е и ракета, и ракетоноситель, и завтра утром меня воронок закинет в
созвездие  Ницан,  и  вот  мы  приняли спиртяги  от  доктора  милосердного и
тусуемся  на  прощанье, трекаем,  как  соскочит,  отдышится  и  листочки мои
сволокет издателю путному. Гонорар чтоб на ларек осел...
     - Миша!  - говорит мне подельник и руки  на  плечи кладет, чтоб я лучше
слышал. - Я-то какое отношение имею к ракете?!  (Это он  меня, но уже как бы
медиум спрашивает.) Я причастен к ракете??!
     И уже не ртом, а глоткой:
     - Ты, тварь, свидетель обвинения!!!

     Ну, что ж, я еще не зек,  читатель. Я только абитуриент с  приговором и
оседаю, немею под  наглостью. Нагрузился чужой паловой, сплю, фраерок, и еще
не понял. Жизнелюбы вообще не спят. Никогда!

     - Йосенька,  - говорю. - Что  должен сотворить  семит в Израиле,  чтобы
попасть под домашний арест?
     -   О-о-о!!!   -   сказал   Йосенька    Абрамович.   -   О-гого-гого!!!
О-гого-гого-гого и даже больше!!! Прочтем книгу Нида, все узнаешь.
     - Радар?
     - Все  не  так  просто,  пацан.  Все совсем не  просто.  Тебя мамой  не
прессовали?
     - Б-г миловал, - говорю. - Прибрал в малолетстве.
     - Дай скорее  сигарету и сопи в тряпочку, - сказал Йосенька Абрамович и
дважды ударил  себя  ладонью  в  грудь.  -  Я тебе  расскажу,  как прессуют!
Подпускают в нужный момент старенькую  еврейскую маму к сыночку-преступнику.
Старенькую больную маму, обезумевшую от наглого  шмона на предмет наркотиков
и холодного оружия между  ног. Старенькая больная еврейская мама рыдает "цим
ломп" Ей страшно и стыдно среди  казенных  жоп, решеток и шлюх с  оловянными
рожами.  Орут  дети и  надзиратели.  Мама  явственно хочет  пить  и  сбежать
одновременно. Но... Дай сигарету! - прессует Йосенька.
     У меня нет выхода. Мне интересно, куда убежала мама...
     - Но... - продолжает  счастливый старик.  - Открывается дверь,  и  вас,
дюжину хуеглотов в оранжевых  рубахах с синим отложным воротничком и клеймом
на  груди  "Шабас",  вводят  в  комнатушечку  с  мелкой  сетью  до  потолка.
Бездельники за  сетью бросаются на  абордаж,  мнут и давят друг друга, а вам
простор.  Вам  даже  комфортно,  только  курить  хочется.  Пару  б  затяжек.
Терпигорьцы твои уже устроились по хамулам, а ты все не  видишь, кто  к тебе
пришел. Воровским ухом на микропоре ловишь  родной  писк: "Сынок!  Я тебя не
вижу!"
     Твои мозги хорошо задрочены текущими событиями, и тебе кажется, нет, ты
даже уверен, что слышал: "Сынок, я тебя больше не увижу!"
     - Мама! Мамуня!!!  -  кидаешься ты  на  голос,  на сеть. -  Пропустите,
бляди, старую женщину!
     Семиты жалеют твою  еврейскую маму,  и  вот она рядом. Она видит тебя и
плачет.
     - Майн зин, - спрашивает мама, - где твоя одежда?
     - Стирают, мама. Скоро просохнет...
     -  Это  хорошо, что ты  стал религиозным, - шепчет старушка. - Теперь я
спокойна.
     - О чем ты говоришь, мама! Какая религия на пересылке?!
     - Не лги мне! Маме не лгут. У тебя на сорочке написано "Шабес".
     - Да, мамочка... Ты сигареты не принесла?
     - Нет, сынок. Сказали, нельзя.
     - Хорошо, мамочка. Дай я тебя поцелую.
     - Как, сынок?
     - Крепко. Просунь в сеть палец.
