ийся простор.  Среди  зеленого  моря
можно разглядеть мозаику крыш селения, серые комочки овец, соринки  пас-
тухов. Они точно застыли, уснули - их сон вечен. Так мы предстаем  перед
Богом. Наши хлопоты, суета - лишь сон для него.
   Иошуа взял в руки заготовку для ручки двери.  На  ней  было  пятнышко
сучка. Если при обработке не обойти сучок, ручку можно будет  выбросить.
Иошуа откинул в угол заготовку. Все это -  сон.  Иошуа  представил,  как
мать готовит еду к ужину, прикидывает, чем порадовать близких. И  так  -
пока не закатится звезда жизни, и начнется еще более глубокий сон.
   Ночь приходит на вершину горы немного позже. Уже канули во тьму доли-
ны, смешались и исчезли в непроглядной глуши селения,  а  сияние  заката
еще касается вершины, бледный отсвет дня манит в  сторону  моря.  Звезды
разгораются все ярче, потрясая своим  множеством.  Вспыхивает  ничтожный
огонек костра, и звезды меркнут, тьма вокруг сгущается.
   Среди ночи надо отойти от костра. Жалкие языки пламени бьются на  дне
огненного комочка, который все больше сжимается, чахнет в объятиях тьмы.
Прохлада изгоняет усталость, вселяет радость ни с чем не сравнимую.  Она
бесконечна и необъяснима. В безмолвии ночи звезды медленно движутся, ув-
лекая сладким головокружением. Потом  настигает  короткий  сон,  который
всегда прерывался в определенный  час,  когда  воздух  густел,  закрывая
бесплотным телом невидимого существа звезды - они пропадали  в  кисейной
гуще. С невидимой земли из невидимых трав  и  ветвей  в  невидимое  небо
взлетали птицы. Первая неуверенная трель прорезала молчание, потом щебет
становился увереннее, сильнее, наполняя радостью, движением. Заря  вспы-
хивала и заполняла небо, мир снова обретал твердь гор  и  легкую  синеву
небес. Вспышка солнца всплывала вверх, заливая золотом округу. Бог  вез-
десущ и есть радость!..
   - Сынок.
   Иошуа вздрогнул и оглянулся на дверь.
   - Ты опять сегодня ничего не делал? - мать остановилась в дверях и  с
укором глядела на сына, ответа она не  ждала.  -  Опять  мечтал,  -  она
вздохнула огорченно.
   Иошуа приподнялся, сел и обнял колени.
   - Твои братья говорят, что ты болен. Я не верю. Что  это  за  болезнь
такая?
   - Я не болен, мама... - с улыбкой сказал Иошуа.
   - Твои братья недовольны. Они говорят, ты приходишь есть, но  забыва-
ешь добывать еду.
   - Мне много не надо.
   - Зачем так говоришь? Не к добру это... Если ты  живешь,  тебе  много
надо. В твои годы мужчины имеют жену, детей, у них полно овец, они рабо-
тают, торгуют.
   - Не успел, я слишком торопился, - сказал Иошуа,  разведя  руками.  -
Когда-то давно хотел жениться... Но, знаешь, мама, одна мысль беспокоила
меня. Не мог понять, зачем, едва взойдет солнце, люди выгоняют на  паст-
бище овец, сеют поля, жнут, собирают плоды...
   - Для счастья, сынок, так Бог повелел. В достатке семья,  насытились,
оделись, веселы дети, легко на душе, а бедность и лень - это горе.
   - Нет, - улыбнулся Иошуа. - Почему тогда радость дают цветы, утреннее
солнце, ни с чем не сравнимое сияние звезд? А размышления о Боге, молит-
ва? Откуда такое счастье в них? Ласки любимой, смех детей,  богатство...
Они не могут доставить такой радости. Если бы женился, у меня и овцы,  и
дети, одежда - все было бы. Кроме одного. Я бы не успел прийти к Богу.
   - Молись, как все, - сказала мать, огорченно глядя на сына.
   - Твердить заученную молитву, - задумчиво и тихо сказал Иошуа, -  все
равно, что повторять причитания надоевшего учителя.  Только  тоску  мно-
жить.
   - Ты пугаешь меня. - Ее глаза беспокойно расширились.
   Иошуа смахнул с колена налипшие стружки, помедлил и сказал спокойно:
   - Я ухожу сегодня.
   - Ах, опять бродяжничать, - воскликнула она. - Братья будут ругаться.
   - Я совсем ухожу.
   - Куда же? - со страхом спросила мать.
   - К Отцу, - Иошуа повел рукой.
