она  мне  напоминает? Черт бы ее  побрал. Где Олежка  и Ромочка и
ширевом?   Я  готов  охмурять  ее  тысячью  притчей,  но  ведь  надо  что-то
поштефкать.
     - Красивая, пожуйте мне немножко рагу.
     - Да, Мишенька, да.
     - И запейте лепестки этих роз белым вином.
     - Да, мой Мишенька, да.
     Проклятое ширево. Почему мне мерещится Туля?

     Первый  седер  в капезе ее пизды, когда  в  пасхальную  ночь я на руках
выносил ее из Египта!  Светлячок по имени Туля. Восторг до удивления, когда,
выскочив голым из кровати,  я в лицах показывал, как ходят козырные  урки на
зоне. Я повязывал кашне  вокруг  головы,  как  всемирно известный  теннисист
Бъерн  Борг  тряпку от пота, только я  не знаю,  так ли  она была необходима
спортсмену,  как тому Суперкозырному Пугалу, у которого яйца  свисали на уши
такой пещерной крепости, что на поворотах его забрасывала центробежная сила.
     Лютый хамсин, а блатные  в  кашне. И Туля повизгивала от  смеха. Были и
помельче  сошки  на  тусовках. Те перемещались  по прогулочному дворику, как
конькобежцы,  и  всегда наезжали  на встречных. Наберут  приличную скорость,
сложат руки за  спину  и мелко  сучат ногами. И скользят. Скользят. Тулинька
тоненько  ржала,  и я  шаркал голыми  пятками  о мраморный пол,  назад  и  в
сторону, и тряс мудями.

     Уже поздно и миланной пора идти спать. Уже поздно.

     Спит Гаолян и  дурдом  Шалвата. Психонавты, привинченные к койкам мечом
херувима за  то, что узрели, что  наги.  Жизнелюбы и Жизнелюбки любой ценой.
Может  быть, она  в городе  Рамле? Тихо  проснулась среди ночи  и  заплакала
горько-горько,  повернув  на подушке  голову  и увидев,  с  кем  спит.  Ночь
коротка...  Ей  тепло  в  парагвайском  браке  с  уравновешенным  человеком,
бизнесменом-арабом  по  имени  Рауф,  да  и он  души  в  ней  не  чает...  В
мусульманском любовном  току он зовет ее Свэт-та! И она теперь не подстилка,
а рауфинированная женушка. Мир да любовь вам! И много детей!

     Чокнутая  сидит так близко  ко мне, что я  могу перейти на шепот.  Но я
боюсь,  что  она  уснет. Она  так доверчива и беззащитна в пижаме, что  я  с
удивлением замечаю,  какие  у нее маленькие бойцовские титьки.  Пахнет белым
вином и мускатом желания. И ладошка гладит меня.
     -  Мишенька,  не томите, - тоже  шепотом  просит помешанная, -  а то  я
засну. Близость.
     Если хочешь сближаться - сближайся немедленно. Ибо ждать с моря погоды,
так близость никогда  не наступит у лоха. А  траханье без  родинки на попке,
слева, если наблюдать из  собачьей позиции, не  принесет радости  и прибавит
хлопот.
     - Не мешало бы распеленаться.
     - Нет!
     - Только сверить температуру.
     - Нет, нет.
     - Ладно, Туля, я все расскажу, только не убирайте ладошку.
     - Как вы меня назвали?
     - Светопреставлением.
     - Вы сказали: "Туля".
     - Не может быть. Честное слово  и блядь  буду! Ох, простите. Я немножко
свихнулся. И вообще, давайте подкурим.
     - Почему вы меня так назвали?
     - Это не оскорбление.
     - Я понимаю, и все-таки?
     - Есть туляк и есть туля,  и они живут  в Туле. И  торгуют кистенями  и
обрезами, чтобы ускорить светопреставление.
     - Скажите правду.
     -  Это опасно.  Я боюсь ее как огня. Можно сказать  недолюбливаю.  Если
вспомните, как вас зовут, расскажу притчу про правду.
     - Рассказывайте, я буду вспоминать.