     И ты берешь губами корявый  палец своей  старухи, как соску-пустышку  в
детстве, и мама затихает...
     - Э-э! -  оттягивает  тебя за отложной воротничок надзиратель-грузин. -
Пашель!!!
     Кусок нихуя из Кулаши заподозрил членовредительство. Он не хочет, чтобы
старушке отгрызли палец в его смену.
     Свидание окончено.
     - Всо! - объявляет. - Иды!
     - Береги себя, мамочка!
     - Молись и не лги, сынок! Никому не лги. Я буду тебя навещать...
     - Кончай, Молоток, - обрываю Йосеньку. - Хабака к нам идет.
     - Так тебя мамой не прессовали?
     - Нет.
     - Жаль. Очень жаль следователя. С несерьезным клиентом связался.
     - Это я забоюсь, Йосенька. Жизнелюб передал на Тель-Монд через визитера
пейсатого: "Если я, - говорит, - сяду,  ну, не дай Б-г,  сяду, я его на зоне
завалю!"
     - Крутой, видать, сионист!
     - Да, Йосенька. Это у них семейное.
     - А ты, шмок, вены вышвырнул?
     Я молчу, соглашаясь.
     - И из Тель-Монда, да, в беспредел Вав-штаим?
     Я молчу, соглашаясь.
     - Теперь ты понял, где тюрьма, а где бейт-тамхуй?
     - Кончай, Молоток, - говорю. - И поверь мне, что я что-то понял. Только
там меня кум принуждал к откровению. Принуждает, блядь, а отказать неудобно.
Вот я и вышвырнул.
     - Шмок, - говорит Йосенька.
     Я молчу, соглашаясь.

     Глава вторая

     РЕМЕЗ

     Сидели под замком в тюремной синагоге. Трепались вполголоса с Йосенькой
за жизнь и ждали десятого, благодати ради.
     Во дворе  "купали" какую-то камеру, лил  февральский дождь, а время  на
послеполуденную молитву подпирало.
     - Машиях  не  придет!  - сказал реб Сасон-ложкомойник. Шестерка Сасон у
реб Гурджи, раздавалы паек, как левит у коэна.
     Он сдернул с плеч талес, аккуратно сложил и засунул в торбу.
     Реб Гурджи тоже снял талес.
     У них началась криза, и это было понятно без комментариев Раши.
     Реб Гурджи извлек из бушлата бутылочку адолана и сосредоточился. Ногтем
большого пальца отмерил лучшую половину, сказал:  "Леитраот", - и исчез, как
каббалист.
     Реб Сасон засосал остатки по-английски. Не прощаясь.
     Осталось нас, вменяемых, семеро.
     - Приступим к молитве, - сказал Йосенька Абрамович. - Пока не поздно.
     - Бэкавод! Бэкавод! - одобрил Йосеньку полуминьян.
     Реб  Йоселе  Абрамович встал  на простреленных ногах инвалида Войны  за
Независимость у стола, покрытого синим плюшем и львами.
     - Счастливы находящиеся в храме Твоем, вовек  они будут хвалить Тебя! -
повел реб Йоси молитву Минха. - Счастлив народ, чей удел  таков.  - Реб Йоси
творит молитву  на ашкеназийский лад, подвывая и гнусавя на  концовках,  и к
этому надо привыкнуть. Иначе  все  кажется антисемитской шуткой. -  Счастлив
народ, чей Б-г Господь!
     Качается в поклонах старик Йосеф, будто белая птица клюет зерно...
     Кладет в сухой рот астматика пальцы, перелистывая страницы...
     Четвертый год от приговора в вечность Абрамович  на  штрафняке. Загнала
жена-старушка  блядством   в   аффектацию  (на   горячем   поймал  бабку   с
сосунками-арабчатами  в  собственном  доме  на Кармеле), молотком  слесарным
двадцать  один раз грохнул. Очко!  Постель в  кровище,  а бабуся все ляжками
грязными сучит.  Уйди ж,  дурак! Пятерка за аффект и через три года дома! Но
злодей  Йосеф  бьет  еще раз.  Успокоил.  Ну,  а  двадцать два - это перебор
по-любому. Это и в Африке - перебор!
