Гилеля смеялись над домом Шамая, утверждая, что
действительно умер тот мэнч, что сначала замер, а уж потом помер!
     Кора  головного   мозга   покрылась   солью  и  поташем  Дохлого  моря,
проваливался чердак в доме Шамая, и ехала крыша в доме Гилеля!
     Я называл рава Бермуду "равбариах" и раскручивался на новый срок.
     В сумерках  подсознания всплывали цифровые значения  арамейской вязи  и
гематрические суммы скакали, как блохи в наших головах.
     Синайские комбины!
     Бермуда впаривал заказ из трех первых - по краям, две последних, первый
номер, а я хотел швырнуть вены, только уже не на руке, а тоталос!
     Ведь по Галахе  я давно эзотерический дуб, то есть  крякнул рикошетом с
древа добра и зла  и каменею косоголовым идолом  на острове Пасхи в качестве
еврейского  примата.  Впрочем,  и  Бермуда вывихнул мозги в тщетных  поисках
священной  цифры  Девять.  Потерянное  время.  Время,  скрученное арматурой.
Однако.
     Катали с Бермудой по мелочи в шмен. Уболтал я ребе дать стольник баксов
в рост, пообещав раскрыть тайну  Девятки. Периодически мы играли на  шекели,
грузинские стерлинги из  типографий Ашдода, эфиопские  бабки на  натуральном
меху и на сухой паек надзирателей-друзов.
     Бермуда тащил все.
     Я тянул кота  за яйца с секретом  фатального Числа, а  ребе в припадках
новообращенца лазал на вышки цугундера шпилить с "попками" на боеприпасы.
     Началась повальная эпидемия шмена. Катали все. Даже  те,  кто остался в
чем мать родила. Под загробную жизнь.
     Теперь  я целыми  днями жрал  любительскую колбасу с зеленым  лучком  и
белый хлеб из пекарни "Анджел", ни на минуту не забывая, что это не я хаваю,
а дал Бермуде покормить меня.
     Бермуда забросил  службу и  в  прикиде  ментовского  священника шерстил
англоязычников на травелз-чеки в аэропорту патлатого Давида.
     Перед наступлением праздника  Пурим у моего  ребе засвербил  тухес.  Он
возомнил, что может потрясти соединенные в шоблу Штаты.
     -   Можно  катать   на   пределе  Восьмерки,  ребеню,  и  не  подорвать
здоровьичко. Но с Девяткой спокойнее.
     -  Ты  сказал,  что  угадаешь Девятку  на  купюре,  еще  не вышедшей  с
монетного двора?
     - Запросто.
     - Что ты хочешь?
     - Отнеси меня к Моне в десятую камеру "Хилтона" и поделись наличными на
зеленый лучок.
     - Как угадать Девятку, кровопиец?

     -  Как  угадать  Девятку,  Мишенька?  -  подлизывается  Туля  и  трясет
опешивший член, как древо Познания.
     Нутром чую, что мне не устоять, и совершаю первую ошибку.
     Доверяю женщине опасное оружие.
     Тулинька "задумалась".


     МАШКАНТУТКА

     Второй  год  любви мы  прожили в Населенном  пункте. (Я еще доберусь до
тебя,  сучье  становище.)  По улице Леви  Эпштейн, 20/17.  Прямо над  банком
машкант! Четвертый этаж.
     Лежим  мы,  значит,  с Тулинькой,  счастливые после  близости,  и курим
анашу. Тулинька уже открыла частный бизнес. Индпошив козырной одежды  и шила
гладью. Я - уже вольняшка с пометкой не покидать пределы сионизма навеки и с
арестованной зарплатой за алименты.  Туземная  курва по имени Орли перекрыла
мне кислород.
     Лежим   мы,  значит,  с  Тулинькой,   счастливые   после  близости,   и
подкуриваем.
     -  Бородушка у  тебя,  конечно, как море, -  шепчет  любимица, и  я  ей
почему-то верю. - Но до каких пор я буду просто подстилкой?
     Умом постигаю, что Тулинька "подсохла", а из прошлой главы "задумалась"
смотреть  на реальную  жизнь  легкомысленно.  Да и что тут  понимать!  Время
половых сатисфакций.

