и зверел, шляхта.
     Помню, Моти вообще не пил. Улыбался странно и прятал глаза.  А я  с тех
пор никогда  не  слыхал,  чтоб жен  называли  птичками. А уж  Бамба-Осем тем
более.


     ПАРОЛЬ "ВЕТКА ПАЛЬМЫ"

     Глава первая

     Оружейных дел мастер  Саид  Хамами с женой Аюни и узлом носильных вещей
прибыл в Сион на крыльях орла из Йемена.
     В изначалье Пятого царства. Во времена Давидки-бомбардира.
     Того  самого  Дуделе,  что  приказал  обстрелять  и   затопить  пароход
"Альталена" с  репатриантами-бейтаровцами  на борту  в виду  берегов  Святой
Земли.
     И потопил!
     Накаркало   воронье  напасть  державе   той,   низкорослого,  патлатого
фараончика, и не смыть его имя с надгробья истории...
     Да.
     Но не о нем речь.
     Чудо с орлом и йеменцами сотворило Еврейское Агентство.
     Появились на улицах Адена, на базарных площадях  и  в молитвенных домах
опасные  люди  издалека,  говорящие  шепотом.  В  сумерках  приходили они  и
исчезали в  ночи, но  от сказанного "безликими" умолкали раввины, да старухи
пророчили беду.
     Переполнились сердца ивриим страхом, а души томлением.
     Закрывал  теперь  лавку  Саид  Хамами   задолго  до  вечернего   намаза
правоверных,  терял  покупателей  в  весенний  месяц Ияр  - месяц  охоты  на
перепелов  и бойкой  торговли.  Уходил, прятался  в комнате, прилепленной  к
лавке,  где  земляной пол  был сплошь  покрыт лоскутным одеялом в две ладони
ребром толщиной.
     Ждала его там девочка Аюни  - жена его из почтенной семьи, что выпекали
лепешки на продажу, а в праздник Песах - мацу.
     В красном, золотом шитом наряде ждала его Аюни.
     Маленькие   ножки,  такие   теплые  и  трепетные   в  любви,  как  пара
птенцов-перепелят, укрыты  от  чужого взгляда традиционным лиджа от пяток до
бедер, и только он, Саид Хамами, знает таинства жены.
     Грешил он,  подглядывая,  как его Аюни  плавит  воск  на  мангале.  Как
полоски  льна  пропитывает вязкой липучкой,  накладывая на  ноги и  укромные
места на  лобке и под мышками. Как,  закусив нижнюю губу, с визгом и  стоном
срывает с нежного тела своего тонкий пух волос - и все это ради него  Саида,
господина своего и кормильца.
     Подводила брови зеленой сурьмой. Натирала десны  кожурой ореха, и тогда
белые зубы ее были красивее сахара.
     Мятой и камуном пахла Аюни. Мятой и камуном...
     В ту зиму, в месяц Шват, познал жену свою Саид. В конце  зимы появились
"безликие", и ушла мужская сила из Саида.
     Совсем ушла.
     Помнит  он,  разговорился со  знакомым  охотником-мусульманином  о беде
своей. Как продал лучший  свой "мультук" с прикладом из  ливанского кедра за
бесценок. И сказал охотник: "Криза"! А  что это - объяснить отказался. Ходил
человек в  Мекку,  в  хадж,  Аллаху падал  в ноги в молитве,  а  объяснить -
убоялся.
     "Криза", - и весь сказ.
     Бежал  сон  и  покой от Саида. Корила  себя  и горевала  Аюни,  ставшая
неугодной в глазах мужа. Плавилась, сгорала свеча до восхода солнца, уходила
ночь вместе со  сжигающими  слюну  рассказами  Аюни, как  видела она однажды
ослов  - самца и самку, как на бегу и с разбегу вошел хамор с ревом и воплем
в  атон  и как правоверных, ужаленных ревом, понесло  из мечети вдогонку  за
ослами. Как  били  палками человеки  животных, но  упрямые ишаки  продолжали
реветь и любить друг друга.
     Только и эти рассказы не укрепляли Саида.