     Будь же справедлив, читатель!
     Где в Сионе извергов держать?
     Точно! На  убой их в Вав-штаим.  Там косоголовые.  Последнее заберут  и
пайку  тоже.  А  почему  нет?  Дед  свое  за  семьдесят  лет сожрал. У  него
холестерин. Сам  не отдаст - помогут  и морду майлом  попортят. Как к Б-гу с
пенсами на морде  являться? Да. Опять же,  молодняк жить хочет.  Жажда,  так
сказать, жизни.
     Текут,  переливаются  от Моисея  вечным  ручейком  надежды  слова  Б-га
единого! Через Йосеньку в души наши. Слушай, Израиль.
     Уже встаем  на  Шмона-эсре, а тут Хабака замком  гремит.  Над задвижкой
застрявшей старается.
     Мы к двери хором:
     - Не губи молитву!
     -  Заткните свои  рты, падлаот! -  вскипает промокший друз. - У вас еще
будет много молитв. Очень много. А ну, выходи по фамилиям!
     Снимаем талиты, не складывая.
     - Ханания! - выкликают.
     Пошел Ханания.
     - Авшалом бен-Барух! - кричит.
     - Осужден на семнадцать.
     - Винокур!
     - Моше бен-Залман. Осужден на два года.
     Слышу хохот и крики:
     - Тебе, стоя у двери, спать. На одной ноге. Узник ебаный! Щаранский!
     И конвой щерится. И тем смешно.
     - Синай!
     - Алон бен-Давид. Два пожизненно.
     Тишайший перс, этот Синай. (Кличка - Хумейни.)  Большой ценитель покоя.
За то и крест  свой несет. (Катал юноша  девушку  на мотоцикле под окнами  у
перса. Долго катал. Тарахтел драндулетом... У господина Синая - нервы! Вышел
с ломиком-гвоздодером.  Успокоил и юношу,  и девушку.) Теперь не слышит шума
городского. И не нервничает.
     - Цадок!
     - Гурджи бен-Ишай. Пожизненно. (Брата родного, "Авеля", замочил в споре
за басту на базаре.)
     - Абрамович!
     - Йосеф бен-Шимон! Пожизненно.
     Стоим  во  дворике. Слева Гурджи,  справа  Йоселе. Перед  нами  Рыжий с
дубиной.  Дворик  наш  -  сорок  шагов в длину и  шестнадцать  в ширину.  На
тусовках не раз вымерял. Можешь верить. Ровно на полхуя ниже уровня Мертвого
моря.  Ган Эден! От стены вправо - комнатенка, где белье из стирки получаем,
и клуб для  разборок  с пристрастием. Дальше по  периметру - вход в блок.  С
дистанционным замком калитка, видео-шнифтом и говорильным устройством.
     Теперь идет жилье. Первая камера, вторая, наша третья (мой  с Йосенькой
апартмент. Четыре койки на восемнадцать жильцов,  и ты уже въехал, читатель,
что там спало?! На коечках этих?), синагога и четвертая. За углом - пятая  и
шестая (арабские), кусок стены,  смежный с тюремной  кухней, и заканчивается
седьмой, восьмой и будкой охраны.
     Вот  и  весь Вав-штаим. Турецкими  зодчими в начале  века  воздвигнутые
конюшни  оборудовали  прочными  решетками сионизма, теленадзором и  стальной
сетью  поверх  двора,  чтобы  аисты  нас,  блядей,  не  унесли.  Да  надпись
наскальная над синагогой: "Жизнь хороша и без наркотиков".
     - Гурджи, - шепчу, - что там написано?
     - Где?
     - Напротив.
     - Н-ну! - отшивает незлобно адолановый зек. - У грамотных спроси.
     Мы с Гурджи - ништяк. Гурджи в  блоке самый козырный!  Это  он, услышав
арабский "трешь-мнешь" за "Лау", принес японскую бритву.
     - Не бзди! - успокоил. - Ты не проснешься - и они не проснутся.
     Я ему верю. У меня нет выхода.