     Сидим мы  как-то с  Даником  Айзманом  на лавочке во  дворе  Еврейского
подполья  в  исправительном  доме  Тель-Монд.  Контингент  разнокалиберный и
неоднородный,  но  плотно  набит  в  обойму готового к бою  автомата,  когда
предстоит  последний, но решительный  бой  за  понюшку табаку,  и  приказано
патронов  не жалеть. Правда, одни еще ходят, другие стоят, а кое-кто  присел
на лавочке,  но  у всех  поголовно  страстное  желание  возалкать  свободное
местечко и  успокоить седалищный нерв. Преступники, что с них взять.  Каждый
оберегает  собственную жопу как зеницу ока и нисколько не любит брата своего
и  не хочет быть ему сторожем.  Такое ощущение,  что если бы  одна  половина
контингента  посдыхала  в  одночасье, другая, включая  и налогоплательщиков,
вздохнула бы полной грудью.
     Вдруг -  а этого  нам только не  хватало  - открывается калитка, и  нам
кидают штангенциркуль, как будто кто-то не может посрать  без тригонометрии.
Это по первому  впечатлению мне показалось, что закинули штангенциркуль, но,
присмотревшись,  я  понял,  что это всего-навсего  теодолит.  Голова на трех
точках опоры. Два дюралюминиевых костыля и левая нога ни микропоре.
     Мой Даник тоже смотрит в том же направлении, но как  бы глазами ночного
видения, и говорит: - Давай  заполним лото.  На счастье. Вот тебе  мысленный
бланк лотереи на три клетки, и что хочешь, то и подчеркни. Единичку, икс или
двойку. Главный приз - десять пачек сигарет "Адмирал Нельсон" - кстати, тоже
инвалид.
     Мне следовало предвосхитить и угадать, кто  к  нам приперся и  почему в
таком неряшливом виде,  не заглядывая в его протокол, и предположить, где он
позабыл вторую ногу.
     Так  повелось у преступников (о, нравы!),  что, претендуя на место  под
солнцем, ты вынужден показать злыдням свой личный протокол и чем ты дышал на
исповедальнях  у  следователей.  Чушь  собачья и анахронизм!  Чтобы не стать
благоразумным  у следователя по  особо опасным, надо вообще не  родиться или
как минимум родиться мертвым. Любой другой аргумент  отпадает. И не верьте в
павликов морозовых! Пропаганда!
     Сколько  раз  приходилось смотреть  в  глаза  глухонемым с рождения, но
когда ущербных приводят к Логопедам, они начинают петь, ни  в чем не уступая
Хулио Иглесиасу, и  не  могут остановиться, когда их  уже никто не  слушает.
Поют и поют в три погибели.
     Итак, я выбираю двойку. Мне на это число везет еще со школьной скамьи.
     Стульчики  детдома  с высоким напряжением, школьная скамья и вздохи  на
этой ебучей скамейке, когда в день смерти Сталина меня в кодлу лупили татары
на глазах у кураторши-узбечки. Скамья подсудимых  -  и вот тюремная лавочка.
Млечный путь на историческую родину.
     Я сказал так, вернее предположил: гангрена, вызванная долгим сидением в
следственном изоляторе, запоры, маниакально-депрессивное нежелание  встать и
хоть  немножко попрыгать через скакалку на ограниченном  пространстве. Что и
привело  к пагубным  последствиям  и  ампутации засидевшейся  ноги, чтоб  не
терзали мурашки.
     - Фраер! -  сказал  Даник. - Так не выглядит ампутированная  нога.  Так
близко  к жопе ногу не  удаляют в Израиле. Я ставлю  на икс.  Подмани его, и
убедимся.
     Теодолит  с  радостью  прискакал,  а  мой  Даник,  вместо  того,  чтобы
подвинуться  и приютить  калеку, хамски развалился  во всю длину  жизненного
пространства Еврейского  подполья (застрелил  несчастного араба на  вендетте
первородства,  изверг, что  с  него взять). Лежит, как патриций в  публичном
доме, и принуждает инвалида  сказать  правду, только  правду и ничего, кроме
правды, на одной ноге.  Больше, видите ли, у  него нет времени  выслушивать.
Хоть времени у нас тонна, но всему есть предел. Сколько может длиться пиздеж
на одной ноге? Полчаса, час, два... Потом теряется интерес.
     Угадал, как всегда, Даник, поставив  целое состояние своего  авторитета
на клетку с иксом. Разменяв червонец по тюрьмам, любой еврей достигает такой
степени святости,  что начинает понимать  язык зверей, щебетанье  птиц, путь
солнца по небу и о чем шушукаются рыбы в морях.  А те, кто решаются и дальше
менять, отбросив все земное и низменное за забором, становятся Соломонами, и
всяческая  суета  и  томление духа,  тонкое  обращение  с  женщинами,  рамки
приличия и этикет (все поголовно жрут руками через борт), чуткость и участие
к другому, элементарное желание понять, а значит, простить - им чуждо.
     Сердца  обрастают  шерстью, пальчики - веером, а  глаза -  дегенерацией
базедовой   болезни.   Это   -   Первосвященники  первой  череды   тюремного
департамента, и  нужно сто раз прикинуть  хуй к носу и хорошенько  подумать,
прежде  чем  сказать "ой!",  когда  он  будет отпускать вашу  грешную душу и
утешать, что это не больно.