     Тогда пошел он к известному  колдуну в Адене по прозвищу Заб, и  сказал
ему  косорылый мудила,  говоря:  "Ты,  ягуд! И место  твое в  стране  твоего
народа!  А беда  твоя  лежит  на листьях  кустов "джат".  Пожуешь  листья  и
забудешь печали свои, и прошлое свое, и  ремесло  свое. Много детей будет  у
тебя, и то, что с  печалью носишь  ты между ног своих, в прибыль и в радость
превратится. Знаменитым  будешь в  роду своем,  и соплеменники твои придут к
тебе на поклон".
     Так сказал косорылый Заб, и Саид поверил ему. Всем сердцем  поверил.  И
сбылись слова те в Сионе.
     Большой серебряный орел перенес Саида  и Аюни из Адена в Луд, и поселил
их в  городе Реховот, в квартале Шаарим. В квартале тайманим. Стали называть
соседи Саида - Саадией, а его жену Аюни - Аувой.
     С  кризой  наш  Саадия  так  и не  расстался, но уже  совсем  по другой
причине. Быстро  смекнул  Саадия, что поймавший кризу в Сионе, может считать
себя счастливым человеком. Избранником судьбы может считать себя, да!
     Зазывают как-то Саадию к военному коменданту.
     - Давай, - говорят, - оформим в войско.
     - Нет! - говорит Саадия.
     - Как "нет"? - говорят. - Обязан.
     - А у меня криза!
     - Когда же пройдет твоя криза?
     - Дайте мне чанс!
     Или  вот,   к   примеру,  нудники   из  бюро  социального  обеспечения.
Приставали. Ругали. Примерами глупыми запутывали.
     - Посмотри, говорят, - дорогой Саадия. Все соседи твои уже полицейскими
стали. Уважаемыми людьми стали, -  говорят.  - В мэрии  служат чиновниками и
инспекторами   на  базаре.  Очень  уважаемыми   людьми  стали  соседи  твои.
Поголовно. Ты же на пособии сидишь и не хочешь стать уважаемым человеком.
     - А у меня криза! - говорит Саадия. - Дайте мне чанс...
     Ко   времени  нашего  знакомства   с  семейством  Хамами  Саадия  успел
"нашмокать" Ауве пятерых детей.
     Ко времени нашего знакомства оружейных дел мастер из Йемена превратился
в известного в квартале Шаарим лекаря. Косметолога, можно сказать. Народного
косметолога...
     Приходили  соплеменники  во  двор  Саадии  пожевать сочнозеленые листья
гата,  чтоб исчезли морщинки  на  хую.  Приходили выпить  стопочку  арака  и
пососать табачного с придурью дыма из наргиле.
     Все со спиралями длинных жестких  волос впереди ушей и все, как один, в
черных беретах бронетанковых войск Армии Обороны Израиля.
     Мода у них такая. Мнение.
     Красивые бабки зашибал Саадия за свою терапию. Очень красивые бабки!
     Так говорил мне Саадия в вечер нашего знакомства.
     - Красивые деньги  и почет, - говорил Саадия. - И  ты,  сосед мой Муса,
имеешь  в  глазах   моих  почет.  Только  машина  твоя  очень  длинная.  Как
сороконожка, машина твоя, и в брюхе ее десять маленьких сороконожек.
     - Ты прав, господин мой Саадия, - говорю я  пожилому тайманцу, и мне не
очень хочется толковать об этом.
     - Машина  твоя  пьет твои соки, яа Муса, - говорит  Саадия. - Не должен
мужчина так рано вставать и так поздно работать.
     Саадия  берет  коричневыми  морщинистыми  пальцами  с  желтыми  ногтями
щепотку листьев гата и запихивает за щеки, плотно набивая рот.
     - Бери, яа Муса. Листочки от дерева жизни отведай, -  угощает Саадия от
своего изобилия. - Юсиф, - зовет кого-то, - принеси для русского арак.
     - Я водку пью,  - говорю  я господину  своему  Саадии. -  Исключительно
водку.
