Моисей Зямович Винокур.
        Голаны


     Подготовка текста: Саша Свердлов sasha001@newmail.ru




        "ГОЛАНЫ"

     Солдатам всех времен,
     павшим за Израиль


     В  марте  роту  нашу  перевели  в  Синай и  разбросали по  всем  частям
Рафидима.  Осталось  нас четверо:  Панчо  из  Монтевидео-Цфата,  Иоханан  из
Батуми-Кармиэля,   Николай    из    Бухареста-Беэр-Шевы    и    я    -    из
Ташкента-Цур-Шалома.
     Мы  заняли  просторную  палатку, получили  оружие, съездили в Шекем  за
коньяком и начали третий месяц службы в милуиме. Днем мы  работали в гараже,
а  ночами несли  караульную службу. В свободное же  время загорали, играли в
карты, учили иврит и параллельно русско-румынско-испано-грузинский мат.
     Одним словом, жили мы дружно. Висело над нами безоблачное небо пустыни,
стоял мутный  мир или перемирие, вероятно, таков он и  есть, мир с арабами -
на Голанах рвались снаряды  да в сводках  ЦАХАЛа передавали  списки убитых и
раненых.
     Мы просили у командира базы перевода в боевые части, но он говорил:
     - Каждый делает свое дело, а уж если понадобимся - нас переведут.
     Однажды  под  вечер Панчо  принес почту.  Он показал,  что и  мне  есть
открытка, но наотрез отказался отдавать, пока не нальют коньяк.
     Он  пил, а я читал открытку. "Шалом, братуля, - писал мне Гершон. - Вот
и  я  ранен.  Осколком разорвало губу, но  рука Б-га  прикрыла меня,  не дав
осколку  войти  в  голову.  Нас  накрыли  в  самую  точку. Я  гоню  танк под
сумасшедшим огнем,  весь залитый  кровью, и не  могу закрыть люк. Херня все,
зато абсорбция кончилась, и я израильтянин. Приезжай скорей, расскажи, какой
он, Синай. Жду. Целую. Гришка".
     Иоханан умчался к  командиру  за увольнительной  и билетом на  самолет.
Панчо и  Николай наполнили  бутылками  и  сигаретами  мой ранец, дали денег,
запасные  магазины к  "узи", и мы  побежали к проходной.  Видно, Иоханан все
успел  объяснить, и  Рафи, наш  командир,  выкатывал джип  из гаража. Ребята
распахнули ворота. Мы понеслись к аэродрому.
     Приходилось   ли   кому-нибудь   ездить   с  взволнованным  израильским
водителем? Да еще с военным водителем! Машину удерживают на дороге совсем не
законы  физики.  Нет вообще  никаких законов  в бешеной этой  езде, но  есть
огромное,  искреннее желание помочь вам, и оно берет верх! Рафи поговорил  с
дежурным на КП, и меня  протолкнули без очереди.  Он крикнул мне: "Все будет
хорошо!" Я помахал ему рукой.
     Потом был Луд. Автобус до Хайфы. А дальше тремп, тремп, тремп всю ночь.
Пост на мосту через Иордан.  Проверка документов. Дорога все выше и  выше  в
гору, а утром я был у минарета деревни Хушния и увидел Гришку.
     Рафи был прав. Все  хорошо, как всегда. Все было  так,  что большего  и
желать грешно,  только на месте, куда ляпнул осколок, рос небритый  островок
рыжих волос.
     Мы вцепились друг в друга насмерть, назло ей, и Гришка орал:
     - Ну, падла! Нашел меня, нашел!!