   - Опять ты пугаешь меня, - вскрикнула мать, - он же умер.
   - Наш Отец всегда жив.
   - Он на кладбище, и ты сам знаешь это.
   - На кладбище нет Отца, там кости и камни. Разве ты не видела? Открой
глаза и посмотри... Тогда ты увидишь, что Отец наш повсюду, всегда.
   - Как такое может быть? - удивилась мать.
   - Я ведь объяснял тебе, - спокойно напомнил Иошуа.
   - А, ты об этом, - она вздохнула. - Люди смеются над тобой.
   - Потому что у них здоровое тело, - улыбнулся Иошуа. - Они, как дети,
которым показали палец. А душа их во сне.
   - Когда же ты вернешься?
   - Я приду к каждому, кто меня поймет... - Иошуа затих,  раздумывая  о
чем-то, по том грустно заметил: - К тому же последнее время меня остави-
ли прежние радости: нет былой радости весной, наши  праздники  почти  не
трогают меня. Мне часто становится скучно. Мне уже давно пора...
   Мать молчала, ее лицо побледнело и осунулось от скорби,  наконец  она
очнулась и проговорила жалобно:
   - Подожди хоть до утра, напеку хлеба на дорогу. -  Она  посмотрела  с
надеждой.
   - Зачем ждать утра? Я уже давно в пути и пища всегда при мне.
   Иошуа потянулся за сандалиями у порога и стал их завязывать.
   - И ужина не подождешь? - испугалась мать.
   - Я сыт.
   Он встал, поднял накидку и встряхнул. Мать метнулась через  дворик  в
дом, и, когда Иошуа выходил на улицу, нагнала его, сунула  в  руки  сына
кусок хлеба. По ее лицу текли слезы, она всхлипнула жалобно.
   - Берегись злых людей.
   - Они не страшны мне. - Он сделал несколько шагов  по  дороге,  потом
остановился и оглянулся. Он молча с лаской глядел на мать. - Ты не пове-
рила мне... - Он улыбнулся. - Когда вспомнишь меня, знай, я думаю о  те-
бе. Когда люди будут говорить обо мне, знай, это я говорю с  тобой.  Ра-
дуйся, если добрая весть обо мне. Не печалься, если плохие вести  будут.
Как Отец наш, я всегда с тобой, я - твоя радость и надежда.
 
   ***
 
   Комната была заставлена потемневшей довоенной мебелью.  Высокий,  под
потолок, буфет с резными украшениями наверху едва не царапал потолок. На
темных дверцах с не отскобленными остатками старого лака - резные листья
неведомого цветка. В центре комнаты -  дубовый  стол  со  слоноподобными
ножками. У окна - обшарпанный письменный стол, рядом - современного вида
кресло с обтертыми спинкой и сидением. Во всю стену книжные полки и шка-
фы, набитые книгами. Книги лежали повсюду: на буфете, и  на  столах,  на
кресле, и под подушкой на диване. На стенке одного из шкафов на гвоздике
висели допотопные наручники: кованые из черного железа кольца и цепь.
   - Это чтоб не канючить, - весело сказал Миколюта, когда Елисей  спро-
сил его о наручниках. - Свобода она,  знаете,  приедается,  как  воздух:
есть, ты его и не замечаешь, а попробуй перекрыть краник, тут же сандали
отбросишь. Так и со свободой, пока есть - не ценишь, жалуешься, в хандре
сидишь, даже клянешь последними словами. А железяки примеришь - и  сразу
в чувство придешь. Один раз пьяного коллегу пришлось лупить. Освинел из-
рядно, мужеложеские фантазии разыгрались. Но быстро  в  разум  вернулся,
больше от звона кандального. Впечатляет.
   На столе парили чашки, посередине покоился мутный целлофановый  пакет
с ломом печенья, и тут Миколюта принес кипу рукописей.
   - Перед сном окинем взглядом, - сказал он, вздохнув, и добавил: - Вот
они наши жалкие домогательства бессмертия. Если не считать токарей пера,
которые гонят строку, как стружку, то нашего брата лишь смертность  мира
тянет заниматься этим весьма странным занятием. Мартовский снег на  жар-
ком солнце. Пекло на черном, и холод сияющих капель. Художники, вы знае-
те, любят мартовский снег. Да-а,  этакое  сумасбродство,  головокружение
весеннее. Коричневая трава - и обоюдоострые клинки молодой травы. В  ти-
шине шорох - ростки рвут сор прошлогодний, кромсают, пробиваются. А лет-
ний луг. Рассветный озноб, потом блаженство тепла. А наши посиделки сей-
час. Чем не сюжет?.. - Миколюта пододвинул к себе чашку. - Глядишь,  на-
пишем, и не умрут вместе с нами радости и печали наши.