     - Плохо, - говорит  господин  мой Саадия. - Иноверцы могут  пить водку.
Она им не во  вред, а  у еврея от водки в мошонке всплывают  яйца и высыхает
мужская сила. У еврея яйца не должны плавать сверху...
     "Да, -  думаю,  -  тот еще  "лепила" мне тюльку гонит.  Скользкую  тему
бухтит мужик. Некрофилию. Где ж это  видано,  чтобы на трезвую голову  живую
бабу шмурыгать?" Но молчу. Я у него в гостях.
     -  Сколько детей у тебя, господин мой Саадия? - ухожу  я  от нездоровой
темы  и  думаю:  "На хрен  я  вообще  сюда приперся?  В  растительный мир  и
фольклор?"
     - Два сына у меня, яа Муса,  два леопарда! Самцы! -  говорит  Саадия, и
зубы его процеживают зеленую жижу наркотика. - Иосиф и Биньямин.
     Я  гляжу, как по двору бродят  три  полураздетые бабенки в папильотках.
Чернокожее голодное мясо выпрыгивает из допустимого приличием.
     - ?
     - Дети Аувы, - отвечает господин мой Саадия презрительно. - Бзаз!
     К  нам, сидящим  за  столом  в  тени  дерева  гуява,  подходит  высокий
широкоплечий парень. Открытая хорошая морда. Улыбается по-доброму. Сабра,  а
наглости придурочной, вседозволенности - нет. Сколько их у нас в народе лиц,
осененных  Господом!!!  Исключительно в  боевых частях  получают  в  награду
солдаты такие лица. Только в Сионе.
     Вспоминаешь службу свою в береговых частях Черноморского  флота. Урки в
погонах.  Ссученные. Только  и  мечтали:  что  бы  где спиздить  и  пропить.
Самогон.  Одеколон  "Бузок".  Порошок  зубной  разводили.  Анашу  смолили  и
кодеином двигались. А рожи у всех - монголоиды!
     Лучший полк Черноморского флота...
     Теперь-то,  оглядываясь  издалека,  вижу,   что   служил   я  в   полку
"кризионеров".
     Только "шанс" мы не просили. Обходились гауптвахтами. Да нам бы  "шанс"
и не дали.

     Вот  и   пришло   время   послать  подальше  господина  моего   Саадию,
косметолога, и полк мой  приблатненный, и рассказать вам о моем друге Иосифе
Хамами.  Родственнике   моем   духовном   и  "крестном   отце"   сына  моего
Йегонатана-Залмана.
     Убивался я, братья мои, голову  ломал,  с ума сходил, а  придумать сыну
имя достойное не мог.
     "Фьюзы" сгорали, а  придумать  сыну имя достойное не мог. Даже  в Новом
завете имя достойное сыну искал - и хоть ты тресни!
     Как назвать сына в честь отца моего, если отца звали Зяма? Как?
     Родился  я в Комсомольске-на-Амуре.  Назвали меня Моисей Зямович. Самое
обычное  имя  и отчество. И место  рождения. Кому-то  могла прийти в  голову
насмешка? У  кого-то  возникали сомнения: как жить  ребенку с таким  именем?
Нет! Родился Моисеем Зямовичем - живи себе Моисеем Зямовичем.
     А  вот  попробуйте в  Сионе  выжить с именем Зяма! Когда кругом Игалы и
Алоны! Вы меня понимаете?
     Сижу  один  в квартире в квартале  Шаарим.  Пью водку.  Жена, Маргарита
Фишелевна, в  больнице имени Фани Каплан. В родильном отделении. Двухэтажный
трейлер мой, что новые машины перевозит, на пустыре за окном валяется. Не до
него. Вдруг -  звонок и стук в дверь. Сижу и недоумеваю, кто ко мне, сироте,
может ломиться на исходе субботы? Кто? Мусора, кто же еще?...
     "Ох, - думаю,  - как я вас  ненавижу!  Даже еврейский мент -  это Мент.
Выблядки Каина!"
     - Заходите, кричу. - Заходите, бензонаим...