     Потом  мы  пили коньяк, как воду.  Пила вся  батарея,  и повар Йом  Тов
выбросил на  стол все лучшее из  армейских припасов. Приехал командир полка,
тридцатилетний  парень,  выпил  с  нами  и, чтобы  сохранить  боеспособность
батареи, дал Гришке трое суток отпуска. Танкисты ликовали.
     Открытая  машина  везла  нас  в  Эрец  Исраэль,  среди  черных  камней,
покрывших эту землю, средь  разбитых сирийских бункеров и сожженных  русских
танков, а головы и желудки наши горели на холодном  ветру, и Гришка  укрывал
меня теплой своей курткой.
     Кончилась фронтовая полоса. Мы вытащили магазины  из  автоматов, сели в
Рош-Пине на обыкновенный красавчик-автобус и покатили  в  Цур-Шалом, к  маме
Риве под крыло. Мы балдели всю дорогу от Рош-Пины до  Чек-поста. Теперь было
смешно  слушать  про  то,   как  под  водительское  сидение  попал   ящик  с
боеголовками, и Гришка не  мог закрыть люк. Хоть возьми  и  голову оторви. О
том,  как  забыл  иврит  и кричал  экипажу  по-русски: "Уберите  ящик!"  Про
нокдаун, когда ударил осколок, и рассказ  командира  танка: "Кричал, кричал.
Потом замолчал, но танк идет. Значит, беседер! Слава Б-гу!"
     Я рассказал ему синайский анекдот о тремписте: "Стоит солдат у Суэцкого
канала и беседует с водителем машины.
     - Куда едешь, бахурчик?
     - В Хайфу, мотек.
     - Аир или Адар?
     - Аир, мотек.
     - Эх, жаль, - говорит, - не по пути".
     Нам было легко и весело оттого,  что  мы  в  Израиле  и  вот  проезжаем
Нацерет. Оттого что нам еще только по тридцать лет, и мы  в Израиле! Сбылось
все, что  нам  снилось в Ташкенте - мы в Израиле!! Мы были пьяные  вдрызг  и
пели: "АМ ИСРАЭЛЬ ХАЙ!", и все в автобусе улыбались и пели с нами.
     У Чек-поста мы вышли и привели себя в порядок. Домой хотелось явиться в
приличном виде. Мы  пили  пиво и  спорили, что подарить матушке  - цветы или
мясо. Я  настаивал на последнем, но разве Рыжего убедишь?  Он купил  большой
букет,  обернутый  целлофаном  и ленточками,  и  теперь не  знал,  куда  его
засунуть,  не тащиться  же средь  белого дня с автоматом  и цветами.  Так  и
стояли мы  у цветочного  киоска, препираясь, кому нести. Тут подходит  к нам
солдат, тоже с букетом, и говорит по-русски:
     - Я вас знаю, ребята. Вы из Цур-Шалома.
     - Да, - говорит Гришка, - из самого Цур-Шалома, а что?
     - Если домой, то садитесь, подвезу.
     Мы сели в  его  "Пежо", радуясь,  что не пришлось шататься  по дороге с
цветами,  что скоро наши  Мотл и Рива обнимут нас, а потом мы примем горячий
душ и нас будет ждать полный стол самой вкусной на свете жратвы.
     Водитель, мы так  и  не  узнали его имени, ехал медленно. Разноцветными
стремительными струями нас обтекали машины. Шел разговор,  обычный в те дни:
Йом Кипур. Я, сгорая от стыда, сообщил, что сидел в Ташкенте. Все покатились
со смеху. Гришка сказал, что был  на курсах  водителей танков, а тот  парень
был на Голанах. "Два дня, - сказал он. - Всего два дня, а потом госпиталь".

