаза весело искрились, иногда наполнялись  тьмой,  от
которой у него хмельно кружилась голова. В одно из  таких  умопомрачений
Елисей громко спросил, как зовут ее гида на слайде и не женат ли он.
   Ее бархатные брови легко вспорхнули вверх, глаза  насмешливо  освети-
лись.
   - Я звала его Гришей, у них иногда очень  сложные  имена,  -  сказала
она. - Он не женат.
   Все еще глядя на Елисея наполненными тяжелеющей  тьмой  глазами,  она
добавила, что, кому интересна Индия, всех приглашает  на  лекцию  в  Дом
ученых.
   В Доме ученых вокруг нее все время назойливо вились люди. Но она сама
подошла к нему после лекции, когда он, совсем уже измученный и истерзан-
ный ее недосягаемой близостью, впал в безумное отчаянье.
   - Как тебя зовут? - спросила она, лицо ее было утомленно и  озабочен-
но.
   Он назвался.
   - Интересное имя, хорошее, - она улыбнулась и протянула ему  визитную
карточку. - Мой телефон, позвони мне. А сейчас, извини.
   Ее пальцы коснулись его ладони и оставили в ней жесткую  глянцево-ма-
товую карточку. Твердая бумага мягко скользила между пальцами, и он сра-
зу забыл пытку долгих часов, когда вокруг нее сновали люди, она им  улы-
балась, они брали ее под руку, говорили смешившие ее слова.
   На следующий день, ближе к вечеру, Елисей подошел к телефонной будке.
Мучение его было безмерно. Проклиная все, он заставил себя снять трубку,
неловко ткнул в прорезь монетку и, холодеющим пальцем долго крутил диск,
боясь ошибиться в какой-нибудь цифре. Томительные гудки прервались  ляз-
гом в аппарате, монетка рухнула в металлическую пропасть. Он назвался.
   - А, Елисеюшка, очень хорошо, что позвонил. Ты мне  должен  помочь  в
воскресение, на даче мебель передвинуть хочу.
   Его страхи тут же улетучились, он был счастлив слушать ее скороговор-
ку. Она, кажется, только что ела и в разговоре едва уловимо сладко  мям-
лила. Она назвала время и место, куда он должен был явиться.
   - До встречи, - звонко взлетел ее голос, он попрощался и его  окутало
блаженство.
   В воскресение нудно моросил холодный дождь. Он  стоял  в  назначенном
месте у расписания поездов. С козырька кожаной кепки изредка падали кап-
ли, плащ на плечах потемнел от дождя. Отойти под навес вдалеке у касс он
не решался, боясь пропустить ее. Его начали мучить сомнения в  том,  что
она придет в такую погоду. Может, надо было позвонить, но для этого тоже
необходимо было отойти. Дождь мерно накрапывал, прохожие торопились мимо
в сторону платформ, в лужах мелкая рябь теребила тусклые опавшие листья.
   Он увидел ее, едва она вышла из метро. Ее ярко голубой  зонтик,  неж-
ный, словно цветок незабудки, медленно плыл над площадью. Он издали улы-
бался ей. Вокруг брели люди - она шла к нему, она думала о нем,  собира-
ясь в дорогу, подбирала одежду, обувь.
   Приблизилась она почти бегом, крикнула: "Привет",  -  и  помчалась  к
кассам. Потом они бежали к электричке, блестящей от дождевой влаги, ныр-
нули в темноту тамбура и успокоено, не торопясь, пробирались по вагонам.
Кругом царила скука и сырость, пассажиры сидели нахохлившись с пасмурны-
ми лицами.
   В полупустом вагоне остановились. Она села  напротив  него.  Ее  лицо
жарко раскраснелось от спешки, губы с озорством улыбались, а глаза  без-
застенчиво рассматривали его.
   -Ты красивый, - сказала она и засмеялась. - Мне будут  завидовать.  -
Она повела глазами по вагону. - У меня одной такой кавалер.
   Когда они добрели по усыпанной листьями раскисшей дороге к ее домику,
дождь усилился. Она нетерпеливо скребла ключом в замке, потом они влете-
ли в холодное нутро домика. Она бросилась к  печурке,  стала  сноровисто
разжигать огонь. Она вплотную задвинула дверь, подошла к окну, за  кото-
рым шумно с крыши сыпались потоки капель. Затем они придвинулись к  печ-
ке, окунув в ее тепло замерзшие руки. Он взял ее ладони. Она  засмеялась
и сказала, что его пальцы холодные, как осенние лягушки. Тогда он прижал
ее пальцы, пахнущие деревянными чурками, ко лбу,  щекам,  прикоснулся  к
ним губами. Он боялся отпустить ее пальцы, боялся, что она снова  станет
далекой и недоступной.