     Я  спускался  по Эйлатскому перевалу  к развилке, на которой во времена
оные торчал твердым шанкром Содом, вставив  спички между верхними и  нижними
веками, чтоб не захлопнулись трисы после близости, а Туля валялась в коме на
заднем диване кабины.
     Библейское  утро вставало над Аравой в  прозрачной синеве, когда солнце
уже светит, но не шмалит, и бордовые быки Эдемских гор бегут  из иорданского
плена на родину...
     Четырнадцатый километр... Стенка смерти... Ебаный бугор... Я  пристроил
порожний  комплект  ДАФа в жопу ООНовского бензовоза и совсем было закунял с
недосыпу, как вдруг бензовоз стал отрываться. Завихлял  по осевой и  пошел в
пике запредельной скорости, когда рикошет о скалу исключен. Однозначно.
     Только успел  промолвить: "Да  куда ж  тебя,  хуй несет,  кучер!" - как
белая  кишка  сорокатонника врезалась,  прошибив  песчаный бруствер,  взмыла
винтом, ободрав кромку неба, и шмякнулась навзничь.

     Ох! Я не расист, господа, но я  ненавижу акробатику бледнолицых негров,
не умеющих  держать  кал, как маленькие, и  чуть не спалившие  мне  Содом  и
Гоморру.

     Бедная Туля. Что хорошего она от меня видит?
     Вот этих черножопых?
     Минеты на полном скаку в кабине автовоза?
     Взбитые сливки киббуца Йотватта и стерильную прохладу уборной, где мы с
Тулинькой дремали на разных стульчаках, остужая гениталии.
     А выходные?
     Тягучая  маета в  ресторане "Аленушка"  и пьяные  обрывки приблатненных
блюзов. Твое худенькое тело диффузирует в мое сросшейся  половинкой, и  твои
глаза тонут в  озерах разлук,  и припухшие губы по-детски дрожат. Тулинька с
родинкой на попке, и горький дым костров мертвых скифов...

     ... Ночь на бугре Эйлат. Четырнадцатая верста. Роковая ошибка...
     Я  бегу   с   Тулинькой   на   борту,  груженный   армейскими  джипами,
зомбированный черным  недосыпом, и размышляю об Орли.  Туземная тварь второй
раз арестовала зарплату. Геноцид гениальной суки кипятит чифирь гемоглобина.
     Сытая зона объявила мне джихад бешенством матки.
     Проснулась Туля.
     Боковым зрением вижу ее  в  правом  кресле  и не  могу отодрать  очи от
стрелки тахометра.
     Стрелку  оборотов двигателя зашкаливает на  полет в Лебединое озеро,  и
аура автовоза  с горящими тормозными  колодками  пляшет, как Майя Плисецкая,
отчаянный  падеспань  на  срезе  обрыва.  Когда  все, что  может  тормозить,
использовано, вплоть до Тулинькиного клитора и адреналина.
     - Тормози, я хочу пописать! - требует любимица на Четырнадцатой версте,
и  стрелка моего  биологического тахометра  соскакивает  с оси.  -  Ты  меня
слышишь? Останови, черт бы тебя подрал!
     Моя  Тулинька,  пробежавшая со  мной несчитанные километры,  принуждает
меня тормознуть на Четырнадцатой версте суицида.
     - Ссы в кабину, проклятая баба!
     Тулинька в крик.
     Повторяю: "Ссы здесь", - и включаю лампы освещения кабины.
     На мгновение  отдираю очи  от приборов,  ловлю фокус ее глаз - и у меня
взрываются зрачки.
     Белый лед  ненависти  в  ее  вытаращенных безумием бельмах,  предельный
распял  ебальника  дьяволицы  из-за  барханов  Туркмении  и  клыки  вставных
челюстей, готовые выдрать мой кадык, так призрачно защищенный бороденкой.
     Вышвыриваю даму пробздеться под луной и продолжаю спускаться с открытой
правой дверью в самую низкую точку мира.
     В чем же фатальная ошибка?
     А я развернулся и подобрал эту дрянь...