     "Я  был медбратом на  санитарной  бронемашине.  Недалеко от перекрестка
Шамс  стоял наш  разбитый танк  и просил  помощи. Так сообщил  мне радист из
полевого госпиталя. Было утро. Солнце  только поднималось  над  Хермоном.  В
поле мы увидели  нашу машину. Танк стоял вплотную к русскому Т-62. Вокруг ни
души. Мы свернули с дороги в поле, на эти чертовы камни, и тут у нас сорвало
правую гусеницу. Мы даже не стали смотреть на упавшую ленту, взяли автоматы,
носилки и побежали. Смотрим под ноги, чтоб шею не свернуть, и  вот, поднимаю
глаза и не верю  самому  себе. Стоит  перед нами десяток сирийцев-командос с
"калашниковыми" наготове и спокойно на иврите говорят: "Бросай оружие!"
     Что тут сделаешь? Бросили автоматы на землю и  руки кверху. Содрали они
с нас часы,  вывернули карманы,  забрали  документы  и велели снять ботинки.
Связали нам руки шнурками, а старший спрашивает:
     - Ты врач?
     - Нет, - говорю.
     Тогда он ударил меня, сука, и я упал. Дальше все было как под наркозом.
Следующих ударов я не чувствовал. Я только видел,  что меня бьют. Голова моя
разрывалась от того, первого  удара в ухо, а они все били, били... Потом нас
подняли и повели.
     Я  не чувствовал  даже боли в  босых ногах, хотя  они были красными  от
крови. Не знаю, ребята, сколько все это длилось. Минуту или  всю  жизнь. Нас
вели мимо нашего  танка, и  я смотрел на перекошенную  орудийную  башню,  на
открытый  водительский люк и  думал: "Вот  и все.  Должно быть, оно таким  и
бывает "вот и все". Просто встретят чужие морды, и окажется ВОТ И ВСЕ".
     Вдруг  из  танка ударил пулемет, и сирийцы, идущие впереди нас,  упали.
Очередь  запнулась  и  хлестнула вновь.  Я  крикнул:  "Исер,  беги!",  и  мы
бросились  в разные стороны. Если  это  можно назвать  бегом, то я бежал.  Я
падал на камни со связанными за спиной руками, вставал  и снова бежал. Потом
я упал и пришел в себя на закате дня.
     Я  лежал на  дне  ямы, и все вокруг воняло  порохом. Болела голова, все
тело. Хватило сил  доползти до камня и перетереть шнурки на онемевших руках.
В этой воронке я остался до утра.
     На  рассвете  я  пополз   к  своим.  Тут  не   ошибешься.  Надо  только
чувствовать, что  спускаешься вниз.  И еще  была  во мне уверенность, что  я
доползу.
     К полудню мне  показалось:  дрожит  земля.  Ничего не слыша, я встал на
колени и  увидел,  как прямо  на меня несутся танки.  Наши танки  - это было
видно по  окраске.  Я поднялся на ноги  и  пошел  навстречу,  размахивая над
головой руками.
     Они   заметили   меня.   Одна  машина   чуть  изменила   направление  и
остановилась.
     Можно ли рассказать словами то, что было в душе моей?! Они втащили меня
в башню. Еврейские парни в  поту и пыли дали воды,  перевязали ноги. Я лежал
внизу  на  снарядах, плакал и  молился, а эти парни делали  свое  дело. Танк
догонял колонну.
     Когда санитары переносили меня в свою машину, подошел офицер. Он что-то
говорил мне, но я не слышал. Тогда я рассказал ему о том,  что было вчера  у
перекрестка Шамс. Почему-то  я стал уговаривать  его  поехать туда. Говорил,
что в машине места хватит всем, зная, что говорю обидные слова, а он слушал,
опустив  голову  и поправляя повязки на моих  ногах. Потом он ушел, и машина
тронулась.  Мы ехали  не больше часа, пока  вновь не  остановились. Санитары
взяли меня  под  руки, помогая выбраться наружу. Я  узнал  перекресток и наш
броневик на краю поля, и тот танк вдали.
     - Там, - сказал я офицеру. - Только не засовывай меня опять в машину. Я
тоже пойду.
     Они  шли  быстро, развернувшись цепочкой, с автоматами  наготове,  а  я
ковылял за ними и думал: вот ведь как надо было, но тогда бы нас пристрелили
эти твари.
     Я так и не дошел до танка. Они возвращались. Они проходили мимо меня, и
я видел пару носилок и этих... на брезенте.
     Носилки  плыли мимо меня. На первой  лежало тело с прижатыми  к  животу
ногами  в  черном  от засохшей  крови комбинезоне. Обезглавленное  это  тело
качалось перед глазами в такт шагов санитаров...
     На  вторых носилках пронесли  совсем мальчишку.  Мальчишку без ног. Его
лицо на брезенте было повернуто ко мне.
     - Больше там никого нет, - сказал офицер. - Их было только двое.
     Я  бежал  за  носилками  на чужих ногах и кричал, чтобы они еще раз все
осмотрели, что этого не может быть - экипажа из двух человек!
     Офицер нес носилки и плакал.
     - Все может  быть, - говорил он. - Даже такое. Этот мальчик стрелял  из
пулемета уже без ног. Он умер от потери крови... "