   Скоро в комнате стало тепло, печка раскалилась и жарко светилась  ма-
линовыми пятнами. Галя заставила его снять промокшую  одежду,  развесила
ее у печки, тут же поставила сырые ботинки, а  сама  сбросила  резиновые
сапоги, мягко и беззвучно прошлась по вытертому коврику в пушистых шерс-
тяных носках, легкими движениями рук поправляя висящую на веревке  одеж-
ду, не обращая на него внимания, она сняла с кровати цветастое  покрыва-
ло, взяла чистую простынь, которая грелась на веревке над печкой,  нето-
ропливо расстелила ее, разгладив маленькими ладонями складки. Потом  об-
няла его и поцеловала.
   - Сегодня к тебе пришло счастье и радость, - сказала она  тихо,  едва
отрывая губы от его лица, - это твой самый светлый день навсегда.
   В тишине слышно было, как дробью сыпанули в окно  дождевые  капли,  в
трубе печки завыл и протяжно запел ветер, тихо дрогнуло в  оконной  раме
стекло. Потом за стеной домика скороговорка дождя  притихла.  Он  ощутил
жар и трепет ее тела. Теплая волна окутала их - и все исчезло: промокшие
деревья с клочьями холодных туч, размякшая земля, бесконечный дождь...
   Когда к ним снова вернулся шум ненастья, она открыла глаза и сказала:
   - Я так люблю этот дом. Для меня он как живой. - Скосив к нему глаза,
она улыбнулась. - Еще маленькая поняла здесь, что значит любить дом. Ду-
мать о нем, ждать встречи. Подходишь, смотришь:  вот,  крыша  мелькнула,
окошко блеснуло. А уедешь - грустишь. - Она прильнула к  нему,  целуя  в
глаза, щеку. - Так страшно становится, когда мелькнет: а вдруг  потеряю,
что случится... Тебя увидела, сразу решила: мой. Кстати, сразу поняла  -
ты в меня влюбился. Еще про индийца спросил.
   Она с озорством засмеялась, а в нем всколыхнулась  тошнотворная  рев-
ность. Он сильно сжал ее руками.
   - Ой, не буду, не буду, - виновато залепетала она.
   Горячее облако нежности снова окутало их. И ничего больше не надо бы-
ло, казалось, что жил он только затем, чтобы увидеть ее наполненные тем-
нотой глаза, мять пальцами теплые волосы, чувствовать грудью ее обжигаю-
щее тепло. Все остальное померкло и забылось.
   С этого дня дурман любви еще больше сгустился и поглотил его. Он  мог
идти, не разбирая дороги, не слыша обращенных к нему слов, его мысли бы-
ли заняты ею.
   Где-то в декабре, как сквозь сон, в него проникли и удивили слова ма-
мы:
   - Елисей, - сказала она тихим, невзрачным голосом, - я все знаю.
   Она стояла у раковины на кухне, между ее пальцами, испачканными  гли-
ной, скользили завитки картофельной кожуры. Он смотрел, как голые карто-
фелины одна за другой прыгали в миску с водой, и отлично понимал, ч т  о
она знает и ч т о все.
   - Я тебя понимаю... Она хороший, видно, человек, порядочная. Только я
хочу предупредить. Все это пройдет. Останется другое. Она на десять  лет
старше тебя. Сейчас ты не поймешь, что  это  значит.  А  я  знаю.  Будет
очень, очень плохо. А когда все пройдет,  такое  становится  невыносимо.
Все пройдет.
   - Откуда ты знаешь? - ему даже стало смешно. Как могла она знать, что
будет с ним, с его радостью, с его сладкой и мучительной тревогой. - Кто
может знать, что будет?
   - Не надо быть академиком. - Она перестала чистить картошку,  задума-
лась. -Таких историй наглядишься.
   - Таких? - удивился он. Его поражала сама мысль о том, что с ним про-
исходит что-то известное и знакомое. Не мог он поверить в то, что кто-то
уже мог чувствовать похожее.
   Мама улыбнулась:
   - Это как в школе. В каждом классе ты узнаешь новое для  себя.  А  до
тебя в нем отучились сотни поколений. Сейчас ты в десятом классе,  а  я,
наверное, в двадцатом или тридцатом.  -  Она  помолчала,  пара  картошек
плюхнулись в миску. - После  войны,  девчонкой  думала:  почему  старики
смотрят на молодых без всякой зависти?.. Теперь поняла: им смешно немно-
го и больно. Когда ты в детстве падал, меня словно било твоей  болью.  А
жизнь похлеще бьет.
   - А что будет в сороковом классе? - спросил он, чувствуя  страх,  как
от взгляда с обрыва.