     Итак,  мы  все еще  лежим рядом после близости.  Чуть  теплая  слизь  и
никакого  оргазма. Аннигиляция. Может, порвать ей очко или просто  жениться?
Мы повенчаны Дальними пастбищами и хлебали из  артезианских колодцев  адолан
диких скифов. И хрип и стон: ТЫМЕНЯВЫВЕЛИЗЕГИПТА!!!
     Даже  ментовский  рав Мешулаш  Бермуда  не рискнет  впутаться  в  такую
авантюру.
     Статус винокурвертируемой  подстилки дает  ей полное право быть  леди в
еврейском обществе. Чего же боле?
     В  тот  же  день  увольняюсь с работы по собственному  желанию, закосив
нервное истощение. Ради Тули. Беру у знакомого художника автомобиль, так как
он  им  не пользовался  как  средством  передвижения, а  только рисовал  как
натурщицу. Целую бархат Тулинькиной  кошелки  и предлагаю турне  на Север. С
бутонами роз  цвета вышвырнутых  вен  и  потоком белого  вина. В  километрах
десяти за перекрестком Раанана тормозим. На Старой хайфской дороге.
     Задрал подол капота  у натурщицы маляра, с понтом  поломался  и впрягаю
Тулиньке сионизм.
     -  Это,  сладкая, тюрьма Тель-Монд. Здесь сидит наш Даник.  Пожизненно.
Здесь  и я  СТРАДАЛ полгода.  Единственная во  вселенной кича,  где  нас  не
скрещивали с арабьем. Понятно?
     - Да, Мишенька, да.

     ... Я СТРАДАЛ за "понял" и ни хуя не понял, а Тулинька поняла?
     Да, там, бывало, поймаешь юношу и спросишь: "По ком звонит колокол?"  А
сопляк дерзит: "По кокаину".
     И  не  понять - то ли  небо  в  озера  упало, то  ли  крыша по метадону
плывет?!

     Едем дальше.

     - Перекресток Бейт-Лид.  Поверни  головку налево.  Тюрьма  Ашморет. Тут
томится людво, подзащитное властью. Жизнелюбы ходили к ментам своими ногами.
И это понятно?
     - Да, мой Мишенька, да!
     Странно!
     Едем дальше.
     Бейт-Орен.  Огороды  с  бананами,  синее  море,   вышки  Атлита.  Здесь
маршируют  за  военные  шалости  буонопарты   армии  Израиля.  Едем  дальше.
Шмыгливый  виа-Долороса  ведет  нас  к  вершине  Кармеля,  сплошь  утыканной
смоковницами  и  Дамуном. Бетонные вышки-бойницы.  Бетонный  глухой забор  с
просьбой не фотографировать, черепом  и костями.  В бойницах  радостные хари
друзов, как флаги на башнях. Санта-Мария.
     - Прочь от мест этих гиблых и зяблых...
     - Бежим, Мишенька. Бежим!
     Прибегаем к т-образному перепутью Йокнеам. Куда ни подайся - тюрьмы.
     Налево свернешь  -  Кишон. Направо - бастион Мегиддо.  Если же мысленно
ломануться прямо, через поле Армагеддона, попадешь в Шатта  - исправительный
дом-могилку, где успешно лечат горбатых.

