подбородок диких махетунем и почерневший фарфор вставных зубов.
     Светлана Витальевна?
     Пустые  фляки  молочных желез с запавшими сосцами.  Багровый пенс  жует
утробу на живую нитку по экватору.
     Светлана Витальевна!
     В  бачке больничных  отбросов черви жрут яичницу  с  беконом. Яичники и
матку, политые гноем и моей малофейки. Пустая кошелка абсорбции, куда теперь
могут заезжать сутенеры  на  семитрейлерах и  парковаться. Либидонное  озеро
машкантутки в расцвете сил.

     Любимая женщина, и никакого внимания.
     Медхахаль  и медшлюха  занимаются  прелюдией  в  приемном покое. Арабы.
Бедуины в кальсонах. Арабы. Крайне левые мракобесы в  круглых очках.  Арабы.
Румыны в пиджаках мапайников. Тут меня нет. И там меня нет. Где я?
     Понятия не имею!
     Чтоб  не  сойти  с  ума,  совершенно   машинально   забиваю  косяк.  И,
представьте, мне действительно полегчало.
     Все стало вокруг голубым  и  зеленым, и три пизды,  как  три  подранка,
остались у меня  на  руках.  Черная,  лиловая и социально  близкая.  Истории
болезней на спинках смертных шконок подвешены  бретельками протокола. "... И
лежит у меня на погоне... "

     "Светлана П. 1953. Ашхабад. Новая репатриантка".
     Там-та, ра, ра, ра, ум-па-па, ум-па-па-ум!
     Скорбный перечень адюльтеров: Миша-1, Миша-2, просто  Мефодий и  Моисей
Зямович.  Хороший  человек  из  Бат-Яма.  Зубопротезный алкаш Саша. Парфюмер
Педро. Сутенер Борис. Румынские строительные рабы, неизвестные личности.
     В бреду, что ли, исповедовалась?
     Диагноз:   цирроз    фаллопиевых    трансмиссий    от   злоупотребления
магнум-проходимцами  с разрывными набалдашниками  дум-дум. Жертва  Женевской
конвенции.
     Ии-и-хссс!
     Подкурил  и  совершенно машинально ковыряюсь в периодике на  журнальном
столе  для  бдящих. "Менингит как  последствие  сифилиса",  сборник отходных
молитв  на  эсперанто.   Чтиво  для  женщин  "Матриархат"  и  газета  "Эхо".
"Литературные страницы номер 1" сплошь из матюгов и похабщины.
     Пиво исчезает как в пустыню  Гоби.  Ебаный Гаолян! Не успеешь открыть -
исчезает.
     Не успеешь открыть - исчезает... Сушняк.
     Наконец-то цапнул подходящую брошюрку. ОШО "Горчичное зерно". Том 2.
     Вот что там было  написано: "Я не хочу, чтоб  вы стали христианами. Это
бесполезно,  это  - ложь. Я хотел бы, чтобы вы  стали Христами. И  вы можете
стать Христами, в вас - то же самое зерно".
     Тьфу,  ин аль ардак, арс! И-ихссс!!! Меня, как обычно, тянет к чтению в
тяжелую минуту. Как  половца:  "Читать-писать давай". Любое  говно,  лишь бы
соскочить, не поломав сутуль.
     "Через замочную скважину вы не можете увидеть целого, если только вы не
приняли гашиш" ("Горчичное зерно", гл. 29 "Секс").
     Какая чушь! Всю жизнь  испытывал милашек  под балдой и, представьте, ни
одной целки не встретил. Может, хряпнуть крэк, чтобы целки  прибежали? Какое
заблуждение! ОШО - что с него взять?
     А вот изречение восемнадцатое. Симон Петр сказал им: "Пусть Мария уйдет
от нас, ибо женщины не достойны жизни".
     Мудак! А близость? С кем прикажешь вступать в близость? Кому  это надо?
Чтоб всю ночь кричали петухи и шеями мотали? Чушь!
     Горчичное  зерно.  Вот, полюбуйтесь.  Цитирую:  "Женщина носит  в  себе
матку. Само  слово "женщина" происходит от выражения "человек  с маткой".  И
матка столь важна, нет ничего важнее ее, потому что вся жизнь проходит через
нее.  Матка  должна  быть пристанищем. Мужчина будет гостем. Из-за того, что
матка является  центральным явлением женского тела, вся  физиология женского
тела  отлична:  она  не агрессивна,  не  любопытна, не  задает вопросов,  не
сомневается.  Она  ждет,  когда придет  мужчина,  чтобы исследовать  ее. Она
просто ждет - и она может ждать бесконечно".
     Проклятое мочегонное! Оно меня утешает.
     Я сижу, как ночной надзиратель  скотомогильного блока.  О  Б-ги! Моисей
Зямович  -  в надзирателях.  Всю  ночь три пизды  занимают мое  воображение.
Особенно - социально близкая. Добровольно.