   - Не знаю. Может, совсем нелепыми покажемся, еще больнее станет.
   - А там... дальше?
   - Простым смертным, наверное, туда и хода нет, - мамино лицо  застыло
и померкло. - В войну бабушка моя умирала. Худенькая лежала, как  девоч-
ка. Глаза огромные, неподвижные. Перед смертью, мне казалось, она  и  не
спала, а только молча смотрела. Однажды сказала: думала,  все  видела  -
ошиблась... Неужто, деточка, и тебе достанется?.. В глазах  такой  ужас,
так страшно мне стало. А скоро умерла. Ночью, когда все спали.
   - За что же страх, мучения? Ведь так все хорошо, - сказал он,  вспом-
нив заваленный снегом сад на даче Гали, оранжевое свечение низкого солн-
ца в заледенелом оконце, лихорадочное потрескивание дров  в  раскаленной
печурке.
   - Бабушка любила говорить: за грехи  наши  тяжкие,  -  сказала  мама,
вздохнув.
   - Какие?
   - А кто их знает... Может, то, что заговорила я о Галине  Юльевне,  а
может, то, что не веришь мне?
   Перед самым Новым годом нагрянули сильные морозы. Продрогнув, в заин-
девелой одежде они с Галей еле добежали до домика. Он растопил  печку  и
стал в саду расчищать дорожки, чтоб быстрее согреться. Потом долго  жда-
ли, когда нагреется комната. Галя даже боялась, как бы  не  расплавилась
печка. Затем стало жарко и безумно весело. Одежду со смехом раскидали по
всей комнате. Казалось, никогда они  не  испытывали  такое  сумасбродное
счастье и наслаждение друг другом. Словно в первый раз узнали, как нежна
и горяча бывает кожа, как мягко и сильно обнимают руки, как сладостно  и
бесконечно может быть утомление любви...
   За окном померкло и погасло солнце, печка все невнятнее и тише пощел-
кивала углями. От окна потянуло холодом, тишина становилась все тяжелее.
Наверное, на какое-то время Елисей задремал.
   Очнулся он от касания ее руки. Они  гладила  прохладной  ладонью  его
лоб, щеки, прикрывала глаза пальцами:
   - Вот и закончилось наше счастье, - прошептала она едва слышно.
   Он решил, что она говорит о дороге в город.  Она,  наверное,  догада-
лась.
   - Нет, Елисеюшка, все гораздо хуже...
   Он отвел ее ладонь с лица, увидел ее глаза и ничего не смог сказать.
   - Ты мне потом сам не простишь, я знаю. Ты совсем еще молодой,  прой-
дет время... захочешь детей. А у меня их не будет - и ты не простишь.  К
тому же я старше тебя на десять лет.
   - Тебе моя мама наговорила?
   - Твоя мама хорошая. Я бы, наверное, выкинула похлеще в такой  ситуа-
ции. Понимаю ее.
   Она откинулась на спину и, глядя в потолок, сказала сухо и кротко:
   - Несколько лет назад аборт сделала. Иногда  снится,  как  маленького
убили. Такое мучение... Ты мне не простишь. Может, не скажешь, но  поду-
маешь...
   "Но почему?" - хотел спросить он, но вспомнил мамин рассказ о  бабуш-
ке: "за грехи наши тяжкие". Стало страшно от мысли, что  любой  поступок
может обернуться потом столь страшной болью. Наверное,  поэтому  промол-
чал.
   С тех пор он ее не видел. Хотя часто толкался  на  всяких  выставках,
надеясь встретить ее. Телефон ее не отвечал. А  дверь  квартиры  на  его
звонки никто не открывал. Может, она уехала в Индию? О таком желании она
говорила не раз, некоторое время Елисею так  и  чудилась  она  в  мареве
влажного тропического воздуха, в сплетении жесткой темно-зеленой  листвы
с алыми пятнами пышных цветов.
   Любовное наваждение прошло довольно скоро, все кануло, как  бывает  в
осенний листопад: бесшумно и незаметно листья осыпятся и станет легко  и
светло. И печально.
   Он даже как-то маму спросил об этом.
   - Может, она тебя околдовала? - сказала она задумчиво. - А теперь ча-
ры растаяли.
   - Наверное, теперь ты наколдовала?
   - Нет, я не умею, - ответила она слишком серьезно.
   Ему даже стало смешно.
 
   ***
 
   Через много лет Елисею  стали  понятны  предчувствия  Гали.  Действи-
тельно, трудно было бы смириться. Не об этом ли тосковал Фердинанд, ког-
да умер его сын?