     И надо же - Йоська заходит. Иосиф Хамами. Старший сын косметолога.
     - Ахалан, Юсуп! - встречаю я гостя нежданного и дорогого.
     - Шалом, Моше, - говорит вежливый Иосиф. - Шабат шалом! Почему ты пьешь
один, как собака?
     -  Сирота я, Йосенька, -  отвечаю. - Чего  уж там. Привык...  И  горе у
меня, большое горе...
     - Брось все  и  пошли  ко мне,  - говорит мне в ответ Иосиф. - Я помогу
твоему горю.
     Знаете, меня долго уговаривать  не надо... Благословен Господь,  что не
сотворил меня женщиной...
     Сидим мы с Йоськой под деревом гуява в полной тишине на исходе субботы.
На столе орешки рассыпаны, фрукты, фистук-халаби, изюм.
     - Знаешь, - говорю,  -  брат мой Юсуп,  женщины  в России называли меня
Изюмовичем.   Прямо   так   запросто   говорили:  "Что   это  ты,  Изюмович,
зарапортовался и величайшую заповедь забыл - не прешь и не рвешь?!"
     - Я помогу твоему горю, - говорит Йоська. - Какое у тебя горе?
     - Со дня на день сын у меня родится, а имени нет.
     - Хамор, - говорит вежливый Юсуп. - Откуда ты знаешь, что у  тебя будет
сын?
     Смотрю я на Йоську, и смеяться мне в лицо его хочется. Хоть и роскошная
рожа  у Йоськи. У  Йоськи  две  девчонки в  активе, а у меня  сын  в России,
Эфраим, техникум электромеханический  закончил. Может  быть,  в  Афганистане
лютует  сейчас -  как знать?  Платит мой первенец  Советам таможенные сборы.
Вырос зверенышем без отца...
     - Слушай, - говорю, - Юсуп, и  запоминай. Почему  у тебя только девочки
рождаются?  Это ты  ишак, а  не я. Любишь  ты свою  Эстерку,  жену  свою, до
кондрашки, и это -  беда!  От беды  девочки рождаются... Так мне  отец  мой,
Зямчик, объяснил. Если любишь - исключительно девочки и беда в дом войдут. И
проживешь ты свою жизнь в печали и оппозиции. Отец, правда, сказал проще, но
ты, Юсуп, по фене не ботаешь, и тебе не понять...
     - Давай, - говорит Йоська, - гат пожуем.
     - Давай.
     Приносит  корзинку  листьев.  Жую  с  проглотом.   Араком,  мерзятиной,
запиваю... Как одеколоном в морской пехоте...
     Что  и  говорить,  обшмалялись мы  с Юсупом  в  драбадан. Что  я только
Йосеньке в тот вечер не пиздел! "Как хороши, как свежи были розы!" - говорил
я  другу, рожденному в Израиле и никогда  не бывавшему на периферии. Я возил
его  на  перекладных  из Тифлиса! Я  стучал в рельс у  штабного барака.  И в
заснеженном  парке  в Амстердаме  мы,  я  и  Йосенька, обоссались в штаны  в
присутствии прекрасной дамы... Да! Двое обрезанных и Прекрасная Дама!
     - Как себя чувствуешь? - тревожится Юсуп.
     - Как кошерная скотина, - говорю. - Отрыгаю жвачку и копыта растопырил.
     - Ай-ва!!! - говорит Йоси. - Я помогу твоему горю.
     - Чем ты можешь мне помочь, дикий человек, абориген?
     - Дай сыну имя величайшего еврейского полководца!
     - Смеешься?
     - Нет.
     - Юсуп, я должен назвать ребенка именем моего отца! Моего отца водил по
Колыме гулаговский "полководец" Герман. Кстати, тоже еврей. Полный червонец.
Душа деда  непутевого,  Зямчика  моего,  переселяется  во внука,  а  ты  про
полководца трекаешь.
     Тогда рассказал мне Иосиф о царе Сауле. О военачальнике его Йегонатане.