   Илья Ефимович стал прихлебывать чай, изредка кидая в  рот  кусок  пе-
ченья. Он ворошил, раздвигая по столу схваченные скрепками рукописи, од-
ни потоньше, другие в несколько десятков страниц.
   - Фердинанд Константинович, - сказал Миколюта, - человек крупного те-
ла, шумный, а посему, бьюсь об заклад, любит в прозе всякую мелочь,  ко-
мара писклявого не пропустит. Ну-ка, - он раскрыл наугад страницы и  за-
тих на минуту. - Вот. "Митрохин лег на подушку и услышал едва различимое
тиканье часов. По обыкновению любил в командировках класть часы под  по-
душку, как некие урки из детективов суют под подушку наганы..." Ха-ха, -
хохотнул Миколюта довольно.
   Елисею тоже показалось забавным это. Правда, от теплого чая, он вдруг
ощутил всю тяжесть бесконечного дня. Голова отяжелела и ноги плохо пови-
новались. Он уже стал коситься по сторонам, примериваясь, где бы  прива-
литься и заснуть. Илья Ефимович тоже все  больше  молчал.  После  второй
чашки он сгреб с дивана одеяло и подушку и отнес на кухню.
   - Вы, голубчик, здесь устраивайтесь, - сказал  он,  бросая  на  диван
другую подушку и одеяло, - я на кухне. Вот вам и снотворное, - он  сунул
Елисею тоненькую рукопись, - не побрезгуйте.
   Он ушел, а Елисей быстро сбросил одежду и упал на диван. Откинув  го-
лову на подушку, он ощутил растекающееся по телу блаженство, но все-таки
взял листки и прочитал на первой странице, что это рассказ и  называется
он "Новый год". "Не сказал бы, - подумал Елисей, - что название  слишком
оригинальное", и начал читать.
 
   ***
 
   Первое январское утро наступило.  Олег  Никитин  стоял  на  платформе
Ярославского вокзала, а напротив, в тамбуре электрички - Вера, его  Сне-
гурочка, как вот уже несколько часов он звал ее. По возрасту она, конеч-
но, вряд ли подходила в Снегурочки, но короткая белая  шубка,  такая  же
шапка с длинными пушистыми ушами, упрятанными под ворот  шубки,  бледное
лицо с едва заметным румянцем, светло-небесные глаза - еще  раз  убедили
Никитина, что он не ошибся.
   Порыв студеного ветра бросил горсть снежинок. Вера поежилась, и Ники-
тин взял ее за руки выше варежек. Показалось,  что  запястье  стало  еще
тоньше. Он знал, что сейчас двери закроются, поезд уйдет, а  она  так  и
останется в его памяти, соединенная с тем жутким и радостным превращени-
ем, которое произошло с ним впервые в эту почти сороковую его новогоднюю
ночь. Впрочем, может быть, нечто подобное происходило с ним при  появле-
нии на белый свет, но об этом можно было лишь гадать. А это чудо он пом-
нил с ясной четкостью, еще, казалось, ощущал и видел.
   Динамик в вагоне прохрипел, что двери  закрываются.  Вера  улыбнулась
отстранено и жалко. Двери с шипением двинулись, рука Веры в пальцах  Ни-
китина дрогнула. И тут же Олег кинул ногу в исчезающий проем дверей, су-
нулся вперед плечом, упираясь руками в надвигающиеся двери. Они давили с
неумолимой тяжестью,  испуганная  Вера  пыталась  ему  помочь.  Со  всей
яростью Никитин надавил двери, и они чуть подались назад. Но тут,  види-
мо, машинист сжалился и на мгновение ослабил давление. В ту  же  секунду
Никитин ввалился в тамбур, обнял Веру и окунулся лицом в мягкий  мех  ее
шапки, холод щеки, щекочущее касание ресниц, и показалось ему, что  сно-
ва, как недавно произошло в кромешной тьме новогодней ночи, его тело ис-
чезло, теряет очертания и вес - и он, Олег Никитин, превращается  в  ра-
достное и невесомое облако...
   Тридцать первое декабря давно утратило для Олега новизну и  празднич-
ность, хотя всеобщий рефлекс новогодних приготовлений и ожиданий сидел и
в нем. Все сводилось к механическим действиям: запастись бутылками,  до-
быть подарки немногим друзьям и обеспечить место встречи  и  подругу,  с
которой приятно сесть за стол, поболтать, а потом, как  шахматный  блиц,
провести любовную игру.