     Йосенька  Абрамович  дохнет   под  дождем.  Ему  ну   никак  нельзя   с
простреленными ногами по щиколотки в воде.
     - Держись, старик. У нас еще пять сигарет есть! На пару.
     - Держусь, - сипит Молоток. - Выхода нет.
     - Эй, раввины! - командует Носорог. - Бегом в синагогу.
     Посреди лужи Хабака в ботфортах. Ловит шанс - кого бы огреть!
     Молоток по-рачьи шустрит под замок. Я - за ним.
     - Лау, - окликает Хабака. - Ты мне делаешь нервы!
     Ему показалось, что я бегу с ленцой.
     - Сколько еще ты будешь трепать мне нервы?
     - Прости, Хабака! Я ошибся. Я больше ошибаться не буду. Сто процентов.
     Мертворожденный  друз  абсолютно   непредсказуем.   В  его  смену  даже
супер-козырного Гурджи прохватывает понос. Не про нас, шваль, будь сказано.
     - Ну беги, - не бьет Хабака. - Я тебе верю.
     "Какой доверчивый парень? - думаю. - И на тебе - нервный".
     Еще не понял, что нервничать нельзя. Это привилегия вольняшек.  Недуг и
порок одновременно. Тебя  б  в любую из камер закинуть на исцеление. А? Ты б
уж больше не нервничал. Никогда. Шибко нервных на зоне, прости за выражение,
в  жопу ебут! Без спроса и любви. Шокотерапия народная, но, увы, излечивает.
Раз и навсегда.
     Теперь,   думаю,   после   водных   процедур   и  счастливых   стечений
обстоятельств напишу-ка я супруге письмо. И гори все синим огнем.


     Глава третья

     ДРАШ

     Сидели под замком в тюремной синагоге. Закурили. Обсыхаем.
     Круговорот воды в природе, а мы не жрамши.
     Господи, думаю. Ведь это не вода, а я испаряюсь. Йосенька, Гурджи...
     Рабы  Твои... Почему пути  Твои неисповедимы? Йоська  учит:  учи  Нида,
Коэлет  твердит обратное... Умножающий  знания  - умножает скорбь...  В доме
праведников  родился и там бородой  оброс, но не научился мудрости выше, чем
мудрость молчания,  а  тебя  любой  гандон  в паранойю вгоняет:  "Почему ты,
бахурчик, молчишь и не отвечаешь?"
     Из  подлунного мира у тебя волокуша к светлому, а там беспредел,  и нет
ничего нового под солнцем.
     Наглядный тому пример - Мики Перелмуттер.
     Знаешь, читатель, какой это зек был? ТЫ ЗНАЕШЬ, КАКОЙ ЭТО ЗЕК БЫЛ???!!!
У  него  яйца были  такой  крепости, что росли  впереди ушей, на висках!!! И
каждое в собственной мошонке! Где у  нормальных  людей пейсы  -  там у  Мики
Перелмуттера болтались яйца. С ним Нацив разговаривал стоя и в третьем лице,
как  с императором  Хайло Силасио Первым! Ципорим наперегонки  птичье молоко
таскали.  Из своего кармана  доились! Вертухаи его икс  гуттаперчевым ключом
отпирали, чтоб не шуметь, так он их кетменем в боевой шок вогнал и с тех пор
сам  себя  запирал.  Произвольно.  Когда сам хотел.  Но  зеков  не  обижал и
шестерками брезговал. Столбовой был урка. Крутой!!!
     Раз приходит хозяин кичи. На цирлах. Постучался и говорит:
     - Микилианджело Перелмуттер!
     - Н-ну?
     - Ваш срок весь вышел!
     - Ну?
     - Все бумаги оформлены, и такси за забором стоит!
     - Ступай, - говорит Мики Перелмуттер. - Я подумаю.
     У хозяина  понос по жопе течет, а  Мики Перелмуттер делает предложение,
от которого невозможно отказаться:
     -  Я,  -   говорит,  -  хочу  с  контингентом   посовещаться,  но  чтоб
администрации  духу  не  было! Такси,  -  говорит, - пусть  въедет и ждет на
вахте. Да покормить водилу не забудь!