О  воинском  счастье его  и преданности...  Красиво  говорил Иосиф.  Погибли
Йегонатан и Саул... Одеревенели  скулы от  листьев тайманского  наркотика  и
бурчало в  животе. Не нравился мне  Саул. Хоть и  ростом  был  от плеча выше
любого  в  Израиле,  мне мерещился  тот  патлатый,  что обстрелял и  потопил
"Альталену".
     - Знаешь, как переводится имя Йегонатан?  -  спрашивает меня, смурного,
Иосиф.
     - Нет.
     - Поц! - говорит мне в лицо Юсуп безнаказанно. - Это имя прямо от Б-га!
"Он дал"! Йе-го-на-тан!!! Вернул тебе Господь Зямку  твоего.  Так  и  назови
сына - Йегонатан-Залман бен Моше.
     Вот тебе и гат, орешки с изюмом... Человек Божий, абориген мой, Юсуп...
Кому косметика, а кому судьба...
     Схлынула с меня дурь левантийская,  и поклялся  я перед Иосифом Хамами,
что  на  обряде  союза  с Предвечным  будет он первым  человеком.  "Крестным
отцом".
     Друзья и соседи  прозвали Йегонатана "Бакбук  Молотова". Очень  опасный
мальчик крутился среди нас. Вылитый дедушка. Благим матом и не благим ревело
мое  золото, чижик мой, Зямочка,  пугая  окрестных тайманцев.  Заслышав  его
вопли, беременные  соседки  проводили тыльной стороной  ладони  по глазам  и
говорили: "Хамса".
     А Йоська  души  в  нем  не чаял.  Забаловал  пацана гостинцами, курить,
каналья, учил  и  жевать листь  гата.  С  военных сборов,  не заходя  домой,
прибегал. Жетон, крылышки и красный берет  парашютиста подарил, а такие вещи
не дарят.
     Рысачил  я в ту пору  на линии Эйлат-Герцлия.  Двадцать шесть  ходок  в
месяц  отдай -  не греши. Восемьсот  верст на  круг.  Да прихватишь еще пару
коротких рейсов от стада европейских  машин, что прибывают в порты  Ашдода и
Хайфы. Не одних же "японок" таскать.
     Едешь  вечером домой совершенно  счастливый  и  гадаешь: "Спит уже  мое
золото или еще под деревом гуява сидит? Кушало дите борщ или опять шашлыки с
мангала   всухомятку  ест,  обжигаясь?  "Косметолог"   ему  сказки  арабские
рассказывает  или  маманя  про Киев бухтит?" Задумаешься,  развесишь  уши  и
проутюжишь светофор на темно-бордовый цвет.  Визжат наездники из легковушек,
пальцами у  висков крутят,  средним перстом пассы шлют,  номер записывают на
память. Рюхнешься в зеркала - не повис ли на хвосте ментализм - и радуешься.
Удержу, можно  сказать, нет от радости. Прибегаешь в  свой  Шаарим, наконец,
бросишь трейлер на пустыре - и домой.
     - Где дите, женщина? - спрашиваешь. Во-первых.
     - Внизу, - отвечает. - У Йоси.
     - В детдом, - говорю, - сука, дите родное сдала?
     Плачет.
     Разнервничался я, распсиховался и  уж не помню - то ли про себя,  то ли
вслух говорю: "Что ж  ты, батяня,  Зяма  Аронович (благословенной памяти), о
внуке  не  заботишься? Неужели,  -  спрашиваю,  -  и  пацанчику  судьба наша
выпадет: носить ношеное  и  ебать брошенное?  У  еврейского  ребенка  кличка
"Бутылка Молотова"...
     - Приведи, Изюмович, киндера, - просит Ритатуля Фишелевна. - Он меня не
послушается. А я пока на стол соберу.
     Во дворе у Саадии  Хамами, за столом  под  деревом  гуява,  как обычно,
целая шобла пейсатых в бронетанковых черных беретах и мой сын. А также Иосиф
и младший сын Биньямин.
     - Ахалан, Муса!  -  приветствуют тайманцы.  -  Ахалан, мужчина! Ахалан,
человек, у  которого  в  доме  растет  леопард! -  говорят тайманцы русскому
человеку в глаза. Что с них взять, с дикарей? У них своя "феня".