     ...   Шалик   Мацкиплашвили   просит  надзирателя  разрешить   наложить
филактерии.  А  надзиратель  -  друз.  Его  чувства  можно  понять. Он  тоже
гражданин Израиля,  и вообще. "...  Аткрой,  -  в  который  раз  пристает  к
надзирателю Шалик. - Аткрой! Твой глази я ибаль!"
     Гуманид открывает маленький ридикюль на поясе штанов и нажимает  кнопку
"приматы в опасности".
     Полуэскадрон черкесов дивизии "Джалябский анклав" влетает в прогулочный
дворик  с пластиковыми дубинками  наголо. Звезда  Давида,  красный  крест  и
красный полумесяц залились  краской  стыда  на зарешеченном небосклоне, пока
конвой помогал Шалику накладывать рубцы утренней молитвы.
     Сидим  с  Тулинькой  под смоковницей на склоне холма и любуемся Афулой.
Античный  город.   Со   времен   разрушения   Второго  храма  ничего,  кроме
безработицы, там не произошло.
     Полдничаем холодными бататами в мундире и запиваем лакерду белым вином.
Любимица хмелеет, и в ее глазах - дымка далеких расстояний. Мои руки как Рэм
и Ромул ласкают сосцы молочных желез. Притормозило солнце над  Тель-Мондом и
луна над кичей Аялон. Нирвана.
     - ... Однажды, Тулинька,  Иисус Навин привел сюда  мой  народ  похавать
смоквы, текущей молоком и медом.
     - Дальше, Мишенька, дальше.
     - Глядь, а Обетованную уже чавкают  семнадцать царственных байстрюков и
приватизируют корыто.
     - Дальше, Мишенька. Дальше.
     - Нас мучила жажда, Тулинька. Сорокалетняя жажда скитальцев  в пустыне,
а смоква созрела.
     - Дальше, Мишенька.
     - Отощавшие львы, мы бросились скопом на ожиревших секачей  и опустили.
Цивилизованные гои  назвали эту разборку  Армагеддон,  а  опущенных  чушек -
филистимлянами.
     - Мишенька, почему ты кричишь, как блаженненький?
     - Дура, да я же был там!
     Тулинька приходит в восторг. У  нее  на  душе праздник. Сосцы  молочных
желез мажут мои усы елеем.
     - Дальше, Мишенька, дальше. Что было потом?

     ... Потом, блядь, хлынули гунны. С Востока. Толпы гуннов. Орды. Скифы и
половцы, запорожцы и гоголи. Открылись  хляби небесные и массажные кабинеты.
Они перли  с кошелками  абсорбции наперевес, и на их стягах горела кириллица
без препинательных знаков: "Читать писать не знаем жрать ебать давай".

     Тулинька   зарыдала   и  позволила   лакомиться   собой  так,   как   в
предпраздничные дни не могло быть и речи.

     "Да, мой  Мишенька, да! О! Ах!  Я  твоя,  любимый мой!  Ах!  Не покину,
миленький!  Ах! Хочешь попку,  строгий мой? Ах!  Ох, замри! Я  сама. О! Ах!"
Гаолян собачьих  позиций... Одиночный  икс...  Античная  Афула... Армагеддон
взбитых сливок и салют восторженной малофейки...
     - Я-я-я, нет, ты, мой Мишенька! Ты! ВЫВЕЛМЕНЯИЗЕГИПТА!
     Смеркалось.
     Счастливые  после  близости, мы  быстро  собрали  манатки  и поехали  в
ресторан "Аленушка" вечерять в приблатненной истоме.
     Смеркло.
     Кто  бы мог подумать, что  в такой  праздничный день Тулинька  подцепит
рецидив.   То   ли   ей   остоебенили   тюремные   притчи,  то   ли   статус
винокурвертируемой в  еврейском обществе леди потерял прелесть и свежесть  -
не знаю!
     - До каких пор  я буду просто подстилкой? Ни кола, ни двора. Живем, как
бомжи. Пропадают льготы.
     - На хера на Дальних пастбищах Маасиягу? Ты моя крепость.
     - Машканта пропадает!!
     - Ничего у нас с тобой нет, любимица! Ни кола, ни двора, ни рака горла,
ни СПИДа, ни проблемы с прямой кишкой, я надеюсь!
     Тулинька в крик и драться.
     Отвесив  машкантутке  оплеуху,  купил  ей  в  Хадере  шуарму  и  еду  с
обосранным настроением.
     Куда я еду?
     В "Аленушку", где нас знают как облупленных за счастливую пару?
     В академ-предзонник сучьего становища с бетонной залупой  циклотрона на
въезде и с бюстиком реактивного истребителя в олимовском парке?
     Проклятая баба!
     И я повернул на Рамле  любоваться морем огней центрального дома скорби,
где приматы конвоя вышибли мне молочные зубы.