     Худенькая женщина, до боли напоминающая мне кого-то, отчаянно борется с
Морфеем, и ее охладевшая ладошка на ширинке мягко анестезирует неизбежное.
     Уже  так  поздно.  Чудо  в  больничной пижамке трет свободным  кулачком
карие,  готовые   в  любую  секунду  расплакаться,  глаза.   Мы  уже  в  том
обволакивающем  состоянии,  когда  использовано  все,  абсолютно  все,  и от
близости удерживают только тюремные притчи  и адреналин. И еще крики петухов
за  окном, как  из камер  арабского отсека в  общем блоке  сосуществования в
Рамле.
     - Так на чем я остановился, красивая?
     - Стоит инвалид на одной ноге, и вы не даете ему вымолвить слово.
     - Я?!
     - Да,  скоро утро, и  вы уедете...  И этот  несчастный инвалид  с одной
ногой...
     - Вам его жалко?
     - Конечно. Инвалид в тюрьме.
     - Это я в тюрьме, потому что вы сидите всю ночь нога на ногу и не даете
даже погладить кпз!
     - Что это?
     - Письку.
     - Неужели в вашем возрасте вам это не надоело?

     Нет, блядь, не надоело!

     - Нет. Ну, может, самую малость.
     - Что он вам рассказал?
     - Кто? Ах, оставьте его в покое. Дался вам этот, с микропором...
     - Ну, Миша, пожалуйста...
     - Скажите: Мишенька!
     - Ми-и-шенька!
     - Да, мой Мишенька, да.
     - Да, мой Мишенька, да!
     - Вам не холодно?
     - Нет, а вам?
     - Класс!
     - Спит Гаолян?
     - Спит Гаолян.
     - Ночь коротка?
     - Ночь коротка.
     -  ... И  лежит у меня на  погоне... только  поверху,  Мишенька, ах!...
там-тарара-ра, ум-па-па, ум-па-па, ум...
     Куда эти сучары  разбежались? Рептилии в  десятом  поколении.  Бросить,
блядь, Наставника на произвол судьбы. Мне нужен депрессант в ампулоширеве.
     - Олежка! Олежка! - зову засранца маленького.
     Я кричу, а он  не идет. Я кричу, а он не идет. Ладно,  хуй буду держать
тебя на лапах. И порву, на хуй, кутонет пасим!
     Наконец прибегает. Наконец-то.
     - Че, дядь Миш?
     - Помираю.
     - Ухи, что ли, хочешь?
     - Цыц! Ебут твою мать! - И только я успеваю сказать: "Доведешь ты  себя
до  цугундера",  как  мы начинаем ржать,  как  ОШО,  что употребил  гашиш  и
подкнокал в  замочную  скважину. Ва-ка-ка-ка-ка!  Вя-кя-кя-кя-кя-кум! Ин аль
динкум, арс.
     Мы так рвали животы и загибались от смеха и так были рады ни с хуя, что
еще живы  и можем, че хочешь - можем.  И отпиздить  любого черта, и Люшеньку
муромскую приструнить,  чтоб  разучилась ходить, а плыла,  как  лебедушка на
одном секеле  и  адреналине, и  отдать последнюю  рубаху,  и  оторваться  от
земного  притяжения,  и   стоять  на  ринге  достойным  бойцом,  и  остаться
визионерами.
     - Так че, дядь Миш, что случилось?
     - А вот эта женщина вынуждает меня рассказать притчу. Пристает - и все.
     - Какую?
     - Про правду-матушку.
     Олежка  слышал все мои притчи, знает  их назубок  и от  частых повторов
просто задубел, можно сказать, засолонел как столп. Закалился как сталь!
     - Расскажите, дядя Миша, - просит Олежек.  - Там есть  очень интересное
место про зеленый лучок.