     Трижды семь позорных лет я отхрячил  на  вас, сучары.  Вы  меня ждали в
пристанище?  Вы  меня  гладили  по  шерсти?  Да, я  был  татарином  в  ваших
караван-сараях! "Давай каспомат!" - вот что я слышал.
     Суицидные  дыры.  Кем только я ни  крутился  возле  кастрюли  домашнего
очага!
     И-и-хсс!
     Я был некурящим, непьющим, негулящим, работящим, любящим, благодарящим,
русскоговорящим, манящим,  суперактивностоящим, вещим и вящим. И хуйзнаеткем
я не был!
     С  детских  лет я вас усердно штудирую. Возмужав, шутя находил пальцами
даже фаллопиевы трубы.
     Я был никем, кто станет всем в загробной жизни и Первосвященником среди
шоферни ради  вас,  пропадлы! Только гинекологом не  стал  и пидором.  Какая
досада!

     -  Бародушкеф у  тебья,  как  море,  -  бредит  Светлана  Витальевна на
румынском жаргоне, и я бегу, как шнырь, поменять подстилку.
     Усохшая в  кулачок жопка с  родинкой на левой  щеке. Шланг катетера (от
парши  -  в  вечность)  сцеживает  рассол  хлюпсвинины. Кошелка с уголовными
губами. Катастрофа!  Теперь  этой  жопкой  можно  только срать в  танталовых
муках.

     Мне  однажды  Бермуда  профукал  под  великим секретом, что  если сорок
восемь часов кряду медитировать словом "кус" любимой женщины, у нее отрастет
новая матка.
     Как  миленькая.  Что  делать?  Что  делать  с законной  книгой  "Нида",
категорически запрещающей кнокать в то место? Что делать?
     Подманить  и сказать:  "Кус, кус,  кус",  или  реабилитировать  больное
самолюбие?
     Там ведь уже такой люфт -  у этой  пизды-побегушницы  от  Бней-Брака до
Москвы раком! Что делать?

     - В  чем  дело?  -  нервничает  Светлана  Витальевна уже  не в бреду, а
по-деловому. - Ждешь моей смерти, Мишенька? У-у, мужичье поганое! Пошел вон!
     От  незаслуженных  упреков  вспыхнул сушняк  полыни и ботва ее скифских
пастбищ, и вигвам крытки в Рамле, и саксаул Ашхабада.
     Две японских  бритвы взметнулись в ее окаянных бельмах страхом смерти и
ненавистью.
     - И-и-и-хсс!
     - Проваливай, подонок!
     В отчаянии схватил полную парашу ходящими ходуном руками, отнес и вылил
в биде. Вернулся. Схватил "Литературные страницы номер раз" вместе с ОШО и в
сердцах  заебенил  в  биде. И слил воду.  И грех с души. Забил с горя косяк.
Подкурил. Крикнул: "Прощай!"
     И продернул в Станицу.