   Лет двадцать назад Никитин прибыл в Москву из забытого Богом  поселка
Кировской области, поступил в московский вуз, жил в студенческой  общаге
и с каждым годом все яснее понимал, что  то  размеренное  и  очарованное
строение мира, которое он открыл на берегах родной реки Вятки, среди  ее
лесов и лугов, совершенно не годится для столичной жизни. Здесь он,  как
дерево с обрубленным корнем, брошен на бесплодный камень и, чтобы не по-
гибнуть, ему надо, собрав все силы, снова раскинуть корни, вонзить их  в
скупую почву, выжать из нее даже невозможное, оттеснить  множество  тех,
кто толкется ежедневно рядом с ним в той же общаге. Только тогда рассту-
пится толпа изнеженных и заносчивых горожан, сдадутся его силе и наглос-
ти. Надо быть нахрапистым, расчетливым.
   На последнем курсе он нашел себе невесту-москвичку. Она робела, когда
он касался ее руки, краснела от его шуток. Никитин чуял  ее  безволие  и
овечью готовность к подчинению... Сразу после свадьбы он обнаружил,  что
его жена заикается, чего совсем не  было  во  время  полугодового  жени-
ховства. На его допросе с пристрастием она созналась, что всегда  заика-
лась, особенно при волнении. Но перед свиданиями с  ним  она  с  матерью
старательно заучивала подходящий набор фраз, и это  помогало.  Тогда  он
только посмеялся, но дальше было не легче. Теща, вышедшая на пенсию биб-
лиотекарь, его возненавидела, а жена быстро растеряла и так едва  замет-
ную женскую привлекательность. Это была его первая жена. Потом было  еще
две.
   В итоге жил он теперь один в однокомнатной квартирке на окраине горо-
да. Был где-то крикливый нахальный мальчишка, его сынок от второй  жены.
Никитин окончательно убедился, что человек только уродует  все.  Если  в
его родном крае народится какой-нибудь дебил, так его природа приласкает
и пожалеет, так что летним полднем ползает он среди луговых цветов, улы-
бается мотыльку или фиолетово-крылой стрекозе - и не заметишь его гунли-
вого гудения, текущей слюны. А в большом городе все покалечено: уродливы
дома, машины, отравлен воздух, искалечены люди. И ничего не спрячешь.
   Иногда, очнувшись ночью от сна, он подходил к темному  окну,  смотрел
во тьму на мрачные прямоугольники домов, редкие фонари,  выбитую  ногами
траву дворика летом или загаженный снег зимой и чуял, что почти за тыся-
чу километров отсюда на восток серебрятся при  лунном  свете  нетронутые
снега, играет струями на незамерзающей быстрине река - и стынет сказочно
чистый воздух с растворенными запахами лесов, бескрайнего неба, проморо-
женных снега, земли. Приходила мрачная мысль, что никогда уже не будет в
его жизни такой чистоты, а будет только зло.
   Приятель обещал ему, что для него пригласят на  встречу  Нового  года
подругу жены, вполне приличную и занятную. Мельком  Никитин  подумал  об
этом по дороге к приятелю и понадеялся, что это не будет нечто прокурен-
ное и матерящееся уже неопределенно значительного возраста. Хотя и в та-
ких переделках ему приходилось бывать. Пожалуй, его и не удивишь ничем.
   У нее оказалась внешность девочки-женщины. От женщины у нее были коп-
на с приятным блеском волос, сосредоточенность в плавных чертах овально-
го лица, удобный и практичный наряд: пушистый красное  с  белым  свитер,
коконом охвативший узенькие плечи, в меру крупную грудь, короткая  узкая
юбка, ладные туфельки. От девочки - легкое выражение удивления во вздер-
нутых бровях, маленький круглый рот с пухлыми алыми губами. Вместе с же-
ной приятеля она копошилась на кухне. Тонкие руки  с  узкими  запястьями
были оголены почти по локоть, пальцы действовали быстро и споро.
   За время долгого новогоднего застолья под телевизионный  "огонек"  он
узнал, что у нее маленькая дочка, а с мужем развелась более года, потому
что его поразила болезнь "темного прошлого" - алкоголизм. И если бы  она
не была дурочкой от природы, то она давно бы возненавидела мужчин, а так
все еще прощает. Он в шутку попросил у нее прощения за все-все, что  су-
мел натворить в жизни. Вера на мгновение прикрыла глаза, лицо ее поблед-
нело. Ресницы дрогнули и  раскрылись,  пронизывая  Никитина  удивительно
темным небесным свечением, каким бывает снег в лунную ночь.