     Теперь мы сидим втроем в треугольнике благодати. По воле провидения.  И
о ебле речи  быть не  может, и  смотришь  на роскошные мордашки  в  лоб, без
грязного умысла, и думаешь: "Как сумел уцепиться и удержать и пронести через
всю  жизнь светлое  ожидание  сказки, когда  обращаешься в слух и  внемлешь,
когда же, когда медоточивый хмырь начнет тебе крутить яйца".

     Как только  Дани  Айзман забожил убогого  благополучием  семьи и заклял
говорить только правду и ничего, кроме правды, чтоб он звука не слышал.
     Одноногий начал рассказ.
     Рассказ был какой-то квелый. Одним словом, хуевый рассказ, а рассказчик
- и того хуже. Правдолюб любой ценой. Ногу, блядь, не пожалел ради правды.
     Лучше я вам расскажу  вкратце, чем тянуть  жилы и  за язык, пока он это
перед нами абортировал.
     Значит, так. Из пункта А в пункт Х - но уже в Самарии - почапали четыре
кг героина.  В то  же самое время из города  А в пункт Х  в Самарии выезжает
семейство, обремененное детьми в том  возрасте, когда они уже способны нести
ответственность  за   безответственные  поступки.   Групповая  фамилия,  так
сказать: он, жена, теща, мама тещи и трое безответственных детей
     Четыре  кг героина стоят  на обочине и  голосуют тремп,  а их  никто не
берет. Сжалилась над ними мишпуха -  попутно, какая  разница - и согласились
подбросить. Из-за перегруза на амортизаторы раскидали поровну, чтоб потом не
было базара  на пересылке, и  каждый понес свою ношу в 571,42857 граммов  на
рыло.
     "Интерпол",  конечно,  наябедничал миштаре,  что нелегалки - те  четыре
кегешницы  -  желают абсорбироваться в Израиле,  и  их  ждали.  В  терминале
Патлатого  взбесились  собаки и  кидались  на  первого встречного из  Народа
моего.
     Всегда  повышенный  ажиотаж с  прибытием лайнера  Амстердам -  Луд.  Но
собаки -  они только  собаки. И они как огня  боятся детей и  женщин в такой
заточенной пиковине, как  дочь, мама и бабушка. Это же "стингер",  готовый к
бою. Арбалет средневековья! Удавка гецеля! Первыми на волю прорвались дети и
вынесли на себе  все тяготы общения с адвокатом - 1714,2857 граммов порошка.
Женщины просто  прошли благополучно. Их вообще не занимали мелочи, связанные
с переходом. Как вытащить обратно - вот о чем думали бедные женщины, и у них
чесалось и чуточку жгло, как при гонорее.
     Итого: кордон  прорвали  3428,5714 очень, очень приличных бабок, и надо
было линять по холодку, но жадность фраера губит.  Пожертвуй  они Тотемом  с
какими-то паршивыми 571,42857 граммульками, и им никогда уже не надо было бы
быть  подстилками.  В  жизни!  И уже  закралось в  души  единственно  верное
решение, но тут хомутают пахана.
     Так,  мол, и так.  Пройдемте. Деньги не  суйте. А впрочем, давайте. Вам
только надо сказать  правду. Нет, нет! Не оговаривайте себя. Первый раз - не
считается.  Ничего, кроме правды. Мы вас  уверяем. Ах, глупости какие! Вы же
не убийцы. И только правду...  да, да... вот так, вот так. Беседер! Что? Кто
вам  сказал такое? Да мы ему ноги из  жопы вырвем! Поклеп!  Ну, успокойтесь,
успокойтесь. И пишите. Пи-ши-те!
     Потом была очная ставка.