     Как мы прощались, читатель!!! Как прощались!!!
     Для каждого теплое слово нашел!
     - Пьянь ты, Моисей Зямович!  - говорит Мики. -  Пьянь!  И  нельзя  тебе
оружие доверять.
     Я стою, и  скупые мужские слезы (грамм сто, не больше) льются вовнутрь,
обжигая гортань.
     Остограммился, а Перелмуттер утешает:
     -  Пьяница  проспится,  -  говорит, - а пидор -  никогда!!!  Прибей,  -
говорит, - слова эти на  дверном косяке сердца твоего. И сынам сыновей своих
передай: пусть куда угодно идут, только не на соглашения!
     Кем, ты думаешь, читатель, стал такой калибр на свободе? Ну?
     А я отвечу: Микеланджело Перелмуттер стал Эсквайром!!!
     Купил на Масличном бугре четыре могилки и сдает их помесячно.
     Как меблирашки. Для репатриантов.
     Ибо сказал Коэлет: Суета сует и всяческая суета... Да.
     Однако я отвлекся.
     Третьего дня вызывают меня натощак к референтше  по делам заключенных -
тунисайке по имени Мизи Барехов.
     - Фарадж, - говорю надзирателю, -  за  что ты меня к ней тащишь? У меня
по режиму ни одного нарушения нет. У меня к референтше нет никаких вопросов.
Почему ты меня к ней тащишь?
     - Ничего  не знаю,  -  сказал  выводной Фарадж  заячьей губой. - Велела
привести и все. Шевелись.
     Шустрю, сворачивая сырой  матрац  и  мокрые  одеяла  (сезон  дождей  на
родине),  а  мы  с  Йосенькой на бетонном полу  под окном. Рожу  ополоснул и
готов.
     Йоська  мне  носовой  платочек  сует  зашмарканный: "Обоссы,  отожми  и
притырь,  - поучает. -  Не  ты  первый... "  Выхожу  из будуарчика, а  племя
махровым  антагонизмом  кипит,  и  это,   пожалуй,  требует  объяснения.  Не
нервничай, читатель, сейчас объясню.
     Дело в том, что  камера наша нищая до  святости. У козырных хронический
криз.  Дрищут и  блюют,  а  "джяджя"  больших  тюремных  деньжищ  стоит.  Аж
пятьдесят  пачек  ларьковых  сигарет!!!  (Нюхни, читатель, в должок, если ты
молод, белокур, средней  упитанности и либерал-гуманист.)  Адолан, опять же,
не всем и не вволю. Вот на махнаке  и порют вены, да к  референтше Миздаенет
Барехов просятся... на шару.
     Дело в том, что госпожа референтша обладает природным даром анестезии!
     Госпожа   референтша  имеет  моду  беседовать  с  заключенным   сидя  и
исключительно лицом к лицу. Вплотную. У нее мнение, что это сближает!
     Тунисайка   раскрывает  пасть,  и  оппонента  обуревает  восторг!  Были
счастливцы  на  зоне, неделю летали  на  дармовом ширеве!  Не референтша,  а
газопровод Бухара - Урал!
     И вот зайцегубый Фарадж волокет меня к референтше.
     Референтша  сидит, понимаешь, и ждет, а меня за каждой калиткой шмонают
с пристрастием. В коридоре управления опять же приютили в закутке, но только
хитрожопой машинкой с зуммером, и впустили.
     Стою и недоумеваю. По коридору туда и сюда, а потом сюда и туда, но уже
с  подносом, тусуются какие-то странные  зеки  в  опрятной глаженой  робе, с
чистобритыми ряшками апикорсов, и выглядят абсолютно не задроченными!
     Стою и недоумеваю.
     Тут ко мне подходит неизвестный Бен-Ами с мальбориной на губе и на ухе,
а  в  "чердачке"   нагрудного  кармана  их  целая  россыпь,   и  принимается
шантажировать меня за сигарету.
     - Ответь мне, бахурчик! - говорит. - Почему ты молчишь и не отвечаешь?