   - Укроют печали сугробы, - невнятно пробормотала, едва разжимая губы,
Вера, - беды замерзнут во льду. Прощаю тебе все, -  ее  холодные  пальцы
быстро коснулись его лба и толкнули.
   Олегу показалось, что в глазах все поплыло, но головокружение  тотчас
прекратилось. Их потащили танцевать. Загремела музыка, удивление  быстро
улетучилось, лишь в уголке памяти сохранилось ощущение легкости, которое
дало ему прикосновение ее руки.
   Далеко за полночь приятель закричал, что с него довольно,  пусть  ему
дадут подушку и наступят на веки. Они ушли спать. Никитин привлек к себе
Веру, поцеловал ее маленький пухлый рот, бледные щеки,  долго  гладил  и
целовал ее руки, легкие и прохладные. Потом он выключил верхний свет.  В
углу комнаты разноцветными искорками замерцала елка. В ее светлом мерца-
нии взлетел пушистый Верин свитер. Наверное, девочкой она была очень ху-
денькой, потому что даже обычная грузность женственности не смогла изме-
нить тонкие и изящные линии  ее  тела.  Недолговечная  девичья  легкость
очертаний груди и бедер не исчезла. Неслышно она прошла к нарядной  елке
и гирлянды погасли.
   Мгновения Никитин лежал в полной темноте,  потом  на  него  нахлынула
волна тепла, в которой смешались  прикосновения  жаркой  груди,  влажных
губ, мимолетный холодок пальцев. Ему показалось, что охватил  его  давно
забытый жар летнего луга, в котором растворяется без остатка все тело, и
не остается ничего, кроме движения теплого воздуха, дыхания трав.
   Проснулся Никитин с ощущением необыкновенной легкости, как  будто  не
было долгого застолья, праздничной маяты. Сон исчез мгновенно,  тьму  не
тревожил ни один проблеск, ни один звук не нарушал ночь. Голова была не-
обыкновенно ясной и невесомой. Подумалось, что, вот, ради этого  момента
были хлопоты, утомление. Показалось, что вся жизнь его - лишь  продвиже-
ние к этой ночной ясности и прозрачности, не нужно допытываться, доиски-
ваться причин такого преображения. Оно самодостаточно, его хватит на всю
жизнь.
   Глаза Никитина уловили во тьме темно-голубой просвет, потом он понял,
что это утренний блик проник над шторами и лег на потолок. Он  вспомнил,
что так сияли глаза Веры, когда она рукой избавила его от  всех  провин-
ностей и гадостей, которых накопилось так много.
   Никитин уловил рядом движение и сонный  вздох.  Его  плеча  коснулась
теплая рука. Губы рядом несвязно прошептали: "Душа... моя..."
   Через минуту Никитин так же легко и незаметно снова заснул...
   Электричка уже стронулась и с подвыванием катила, ускоряясь, а  Ники-
тин все еще стоял, утопив лицо в мягкой шапке Веры,  в  тепле  ее  щеки.
Глаза, укрытые от света, словно смотрели в темноту, и  Никитину  почуди-
лось, что он идет куда-то  в  темном  живом  пространстве  и  надо  идти
дальше.
   В тамбуре за спиной заскрипел бабий голос: "Вот, навстречались".
   Вера засмеялась, а Никитину показалось, что ее смех не затих, а  эхом
вспыхивает во тьме и зовет за собой. Строчки рукописи прекратились, Ели-
сей уронил листы на пол, погасил свет и  утонул  в  подушку,  неудержимо
проваливаясь в сон. В памяти сумбурно проплыли  порыв  утреннего  ветра,
сминающий листву, опрокинутое неживое лицо Фердинанда,  согнутый  силуэт
старухи-матери, лепечущей полубезумные слова: "солнышко мое..."  -  бан-
дитские морды и скользящие на асфальт белые листки...
 
   ***
 
   В первое утро после изгнания Елисея из комсомола, он проснулся с ощу-
щением счастья. Он знал, что надо позвонить Наде Поповой, и  этого  было
достаточно, чтобы легко и беспечально смотреть на позднее медленно  раз-
горающееся зимнее утро, чтобы спокойно понимать, что никуда не надо  то-
ропится, спешить, и главное - стоит набрать номер телефона, и он услышит
ее мягкий, приглушенный голос. "Зачем, - говорила она  вчера,  наверное,
пытаясь как-то его утешить, - зачем я вступила в комсомол? Все, что  на-
до, у меня есть", - удивилась она, и Елисею действительно стало  спокой-
нее