     - Дядь Миш, ну давай скорее про лучок!
     - Эх, Олежка, молодо-зелено!

     Как  только несчастный сказал "очная  ставка", мой Даник  так  перднул,
испортив воздух, и так мерзко, что я подумал  о друге нехорошо. Я подумал, а
не питается  ли  он втихаря  колбаской с зеленым  лучком и  белым  хлебом из
пекарни "Анджел"?

     - Сорок девять лет, поделенные на семь, можно тащить. Не так ли?
     - Господи,  всех  предал, -  всплеснула  ручонками  миланная мне,  а  в
ретроаспекте десять  пачек "Нельсона" депортировали в  тумбочку  Дани  из-за
моей наивности.

     Следователь  только на  минутку  отлучился. Может, всего на  семнадцать
мгновений, и случилось козлодранье.
     - Так менты ни при чем, - объявляет Даник.
     Бедный Теодолит не встретив и толики сочувствия, готов разреветься.
     - Семья, брат. Шен деди пирши де тракши!

     Чинно раскланиваясь,  я прощаюсь с моей миланной. Ей надо быть  в койке
до обхода. Ссать оба хотим, как с пулемета, однако не нарушаем этикет.
     - До скорого?
     - Буду рада, Мишенька, приезжайте. Олежек, присмотри за ним.
     Мы расстаемся. Олежке тоже немного грустно.
     Избавь его Б-г!

     Я  хотел  закончить  эту  историю  без  дураков.  Просто написать,  что
побывавшие  на  Дальних  пастбищах,  возвращаются.  Или  сгорают,   входя  в
атмосферный слой земли. Что они умерли в одночасье.
     Она -  на  семейных нарах в  городе Рамле, от тоски.  А  он - у себя  в
Станице, когда  обучал на ринге  трахею вальсировать с  японской бритвой. Но
вышло не так.
     Моей маленькой Михальке  шестой год. А Джонику - восемнадцать. Играет в
гандбол в спортроте. Хороший пацан. Форма солдата ЦАХАЛа ему идет.
     Первенец, только б насрать мне в душу,  сделал меня  дедушкой. Внучатую
девчушку зовут Сонька.
     Михалька такая шустрая, говорит на двух языках - на иврите и по-русски.
Хоть мы и встречаемся редко, у нее для меня  всегда новый стишок с проверкой
на память предыдущего.
     Вот  она бежит  по  двору  для разминок  боксерского  клуба.  Раскинула
ручонки, бежит ко мне и хохочет. У моего белого детеныша мать - из йеменских
евреек  и с  большим трудом  проходит  возле  Михаль за  гувернантку, но это
только  внешне.  Это  исчадие  ада,  эта  Ева  Браун  вместе  с  Гитлером  -
оказывается,  великолепная мать.  Когда  бы  ни пришла  ко мне в  гости,  ей
хочется  спать. У нас с Михалькой праздник, а она шмыг в койку  -  и  спать.
Холера ее знает, где она валялась в предпраздничные дни. Михаль ей тоже дает
оторваться. Компьютерный кружок,  балетный  кружок, драматический  кружок  и
умелые руки.  Любят эти две фурии друг дружку безбожно. И мне  сладко на них
смотреть.  Вот  она  обнимает  меня и целует, и  колет  ее моя борода, и она
терпит, как мудрая женщина.
     Тут же просит  одеть  ей шлем, перчатки и -  особый восторг - протектор
защиты паховой области. Моя маленькая амазонка хочет постоять на лапах. Бьет
слева, справа, торопится, промахивается, кряхтит, толкает, а я доволен. Даже
так не  доволен  Олежкой, когда  он сильными резкими ударами точно  бьет  на
полной скорости в сложной комбинации.
     - Михалик, отдохни и расскажи мне стишок.
     - Кодем ата.
     - Беседер.
     - Ну?