     ФЛАМИНГО

     Вот  и осень.  Сентябрь-ноябрь.  Бабье лето  Палестины  в  предчувствии
ареста. А арест - он как оргазм, когда ты уже затих и расставил ноги, и тебе
отсосали аккуратно, чтоб не забрызгаться. Однако.
     Ноябрь. Вы еще  помните  тот  ноябрь? Ужасно превентивный месяц! Хоть и
живу я в политической жизни страны ниже  лишайника-ягеля и тише мандавошки у
ингушета, засобирался и я в крестный путь - по свежей информации. Свежести -
из ряда вон. Это как ленч у коренных израильтян, когда на стол подают от хуя
уши такой свежести, что они еще хлопают.
     Значит, так: две пары нательного белья, банные туфельки ручной работы в
неволе в  бытность  мою  в суперсекьюрити в Рамле,  скакалку  для прыжков на
ограниченном пространстве,  вилку электронагревателя (от них  хуй  дождешься
кипятку),  "Литературные страницы номер  раз", предметы культа, и  присел на
дорожку.
     Теперь меня одолевают сомнения. Не когда  возьмут, а во сколько. И хотя
любые  сомнения в пользу обвиняемого - с одной  стороны, и  не шибко бьют по
яйцам   -  с  другой,  я   решил  косить  под  доброкачественную  плесень  в
политическом аспекте кириллицей без препинательных знаков.
     Чтоб не рехнуться, забиваю тучный косяк. Хули жалеть  в  последний день
Помпеи. Подкурил. И вы уже знаете, что случилось, из ранее прочитанного.
     Так  я  сидел  и  шмалил,  как  отверженный, запаивая в  целлофан ботву
канабиса, урожая  последних лет, и страдал! Тулинька-Туля-винокурвертируемая
валюта  на  ларьке  тюремных  ассоциаций  с  последующим  взрывом  в  кулаке
утраченных  грез... Где подцепила  ты еврейскую манеру  отвечать вопросом на
вопрос?
     - Тулинька, люба, ну какой нам смысл базарить? Я люблю, когда гладят по
шерсти. Неужели это порок?
     - А ты?
     - Тулинька, кеци! Красивейшая из женщин. У  меня было  тяжелое детство.
Меня, как козью ножку, заворачивали в газеты вместо пеленок и втыкали в снег
в уссурийской тайге. Конусом в сугроб,  лицом к Великой Отечественной войне.
Ведь я мог застудить простату!
     - У тебя больное самолюбие.
     -  Тулинька,  люба,  я  вырос  в  семье,  где  кормить  грудью младенца
считалось западло.  У мамы, видите ли,  были перси. Я  жрал  молоко  скота и
чмекал хлебный мякиш  через марлю. И  в два  годика кричал  каждой встречной
корове: "Вус эрцех, момэ?" Ты мне сочувствуешь?
     - А ты?
     - Сука, ты сказала, что любишь меня.
     - А ты?
     - Что - я?
     - Ты... ты - эгоист!
     - Обижаешь, начальник.
     - А ты?
     - Я люблю тебя!
     - Пошел ты на фиг со своею любовью.
     - Родничок ты мой серебряный! Золотая моя россыпь! Вакуум и удушье моих
дыхательных путей. Ведь ты знаешь, что то, что от кошки родилось, замяукает.
     - А ты?
     О, диалоги матриархата! Будьте вы прокляты! Бездны бытия  от сотворения
мира на сукровице, выдранной из детородного члена кости. Ушлая Ева. Проблядь
Лилит. Архаичные сумерки фраерюги Адама. Псилоцибин древа познания!
     - Но Господь поставил херувима с огненным мечом к востоку от рая!
     - А ты?
     Хук  слева  открытой ладошкой  по до  боли  симпатичному мне лицу.  Хук
справа.
     - Подонок!
     - А когда сосешь - губой трясешь?
     - Не бей меня, Мишенька!
     - Я люблю, когда гладят по шерсти!
     - Да, Мишенька, да!
     - Я люблю, когда глаза напротив зовут!
     - Да, Мишенька, да!
     - И обжигают сиськи!
     - Да.
     - И пылают булочки попки!
     - Да.
     - Я люблю тебя, Туля!