     Ну,  в натуре, думаю,  что  может  быть  такое,  чего в природе быть не
должно,  но  есть?  Вроде  бы  Бен-Ами,  но  из черепа радар  цветет  синими
пестиками Чака-лака.
     Мистика,  думаю,  и  бред  Айзика  Азимова.  Остановилось  солнце   над
Тель-Мондом, а луна над тюрьмой Аялон в долине дарвинизма!!!
     Но Фарадж не дает  нам шанса скрестить  лясы. Из-за  заячьей губы такие
вульгарные слова вылетели, что я покраснел и потупился. Хам!
     Так и не поговорил я с мистическим зеком. Разошлись,  унесенные ветром,
и слава  Б-гу. Какая мистика  может  быть  в  наше  время? Окромя  домашнего
ареста?  Йосенька  Абрамович  утверждает,  что  в  его  время  мистика  была
повсеместно. "Хуй без ног, а стоял!!! А теперь только фуфель и суета!"
     В  таком  смятении души меня вводят  в  лабораторию  госпожи Барехов  и
плотно закрывают дверь.
     - Ох, и  нудник ты, Винокур!  Ох,  и  нудник!!! -  бросается мне на шею
волкодавка. - И  жена твоя нудница!  Прям  скоты!!! Вам мало, что  свадьбу в
Тель-Монде отгрохали за счет Шабаса? Вам этого мало?!  Теперь вам приспичило
личное свиданье! Ты сядь, сядь.  Я хочу  знать, почему  я должна дать личное
свидание преступнику?!
     Под  дышлом закона забыл занавеситься Йоськиным  платочком обоссанным и
теперь вынужден, лох, вести диалог с открытым забралом.
     - Госпожа референтша! - говорю. - Разве можно ставить вопрос торчком на
такую  интимную тему? Тебе ли не знать,  что узник в Сионе приравнивается  к
матросу,  уходящему  в  плаванье  дальнее!  Позволь, -  говорю, - сбегать  в
Вав-штаим и все обосновать по-науч... уч... уч...
     Дыхание тунисайки вязнет в моей бороде, как туман в болоте... и - чу...
чу!... Чу, бля, начали порхать и гнездиться вальдшнепы...

     ...  между  Сциллой  и  Кусохтак...  грот-мачту  в  чистой   воде  реет
Санта-Мария  красавец-корвет... лишь молодой  гусар... в Потьме... четыреста
суток шизо в одном бюстгальтере... коленопреклонен... ный и даже зубы есть у
него... причастный к тайнам, плакал ребенок... пивень ты,  пивень... решетки
из золота - это только решетки... ребенок  затих и расставил ноги... тут его
Анатоль и помиловал, аккуратно, чтоб не забрызгаться...

     - Никуда  не  отлучайся!!!  -  вскрикнула  референтша  и  шуганула  мне
"гонки".  К  моим  заботам  только  побегушника  не хватает.  А ну, бухти по
памяти! У меня еще  заплетается язык и вместо "референтша" я боюсь ненароком
сказать "пидорша", но я овладеваю собой во имя любви.
     - В первых главах священной  книги Нида говорится о правилах приличия в
еврейской постели. Так сказать - наука о введении, и это мы опустим.
     - Ничего не опускать! - нервничает референтша.
     - Не будем, так не будем. Воля твоя. - Я - невольник.
     И вот  я сижу  и  проповедую  тупице,  что  смертью  умрет каждый,  кто
выплеснет шлихту всуе.
     - Ха-ха-ха-ха-хуй! - залилась референтша. - Был прецедент в Шабасе?
     - А как же! - отвечаю. - Онан! Первый зек.
     - Дальше!
     - И если  еврей бросит на женщину вагинальный взгляд,  то у них родятся
чада со свирепыми ряшками! Раз!
     А если еврейская женщина спуталась с  начальством в неурочные дни, то у
нее выпадут волосы и  матка,  и чресла, и истребится имя ее  в народе, и это
мерзость для Господа!!! Два!
     Вижу, тунисайка влетела в паранойю и вспотела. Почти не дышит -  так ее
мудохают сомнения.
     - И расплата за грех - скил