     - На тракторе у Еськи
     Есть дырка в колесе.
     Заклеим эту дырочку жевачкой!

     - Тов, аба!
     - Теперь ты.
     Михалька делает  зверское  лицо  и  поет,  подпрыгивая,  такое, что  на
русский переводится весьма абстрактно:

     "Два ужасных пенса
     Бритвой по мордам.
     Ты меня не бойся -
     Я тебе не дам".

     - Мама научила?
     - Ло, ба-ган.
     Я слышу, как  из  каптерки  истерично хохочет моя  злоебучая  отставная
подруга.
     - Давай-ка, поучим русский.
     - Ялла!
     - Ты знаешь, что такое лошадь?
     Михаль утвердительно трясет головой:
     - Суса!
     - Скажи по-русски: "суса".
     - Лешад.
     Генетика, блядь. Хоть кол на голове теши.
     - Теперь скажи: "площадь".
     - Ма зе?
     - Кикар.
     Михалька надувает губки и, насупившись, начинает меня ругать и бить.
     - Это плахай слава! Фуя! Ихса!
     Что так коробит ребенка от безвинного слова "площадь"? Не понимаю.
     На кармане у меня хуй ночевал, и я беру Михальку к хабадникам. Пусть ее
мама немного поспит.

     А у  хабадников - там всегда гуляют. Там тебе рады, даже  если  рожа уж
очень примелькалась. А если придешь с ребенком - почетный гость. Мы выпиваем
по рюмочке водки, а коржики предлагаем Михаль.
     Красивые  евреи,  похожие  на  портовых грузчиков, с бородами  лопатой,
усаживаются  за  столы-парты в синагоге на Агане. И читают  из  Книги  Бытия
летопись тех дней.
     И  сделал  Господь Каину  знак,  чтобы не убил его всякий, кто встретит
его. И ушел  Каин  от лица Господня и поселился в земле Нод,  на  восток  от
Эдема.
     И познал  Каин жену  свою,  и  она зачала  и  родила Ханоха. А у Ханоха
родился Метушелах. А у Метушелаха родился Лемах, а у Лемаха - Яваль и Юваль.
     И взял себе Лемах двух жен: имя одной Ада, а имя другой Цилла. И сказал
Лемах женам своим: "Ада и  Цилла, послушайте голоса  моего,  жены  Лемаховы.
Мужа  ли  убил я  за язву мне  и отрока за рану мне? Если  Каин отмщен будет
всемеро, то Лемах - в семьдесят семь раз".
     Потом Аарон родил Зяму Аароновича.  А Зяма Ааронович меня. Я родил трех
детей  - Эфраима,  Иегонатана и Михальку. И  наплодил, как  кошка, всяческих
непотребств, потери и беды... И Тулинькой три года был я беременный... Аборт
- и вот подыхаю на вышкребоне.