     СПОРТИВНЫЕ ПРАЗДНИКИ

     В ту ночь Тулинька была безутешной. Легла в  салоне, что за ней никогда
не водилось, плакала  горько и  шебуршала узлами. А  на заре загасила костры
мертвых скифов, обмотала  шейку матки колючей  проволокой и  ушла к хорошему
человеку с  приватным жильем в  Бат-Яме  и со вкусом  подобранной коллекцией
порнофильмов. Да!
     Перебесится и придет, - тешил я себя самообманом в безумии своем.
     Ведь я готов принять ее даже из рук хорошего человека. Мне больно.
     Прошла  неделя, другая,  и была  другая,  на которой я, как  проклятый,
искал мою Тулю,  но она  не  приходила,  и я  влетел  в  паранойю. Бесхозные
милашки  стали чураться  меня и называть  некрофилом, а  я  гулял по пустому
жилищу с осиротевшим членом в руках,  как Гомер, и страдал. На стене,  как у
Чехова, мерещилось ружье, и я не знал, что с ним делать.
     Секция  бокса  общества  Маккавеев,  где  я  хрячил  теперь в  качестве
наставника,  на  поверку оказалась кучкой несовершеннолетних  преступников и
морального удовлетворения не доставляла.
     Вместо успехов на  ринге они  волтузили  прохожих  в олимовском парке и
ставили девочек "под трамвай".
     Как-то в конце тренировочных занятий с этими  змеенышами  позвонил  мой
кирюха, который служил референтом у хозяина ресторана "Аленушка":
     - Мишаня, приезжай, -  говорит. -  Кино!  -  говорит.  - Тут твоя девка
пляшет с каким-то ебарем взасос! - говорит.
     - Дурак! - говорю. - И не лечишься. Это ж ее отчим.
     Мне больно.

     Двадцать лет строгого режима я брожу по  городу без названия. "Улицы" -
так зовут эту каторжную каталажку. Хутор деловых людей. Все поголовно заняты
маркетингом.  Даже менты в маркетинге с надписью:  "Благословен входящий под
красным фонарем".  То есть все местечко  за муку  ебется, а хлеба просит. Но
сколько ни болтайся  по асфальту в надежде ангажировать  влагалище,  тебе не
пофартит. К  милашкам  надо  переться в  мегаполис  Большого Тель-Авива. Мне
больно.
     Мне  больно,  что в  этой черте  отмерлости  нет  ни одного  вигвама  с
анестезирующими напитками. Даже румынские  строительные рабы  идут  бухать в
Нес-Циону.  И будь у тебя хоть семь пядей  во лбу института  Вейцмана,  хоть
голова под хуй заточена - умоетесь! Не общество, а гобелен приватизированных
дырок.

     Начались спортивные праздники.
     Мои мальчики - эти мутанты  сионизма, эти  выблядки рептилий в  третьем
поколении - дрались, как бультерьеры, которых отклещили от сук.
     Давая себе трезвый отчет, что происходит  на  чемпионате  страны, я  не
тешил себя иллюзиями.  Мои выкормыши грызли глотки спортсменам  не для того,
чтобы стать  чемпионами и принести славу Станице.  Нет и еще раз нет! Просто
уродовали  несчастных физкультурников, чтобы поскорей  попасть в  олимовский
садик к прохожим с карманом и трамваю желаний.
     А медали пропить. Мракобесы!
     Мне больно.
     А моя Тулинька, банг моей души, пердит под хорошим человеком в Бат-Яме!
     Галлюциногенная блядь!
     Сумерки сознания.
     Скорей бы январь.