     - Валлак, Абуя! - мяукает "леопард". - Я сгораю по тебе!
     Глаза мои припаяны к  Йегонатану-Зямке. Короткие  волосенки его впереди
ушей, на висках, скручены в сосульки.
     Столбенею и мысленно, как обычно в случаях непонятных, спрашиваю батьку
Зяму Ароновича: "Что будет?"
     Выходит на связь  папашка.  Ни  разу  не пропустил вызова. А  шнораю  я
частенько.
     - Зяма Аронович, - спрашиваю, - ты видишь, что с твоим внуком делают?
     - Не гони волну, - транслирует дедушка из далека, чистого и светлого. -
Не переживай за малолетку. Начальник  на  разводе со  мной о внуке  говорил.
Улыбался Начальник. "Правильный малолетка у тебя растет, Ароныч, -  говорит.
- Всей нашей кодле на радость".
     Тайманцы толкуют мое замешательство за скромность.
     - Бзаз!  - кричит  Саадия дочкам в  папильотках, и связь  обрывается. -
Принесите мужчине чистый стакан.
     Ветерок прохладный  шатается по  двору в обнимку  с  дымом от  мангала.
Запахом печеной  овечки и  осени  окутано дерево гуява.  Ягненком пахнет мой
Йегонатан,  засыпая  у  меня  на  руках.  Поет  Биньямин  песню  о   коленах
Израилевых, о десяти пропавших Коленах. О  большей исчезнувшей части Народа.
Про узкий мост поет  Биньямин  Хамами, который  надо пройти без страха. Мост
жизни... Плачет  гитара в руках  умельца.  Спит  маленький Зямка на  Родине.
Счастливый   Иосиф  хлещет  арак  стаканами.   Его   Эстер  прощупали  врачи
ультразвуком.  Сын будет  у  Юсупа! Нагляделся-таки на  моего  малыша, макая
пальцы в сладкие слюни во рту, накручивая короткие пейсы-сосульки  на висках
"Бутылки Молотова".
     - Велик Господь! - говорю я собранию.
     - Иншалла! - отвечают тайманцы хором, и никто не запоздал с выкриком.
     Хорошая  эта примета у евреев. Не  жизнь, а автострада  ожидает  такого
ребенка. Не то, что нас, все несет по Старой Смоленской...

     * * *

     В конце мая восемьдесят  второго года послу нашему в Англии комсомольцы
Арафата прострелили голову. Не смертельно.
     Обычное дело в нашем  регионе,  пистолетные эти  намеки, когда касается
рядового  еврея. Хрюкнут журналисты мимоходом  новость,  что,  мол,  молодой
человек  из  национального  меньшинства  "замочил  пером"  у  Шхемских ворот
пацана-ешиботника в  Иерусалиме;  молоденького  мокрушника,  конечно же,  не
нашли,  а религиозные  фанатики учинили  беспорядки.  И все. И тут же музыку
танцевальную включают - по заявкам молодых нацменов. Ум-Культум у них теперь
в  моде и Фарид. Оперативники наши, у которых язык детства, на котором  мамы
ихние  говорят, - арабский, тоже очень любят Ум-Культум. Демократично любят.
До  самоизвержения семени.  Поллюцейские народа нашего. Да...  Случай  же  с
послом нашим показался на верхотуре посягательством на драгоценные  их жопы.
Публичным, так сказать, посягательством. Ох, какой хипеж поднялся!
     - Братья, - говорят, - и сестры!  Нет мира в Верхней Галилее. Везде, ну
везде мир,  а в Галилее - нет. Исполним же повинность воинскую и добудем мир
Галилее!
     У Иосифа Хамами баба на сносях, а тут - "Мир Галилее"!
     Шестого июня  распахнули  натощак  ворота "Фатма",  что в  километре от
пограничного  нашего  городка  Метула, и поплыли колонны  ЦАХАЛа с  боем  на
северо-запад, от  крепости  Бофор