     Мы медленно  ехали по дороге на Цур-Шалом. Мимо  нас,  обгоняя, неслись
машины.  На тротуарах  играла  детвора. Гуляли женщины  в легких одеждах.  В
придорожном пруду чайки охотились на рыбу.
     А я смотрел на парней, сидящих  со мной в машине, на дома и деревья, на
синее небо над нами...

     Вот  такие  дела были тогда в Израиле.  Я в них абсолютно  ни  хера  не
понимал. Ни слов. Ни песен. ГОЛЕМ.
     И я  не могу  вам объяснить, почему с  полного хода  втрескался  в Этот
Народ по брызговики. Вы уж простите.
     Кажется, все... Ох, нет. Простите, еще раз простите.
     Я тогда  же... по глупости... беспечно... наобещал  Создателю,  что  по
мере сил попытаюсь не скурвиться.


     ЧЕРТ

     Катились по отлогому спуску из Тассы в  Рафидим. На  исходе ночи, когда
соблюдающий себя  водила  погасит фары, прижмется к краю дороги, отцепившись
от осевой, остановится, осмотрит скаты да груз - не взбрыкнул ли где танк на
повороте, поссыт и снова за баранку, рассветное время дорого.

     Катились по отлогому спуску под незачехленным "Патоном".
     Повизгивала  по-щенячьи платформа,  шипели колеса на росистом асфальте,
"гулял" мотор на прямой  передаче,  и  стрелка  тахометра прилипла к отметке
2100. Предел.
     Четвертые сутки распечатывал Плешивый в Синае.
     Его напарник Натан по  кличке Желток остался в Бат-Яме катать  в  покер
по-крупному  против строительных подрядчиков,  и Плешивый не сомневался, что
крутой Желток раздербанит их в пух и прах. И поделом.
     Сладенькие "терпилы" счет деньгам не вели: воздух, мусор.
     "Вот  и  устроились с Б-жьей  помощью,  -  подумал Плешивый  и  в голос
зевнул. - Весь мир из одних потерпевших".
     Старик Шмуэль по прозвищу Черт,  громадный мужик  из румынских  евреев,
таскал "Шерманы"  еще  в Синайскую  кампанию, поливая на "Даймонти", простом
как примус, но старье списали, пригнали новую технику,  которую он не хотел,
да и не мог понять, и Черт решил дождаться пенсии ценой бессмертия.
     Черт катался в правом кресле. Пассажир.
     Вчера, ужиная  у танкистов,  Черт  "убил"  Плешивого, проглотив  полный
поднос отварного мяса.
     - Куда ты, тварюга, все это пихаешь? - укорил Плешивый.
     Черт  оторопел,  бросил вилку и ушел, а  Плешивому  показалось, что  за
стеклами очков он видел слезы.
     Буду называть старика по имени, - решил Плешивый и тихонько позвал:
     - Шмулька.
     - А?!
     - Выползай. Рафидим скоро.
     - На хуй мне нужен твой Рафидим?!
     - Пиво поставлю в "Шекеме" от пуза.
     - Ладно, - согласился старик и крепко осмердил кабину.
     Плешивый опустил стекло левой дверцы и плюнул вниз на асфальт.
     "Шмуэлем ведь мать когда-то назвала, - осаживал себя Плешивый. - Именем
пророка!"  -  И  чувствовал,  что  его  собственный   тахометр  переваливает
запретные 2100.
     И  как  костыль хромому  пришло  во спасение:  вся  колода из  бубновых
шестерок. Недосып и "миражи", и простота бесприюта. И  ушли навсегда те, кто
ждали,  и  пустые  перекрестки  открещивались виновато,  и от Хабаровска  до
Синая,  все на  подъем, колесишь  по Старой  Смоленской.  Затяжной прыжок из
пизды в могилу...
     Катились   по  отлогому  спуску  из  Тассы   в   Рафидим.  Выползал  из
берлоги-спальни старик Шмуэль, ушибаясь о  рычаги и рукоятки. Полный кавалер
шоферской  славы.  Он  честно  заслужил  свой   геморрой,  ишиас  и  очки  с
двояковыгнутыми стеклами.  Протезы зубов Шмуэль приобрел по десятипроцентной