   Елисей отодвинулся от окна, к которому подошел на минуту,  чтобы  от-
дохнуть от балагана, который царил в изостудии. Дети, обсуждая  заданную
тему осени, с толкотней, смешками и прочей шумной ерундой, малевали жел-
тые, зеленые, красные облака красок. Старательно  воплощали  то,  что  в
оцепенении сейчас дремало за окном.
   На улице стемнело, сырой воздух сгустился  дымкой.  Наверное,  пойдет
дождь, будет мерно и долго кропить крыши, мостовые, размягчая глину вок-
руг деревьев, глушить назойливый шум города.
   На минуту он присел за стол, достал сегодняшнюю газету, в которую так
и не заглянул еще. На глаза попалась статейка, в которой говорилось, что
демократы великодушны и не будут  преследовать  коммунистов.  "Демократы
выше мести", - прочитал он и почувствовал, что за этим льстивым  многос-
ловием скрывается совсем другое - страх. Нашкодивший, перепуганный подо-
нок выдавливает из себя смирение, а в глубине глаз - ужас и мыслишка: мы
боимся, не трогайте нас... а еще глубже: подождите, придет  наше  время,
ужо разгуляемся, покорчитесь на сковородочке каленой...
   Елисей отбросил газету и встал.
   Когда он первый раз прошел между мольбертов, то заметил, как один па-
цан среди желто-красных разводов поместил могилу с крестом. Он объяснил,
что осенью они ходят на могилу дедушки. Рядом с ним девчонка под ворохом
листьев изобразила лягушку с остекленевшими глазами.  Она  сказала,  что
лягушке так будет теплее дожидаться весны. Мальчишка услышал  и  сказал,
что она зимой замерзнет и умрет.
   - А вот и нет, - убежденно заговорила девочка, - она заснет, а весной
проснется.
   После занятий, в положенное время уже затемно он побрел к  дому.  Там
его ждали сынок, которого сообща назвали Мишей, жена, дочка и ворох  до-
машних хлопот. Он легко представил жену в  полуобморочном  состоянии  от
недосыпания, как она кружится по  квартире  с  пеленками,  подгузниками.
Навсегда теперь старшая Аля ходит между мамой и братиком, постигая  неп-
риятные ощущения забытости и отстраненности. На днях она даже  заплакала
от обиды, когда забыли купить любимые ее сосиски. Сейчас и он  включится
в семейное круговращение, в котором нескладно играет роль то ли  винова-
того во всем, то ли всеобщей надежды и опоры.
   Ненадолго Елисей остановился у подъезда, вдохнул глубоко воздух,  на-
сыщенный запахом мокрой земли,  мокнущих  под  дождем  опавших  листьев.
Дождь моросил уже с полчаса. На голых ветках, мокрой пелене листьев,  на
почерневшем асфальте серебристой вязью лежали отсветы неярких фонарей.
   Дверь в квартиру он не успел открыть. Ключи так и остались  висеть  в
руке, потому что дверь распахнулась перед ним, и он увидел лицо жены, не
предвещавшее ничего хорошего. Такое состояние ему было знакомо. Щеки су-
дорожно напряглись, брови возмущенно поднялись на лоб,  глаза  наполнены
гневом. Она молча рассматривала его так пристально, как  будто  нашла  в
нем нечто неожиданное, причем очень неприятное и возмутительное.
   С обреченной медлительностью он снял плащ, повесил  его  и  тщательно
расправил складки. Не торопясь скинул отсыревшие ботинки, нащупал  ступ-
нями тапочки. Предчувствие бури сошло на него непробиваемым спокойствием
и терпением. Судя по лицу жены, повод к ее возмущению  был  незаурядный,
но какая бы ни была причина, его больше занимало предстоящее действие.
   - Сегодня узнала, - свистящим шепотом проговорила она, - ты мне изме-
нил... С какой-то потаскухой! - Дыхание у нее прервалось, глотнув воздух
она выпалила: - Как ты мог? Нет, как мог?
   Глаза ее покраснели и наполнились слезами.
   - Кто это тебе сказал? - удивился он, хотя  противная  морда  Есипова
сразу замаячила перед глазами.
   - Какой-то Есипов, назвался твоим однокурсником.
   - А-а, доброжелатель, друг детства, - голос его противно  заблеял,  и
шутка его не понравилась. Сейчас бы он  с  удовольствием  изничтожил  бы
этого подонка, который обеспечил ему не  один  "приятный"  вечерок.  Это
станет их любимым вечерним сериалом.
   - Как ты мог с какой-то потаскухой?
   Лариса повторила вопрос, а он медленно двинулся  на  кухню,  чтоб  их
разговор не потревожил Алю, занятую мультиком по телевизору.
   - Говорить на такую тему, Лариса, - заметил  он  со  спок