     Хотелось всплакнуть перед дальней дорогой.
     Умывшись слезой, я вздохнул и  заныкал  "зерег" с канабисом  в укромном
месте седалища. Над державой носился синий хаос мигалок, и вой сирен метался
над  бездной.  Когда они  подъехали и одевали "бананы" на конечности бренной
оболочки, мое  астральное  тело,  проскочив низкую  облачность,  купалось  в
амброзии артезианских иллюзий. Как в Баден-Бадене.
     Не докучали. Не оскорбляли. Не  били.  Чтили отца моего  и мать мою. Не
прелюбодействовали.  Любили меня,  как  самих  себя.  Имени  моего  в  слове
напрасном не  поминали.  Не  лжесвидетельствовали,  не скотоложствовали.  И,
естественно,  не  убили. Только  смеялись, когда я пожалел, что  вывел их из
Египта. "Сонэ миштарот  ихие!" - кричал  я в припадке клаустрофобии,  а  они
смеялись, как дети.
     Посадят в пробирку  крайне  правых экстремистов, включат декомпрессор и
кнокают, как меня мудохает болезнь левизны.
     Лучше бы Тулю на сходняк привели. От хорошего человека в Бат-Яме!
     А время шло, и часики тикали.
     За давностью преступлений я их понял и простил. Даже подлянку в Осло.
     Блядву не докажешь.
     Я забыл  им штурмовые отряды  белобрысеньких  мутантов,  надроченных на
Хеврон.  Засосы  с  Арафатом  в  Ориент-хаузе.   И  охоту  на  ведьмаков  по
религиозным ишувам.
     Мы  так часто и ненавязчиво говорили о мирном процессе,  что я,  будучи
вполне вменяемым, предложил: а что, если взять и объявить всех нас фламинго,
и пусть "Гринпис" разъебывается за наше поголовье?
     Время калечит память.
     В беспамятстве попросился домой. В тренерскую каптерку вольного бомжа и
к мордашкам моих чемпионов.
     Но фотограф, что увековечивал и  в  фас, и в  профиль, стал возражать и
чуть не обосрал малину. Я, мол (обо мне), ненавижу многопартийную систему...
Козий пидарас! Тебе-то какое дело? Скоро все будем голосовать за партию ЛСД,
и наступит консенсус в "экстази".
     - Ладно, - сказали, - иди. И вообще, лех кибенемать, дегенерат!
     Я и пошел.
     Я Олежку долго не видел... Я боюсь его позабыть.
     Теперь я только ем и сплю  и пытаюсь вспомнить, что было. И курю иногда
анашу.  Денег  нет.  А  Олежка   хлопочет,  выбивает  для  меня  пособие  на
прожиточный минимум и тренирует  вместо меня. Ставит  мальчишек  фронтально.
Защита -  уклонами  и  нырками.  Серийные атаки.  Жесткий  встречный бой без
компромиссов.
     - Так, дядя Миша?
     - Класс, сынок! Только так!
     А на днях у меня забрало ключи  руководство "Маккаби". Ключи от шкафа с
инвентарем. Ненавязчиво.  Сказали,  будто  стоял  я на  паперти  реактивного
истребителя  в олимовском садике  в чем  мать родила и  протекторе и  просил
бюджет у прохожих. Врут, суки.
     - Олежка, зачем они так?
     -  Не переживайте, дядя Миша, - утешает меня мой двадцатилетний кирюха.
- Все равно потомки узнают,  как во времена мелкого  политического  деятеля,
убитого на Площади царей  израилевых,  жил и помогал становиться  мальчишкам
бойцами Моисей Зямович Винокур с кличкой "Лау" по первому сроку.
     - Цыц, ебут твою мать! - кричу я на моего любимца. И мы начинаем ржать,
как гашишники. Ох, Олежка, доведет тебя язык до цугундера.
     Нарыдавшись,  мы идем жрать шуарму. Под  аккредитив базедовой  болезни.
Приходим  к  Маллулу-духанщику  и  здоровкаемся с ним за  руку.  Кристальный
маркетинг. Хочешь получить назад руку - не обижай вдов и сирот.
     Нередко, когда  Олежек перебарщивает, Маллул наливает пиво. Вся станица
знает,  что я патриот и питаюсь урывками, но пока за глотку  не  схватишь...
проходу не дадут.
     Это заботы о жрачке.
     Когда нужны карманные бабки, я встаю ни свет ни заря и гуляю. Пробегусь
по палисадникам Станицы, настригу цветочков полевых и тащу еще тепленькие на
олимовскую барахолку.
     Там  меня уже  ждут перекупщики  краденного, и мы  грыземся  за  каждый
пиастр, и у всех базедовые моргалы первой  череды с кровавым подбоем, но как
увижу  ту -  очкастенькую  и  интеллигентненькую  - плюну  и уступаю в цене.
Теперь в красненьком, а головка беленькая, меня не боится. Первая подходит и
спрашивает:  "Левкои есть?"  Простите,  говорю,  душа  моя.  Вот  только что
ромашки спрятались и поникли лютики. Понимаете, какой мне  конфуз. И внаглую
получаю с барыг экибан алых роз.
     - Вот вам, сердце мое, для украшения жизни. Презент.
     Питерская Пальмира  с чудесной попкой на отлете  -  мерцает.  Прижмет к
маленьким восьмиунцевым персям букет и излучается.
     -  Как  вы поживаете,  Моисей  Зямович? -  спрашивает, как  с  картинки
Ренуара, красивенькая до чертиков. - Как ваши дела?
     - Аколь беседер.
     И  стоит передо  мной чья-то не  найденная в  этом  мире половинка, как
встарь на реках Вавилонских, и в моей башке наступают сумерки.
     - А у вас неземные радости, так?
     - Нет, не так. И вообще - никак.
     - Ну, никак это лучше, чем цурес. В эпоху базедового сионизма и кошелок
абсорбции. Давайте поговорим о вербах.
     - А та худенькая женщина, что светилась возле вас, она где?