скидке, положенной вольнонаемным в армии.
     - Где мы? - спросил Шмуэль, устроившись в правом кресле.
     - В Синае.
     -  Русский,  -  сказал  старик  строго.  -  Шутить  будешь  со   своими
друзьями-пьянчугами. Говори, зараза, скоро ли Рафидим?
     - Отсюда до первой бутылки пива минут сорок, - ответил Плешивый и нагло
уперся в мутные спросонья глаза старика.
     - Потуши дальний свет, собака! - Полез  старик на рога. - Ты вперед  не
наездил столько, сколько я на задней скорости.
     - Почему ты ехал назад? Козел старый. Сознавайся! Отступал?!
     - Дурак! - сказал Шмуэль. - Большой русский дурак. Иван.
     Так докатились по отлогому  спуску  из Тассы  в Рафидим. Стратегический
центр  всех  родов  войск ЦАХАЛа, кроме  военно-морских -  "Шекем" Рафидима.
Толпы военнослужащих осаждают  его  с  утра, будто только  этим и  заняты  в
Синае. Столы  завалены  порожними  бутылками,  мятыми  салфетками, огрызками
бисквитов и жестянками из-под соков.
     "Рай  земной,  трижды  господа  мать!  -  подумал  Плешивый.  -  Погост
безалкоголья".  Шуганув  пару  "салаг", досасывающих  "кока-колу",  Плешивый
опрастал место за столом и усадил Шмуэля.
     - Держи, старик, место зубами. Я мигом.
     Плешивый возвращался,  прижимая к  груди пластиковый "сидор" с  пивными
бутылками.  И  водочка  в  нем  была.  Мерзлая.  Сладкий  холодок   прожигал
хлопчатобумажную ткань полевой формы.
     "Святым   старцем  наградил  Господь  накануне  субботы.  Оделил,   как
триппером. Но и на том спасибо, что не одному хлебать".
     Кровь шибанула в голову  Плешивого, когда он увидел  седого Шмуэля там,
за столом, где  он  его  оставил пару минут назад, всего пару минут... И вот
сидит старик, и  под носом его гора пустых  бутылок, и конечно  же  вот  эти
"чистюли" сволокли мусор, обидев старика.
     И,  казалось бы, уже забытое, но  нет, слава Б-гу, не  забытое,  быстро
всплыло на уровень, и  руки вспомнили, для чего кулаки, и глаза точно нашли,
с кого начать.
     -  Встань,   лох,   и  убери   грязь  со   стола,  -   сказал  Плешивый
резервисту-пехотинцу, что покрупнее.
     Самому приличному, что сидел за столом.
     Резервист перестал жевать.
     И еще четко видел Плешивый,  что  автомат пехотинца на столе,  и обойма
пристегнута к патроннику, и перед ним совсем не "лох", далеко не "лох",  и в
этом  он тоже  не заблуждался,  но  Плешивый знал:  сломает,  иначе  не было
звериного прошлого.
     -  Не горячись, парень, - сказал  пехотинец.  - Спроси старика.  Он сам
собрал пустые  бутылки на  сдачу.  Со  всех  столов.  Из-под  ног у  солдат.
Новобранцы соблюдают себя, только вы, шоферюги, шакалите, и для вас ничто не
позор.
     - Шмуль, - тихо позвал Плешивый.
     Солдаты    от    соседних    столов    смотрели    на    Плешивого    и
резервиста-пехотинца.
     - Шмуль, - позвал Плешивый. - Не сиди.
     Потом, наклонившись к самому уху старика:
     - Не сиди, Шмуэль. Как-то же надо выплывать из помоев.
     Старик покорно пошел к выходу. Бухтел, горюя за оставленное добро.
     Плешивый предупредил:
     - Обернешься, убью!
     Водители шли к трейлеру напрямик,  след в след.  Черт впереди, Плешивый
сзади. Пластиковый сидор на руке Плешивого, забытый и никчемный, плавился на
солнце.  Черт загребал ботинками песок, и Плешивый видел, как  быстро буреет
на солнце рубаха Шмуэля. От пота. Они шли, не отбрасывая теней. Солнце Синая
в полдень сжигает тень.