     ЯНВАРЬ

     В  январе  пришла  Туля...  Рано утром. Всего  на  минутку.  Взглянуть.
Озябшая, в  легком плаще. Немного чужая. Моя  любимица  заглянула  ко мне на
минутку. Чудовищно. Горький осадок благотворительности.
     Блиц-минет с порога  опешившему члену, не добравшему должной строгости.
Ни любви, ни жопки, хотя бы посрать для прелюдии.
     Ее попытки утешить  меня, что богатые тоже  плачут, не  вынимая, делают
нашу встречу мимолетным видением.
     -  Грызетзакухоннуюмочалку  -  хлюп   -  яниразунекончила  -   хлюп   -
обосранныйтуалет - хлюп - жретсвинину!
     - Что-о-о?!!
     - Хлюпсвинину.
     От  омерзения самопроизвольно изверглось семя. Я стал трухать бездарно,
как в нелюбимую. Как Нарцисс!
     Отчаянно хотелось настоящей любви с пароксизмом: "Да, Мишенька. Да!"
     Запах  ее тела с дымком, а не пошлых духов, тепла ее бойцовских титек и
родинки  на попке.  Спрутового  конвульсивного  удушья  ее  покрытых светлым
пушком конечностей вокруг моей шеи узлом. Светопреставления!!!
     - Я люблю тебя!
     - Нет.
     - Последний раз!
     - Нет. Нет!
     - Я тебя зарежу!
     - Мишенька, но у меня месячные!
     - Врешь!
     Увы,  Тулинька не лгала. Она порылась в себе, некрасиво расставив ноги,
и выдернула из чрева похожий на перст весталки кровавый комок.
     - У-у, мужичье поганое!!! - И, по-бабьи размахнувшись, метнула.
     От волнения я не успел среагировать. Удар пришелся по переносице.
     Запахло статьей, с которой лучше на зону не заходить. Начались обоюдные
рукоплескания по щекам, переходящие в овации.
     Мы   оба  не  помнили,  как  очутились   в  "лаборатории"  на  эстакаде
двуспальной шконки и погрязли в содомии.
     - Сволочь! Сволочь! Ай! Ты меня изуродовал!
     - О-о-о, женщина, погибель моя!
     Тулинька кончала дуплетами и, чтобы  унизить меня, кричала, что выходит
из Египта самостоятельно. Жопошница! За что я ее люблю?
     Несчастные   после  близости,  мы  сидели   и  плакали,  как  на  реках
Вавилонских, и в четыре руки штопали ее порванное исподнее.
     -  Будь мудрым, Мишенька! - шептала любимица.  - Где  бы я ни была,  ты
всегда в моем сердце. Да, Мишенька. Да. Только с тобой я безгрешна.
     - Почему мы не можем быть вместе, душа моя?
     - Ты спишь, Мишенька. Спишь!
     И покинула, как ни  в чем не бывало, осыпав поцелуями и слезами. Евреи!
Скорей бы февраль!

     ФЕВРАЛЬ

     Это месяц, когда все рыбы ебутся валетом под знаком Зодиака. Месяц моих
недоразумений. Все самое гнусное происходит со  мной именно в этот месяц. Ни
одни именины,  сколько себя помню,  не  прошли, как у  людва. То  -  лицо со
следами побоев. То - арест. То вот Тулиньки нет.
     На   последнем   ристалище  я  зазевался,  и   боксеры  "помыли"  банг.
Двадцатилитровую  бутыль  из-под  минеральной  воды  "Ган  эден". Я  бил  их
головами об стены! Безрезультатно.
     Какая утрата!
     Вернул законному владельцу его апартаменты на улице Леви Эпштейн, и  он
так обрадовался, что стал уже мне платить за жилье на прежних условиях.
     Правда, помесячно.
     Живу в маккавейской куще.
     Тулиньки нет.
     Двадцать пятое февраля.
     Мои именины.
     Пришли все жены показать детей. Встречал в кущах. Так и сидели у меня в
шалаше и грызлись за каждую копейку.
     Первенцу моему 28 лет (имя