     От удара пальцами "рогаткой" исчезает сетчатка, и тихо и  торжественно,
как  в городском  саду моего  детства, вступают басы. Ум-па-па,  ум-па-па...
ум-па-па... Крепдешин черной  кофты  в  белый  горошек. Ажурный  воротник  и
манжеты. Карие  глаза, готовые в  любую секунду расплакаться. Шейный браслет
из серебряных  рыбок, связанных чередой. Светлое знамя  юбки от классической
попки до святой земли. И ее родниковой чистоты горячее дыхание...

     - Будете много знать - скоро состаритесь!
     - Простите, я не знала, что вам так...

     Ленинградская  верба  подпасла меня без протектора.  Крюк  терпимости и
сострадания. Рассеченная бровь суицида. Юшка аннигиляции из перебитого носа.
Малафейка удавленного в застенках.
     И мне по хую весь бомонд, и барыги в пампасах, и вообще я хочу курнуть.
     И курю, как подорванный.

     - Чего тебе от меня надо, подлюга?
     - Простите меня, Б-га ради.
     И  ни  с  того ни  с сего  обняла и заплакала. В такие дни,  когда меня
проходимки расстроят, я подплываю совсем близко. И  самостоятельно вернуться
не  могу.  Не  пускает.  Летучая Голландка. Агасферша  либидонного  озера  в
Бермудском закутке...

     Я.  Она. И Инкогнито - хехехехаль с приватным жильем. "Я живу  с другим
человеком. Тебе не противно?"
     - Нет, блядь, не противно!