     ПАРИ

     На Песах гуляли свадьбу Моти Бреслера. В тель-авивском Доме солдата.  В
банкетном  зале.  Водители  в  полном  составе  батальона  и  начальство  по
приглашению.
     Одураченные штатскими тряпками,  бродили шоферюги по  залу, отыскивая в
коверкоте пиджаков напарников по экипажу.
     Незнакомые красивые и очень красиво одетые женщины. Чистые, причесанные
дети. Фотовспышки магния. Трезвая скованность улыбок. Разговоры: "как дела",
когда на столах плотный частокол бутылок - бардак!
     Порядок  навел  оркестр. Чисто  и загадочно,  будто  из  глубины веков,
шепнула певунья: "Од авину хай... " ("Еще жив праотец"), ущипнула сладко под
сердцем: "Ам  Исраэль  хай!...  "  (Жив  народ Израиля).  И  вдруг  хлынула,
разлилась в звоне тарелок ударных песней о Народе избранном и о царе Давиде.
Мастерицей  была  певунья. Завела нас с полоборота.  И  мы потопали  чередой
поздравлять молодоженов.
     Ритуальное  покрывало  с  кистями крученого  шелка  по углам на четырех
столбах  растянуто. Под  покрывалом  кресло  в букетах  цветов.  В  кресле в
подвенечном  пуху  и  кружевах  - невеста.  Девочка-репатриантка из  Снежной
страны. Модель еврейской мамы  в перспективе,  а пока голые шасси  по  имени
Ципора. Загадка в желтых косичках, где ходовая часть, подвеска и трансмиссия
еще не оборудованы природой. Рядом наш Моти. В синей тройке, перечеркнутый у
горла бордовой бабочкой, подпирал покрывало хупы кавалергардной статью.  Так
в  ожидании смены сигнала светофора стоят  на  перекрестке тяжелый седельный
тягач МЕК и легковая "Лада". Очень редко, но бывает и так...
     Солидные чеки в запечатанных конвертах сгружали в медный таз на высокой
подставке. На конверте - номера экипажей и наши имена.
     Времечко   в   стране  кружилось  пасторальное.  И   израильскую   лиру
уважительно называли - фунт. Решили в  батальоне Мотьке  квартиру купить.  С
рыла по тыще - пупок не развяжется. Не в кабину ж невесту волочь - не блядь.
     Марьян  Павловский  -  Первый  номер  у  Мотьки  Бреслера -  дежурил за
инкассатора  над тазом. Геморройный  поляк, принимая конверт за номером 164,
бурчал по-русски: "Цапнул  мой  Мотеле  кота в мешке...  Дурак-верхогляд". И
попросил: "Придержите мне место. Я сегодня напьюсь!"
     Военный  раввин в  бороде  и  погонах  подполковника  попоил  вином  из
бумажного стаканчика  молодых, Мотька  топнул ногой  и раздавил  стакан. Под
крики "ле-хаим" рав благословил застолье.
     Пасхальная сказка  утвержд