     Что я могу поделать? Мягкий, как  шанкр, характер. В такие  дни  Олежка
везет меня в Раматаим. В дурбольничку Шалвата. Там медбратом шустрит золотой
пацан Ромочка. Олежкин кирюха по военной тюрьме. Мигом уширнет трипнирваной,
и я  становлюсь баклажанным рагу. Сетчатка отпадает, и теперь хоть ссыте мне
в глаза, не заставите думать про Тулю. Трипподстилку, так  нежно приклеенную
ко мне в приблатненном томлении блюзов "Аленушки". Жизнелюбку любой ценой.
     Убедившись, что я  затих  и  расставил ноги и  забыл  свою Тулю,  Ромка
приглашает  удивительную  женщину.  И  она  охотно приходит.  Чудачка. Имени
своего не помнит. Как-то раз пожевала мне кусочек рагу, а сама ела розы. Она
мне до боли кого-то напоминает. Запах пижамы - как будто с дымком.
     Мой Олежка  никогда не даст мне позориться с пустыми руками. Всегда при
мне  ее любимые сигареты "Ив",  букет  роз  цвета  венозной крови  и бутылка
белого вина.
     Мы друзья, но пока  что  - на вы.  Ей уже  сорок три. Я на  десять  лет
старше, и нам не к спеху торопить события. Иногда зовет меня Мишенькой.
     Она знает, что мне это в масть и по шерсти, и начинает хитрить.
     - Мишенька, расскажите хорошую притчу. Будьте добры!
     Она просто помешана на тюремных притчах,  и я не упаду  в обморок, если
узнаю, что ее тут за это и держат.
     Меня так хлебом не корми, дай рассказать, и я соглашаюсь. Я расскажу ей
про  осенний  сон. Бом. Бом.  На  штрафняке в  Рамле.  Бом.  Бом. Как взошел
счастливым восемнадцатым по счету числом в  общую  камеру и лег  вповалку на
бетонный пол. Бом. Бом.
     Среди обморфеиных коком страдальцев.
     В краю родном. Бом. Бом.

     Конечно,  я на  нее давно  глаз  положил посношаться активно, но к чему
прессовать неизбежное? Во имя чего?
     Я  расскажу ей  про  сон  так  сопливо и жалостно,  что сама перегрызет
резинку на трусах.

     - Так на чем я остановился?
     - В краю родном.
     - А до этого?
     - Коком страдальцев
     Симпатичная мне необычайно  превращается в слух,  и ее  теплая  ладошка
ласкает меня.
     - Ах да, обшмаленные коком страдальцы.

     Хотелось вздремнуть и  немножко презумпции невиновности. Вместо этого я
всплакнул и закунял в заячьем забытье узника в Сионе.

     - Мишенька-а-а! - шепчет  миланная мне.  - Вы чувствуете,  какой он уже
стал упругий?
     Счастливое   время   застоя   вытаращилось   в   ширинке   и   выражало
непредсказуемое. Чтоб не сойти с ума, мы подкурили.

     Узники Сиона в отличие от узников  в Сионе - совсем другая масть. У нас
не тюрьмы,  а детские сады. А вот у Того в остроге бытовали дикие нравы.  Но
Тот не дал себя обидеть. Четыреста суток бегал по зоне в одном бюстгалтере и
не подпустил  никого, хотя  мог по глазам бритвой полосануть. Теперь  крутой
князь в общественном секторе.

     - Мишенька, но ведь вы остановились там, где вы всплакнули и закуняли.
     - Да, но это не всегда удается.

     Особенно,  когда  тебя  угораздило притулиться  между братишкой  слева,
который  неумышленно (четырнадцать тысяч в кассовых  аппаратах) распилил  на
разделочной  пиле  мясного  отдела  двух стариков  сторожей  супермаркета. И
расфасовал куски по  нейлоновым пакетам. И дедуськой справа  с патлами Карла
Маркса, но  собранными в косу, чтоб не  путали. Который в 74  года  перегрыз
глотку своей партай-подруге и наложнице по коммунистической борьбе, и мусора
откапали старца  через  стоматолога. По  оттиску отличных клыков. И  боишься
бзднуть, чтоб не потревожить сон вурдалаков и пришествия Мессии. Бом. Бом.

     - Мишенька, это невеселая притча. Я боюсь.
     - Сострадальцы еще под стражей.
     - Неважно, расскажите другую.
     Кого