тную из книги. Там столько наворочено, что сочинять просто не
имело  смысла.  Странным  может  быть  только  то,  что  ничего  худшего  не
стряслось. Поверь мне, Алюля, могло быть и хуже... Это не говорит о том, что
я сделал  для  себя  надлежащие  выводы. Как  был  дураком, так,  видимо,  и
предстану перед Господом чуть-чуть бухой и слегка под планом.
     Я  живу  в  городе Реховоте, с которым ты опять  же знаком по книжке. В
зале  бокса  общества  "Маккаби". Там  у  меня аппартаменты.  Русская  баня.
Огромный двор в окружении девяти полуторавековых индийских фикусов. Как?! На
всем готовом. Не опускаюсь до унижения платить  за жилье, воду, свет,  газ и
муниципальный гоп-стоп.  Ты опять  спросишь:  Как?! А  у  меня было  тяжелое
детство  и  справка об  освобождении, где черным  по  белому  написано,  что
предъявитель аттестован как психопат антисоциальный и  склонен к насилию. Не
у  всех, но у некоторых  такие  ксивы пользуются  народной любовью. Вот  я и
выхватил  себе пожизненную ренту у этих  тварей  и прекратил вообще  иметь с
ними дело.  Я стал  писателем  (Армик,  не  смейся). Обо  мне даже  пишут  в
московских журналах. А бывший посол России Бовин сказал моей редакторше, что
впервые прочел роман о любви,  написанный матом, где ни одного грубого слова
не  произнесено. Тем  не  менее, я еще  не был в себе  уверен.  Лишь  только
получив четыре тысячи наших  бабок  на  новую книгу из президентского  фонда
имени Залмана Шазара (царства ему небесного), я  наконец убедился,  что  я -
писатель.  Фуфлыжникам,  как ты  сам  понимаешь,  президенты (даже покойные)
денег не  дают. А еврейские президенты  - тем более. Прости меня,  Алюля, за
мою неосмотрительность в вопросах финансов и неосведомленность, но эти бабки
я тут же проебал и пропил  с  подружками  и  купил план - КИЛО, чтобы, когда
взгрустнется о президентской милости, было чем заглушить перебои с совестью.
     Кроме написания книг, веду общественную  работу.  Морально  наказуемую.
Обучаю  двуногих  уродов правильно избивать себе подобных... Но это  не все.
Как  инженер человеческих  душ, считаю  своим гражданским долгом  поделиться
собственным опытом с людьми, попавшими в беду. На общественных началах читаю
лекцию  для убогих "краткий курс отлучения от  навязчивых женщин прекрасного
пола". Этих  суккуб, прописанных в наших удостоверениях личности. Под нашими
фамилиями в графе: жена.
     Чего только стоят мои  проповеди к замужним женщинам, когда увещеваю их
хоть изредка  пожалеть мужей  и стать раком. Единственная  поза, за  которую
каждый мужчина готов душу отдать. Ибо только в этой позиции возлюбленная вам
не дышит в лицо...
     Как ты  сам понимаешь, мои взгляды не мешают мне иметь  поклонниц моего
таланта в приходящем варианте. С теплообменом соития.
     Но чего-то экстравагантного, увы,  позволяешь себе  все реже и  реже...
гнется!
     Я вот  сижу  и думаю:  а не многовато  ли я  расписался в первом письме
через столько лет? Быть  может,  мой Армик желал бы  узнать более  достойные
подробности и не хотел бы скрывать письмо от жены и детей... Так вот, Алюля,
все,  что положено иметь  свободному  человеку, у меня есть.  Господь  мой в
Небесах, моя  страна  на  Святой  земле и чувство собственного  достоинства,
ничего общего не имеющее с гонором. У меня есть сын, и это значит, что все в
порядке с листочками древа жизни. Род приходит и род уходит.
     Этой ночью, что я пишу тебе,  мой Иегонатан-Зямочка  сражается в Вене в
финале первенства  Европы. По гандболу. Мой мальчишка - солдат в спортроте и
капитан  сборной страны. Очень жесткий, агрессивный центральный защитник. До
крайности. Ума не приложу, в кого он у меня. Наверное, все-таки в мать... Но
когда приходит ко мне  со своей  подружкой Ориткой в  обнимку,  этот большой
мальчик  с зеленым  беретом под погоном - он совсем другой. Я не любил своих
жен, а детей растить не привелось.  Я их видел  лишь спящими и был абсолютно
уверен,  что  они ни  в чем не нуждаются.  Я поливал  на  автовозе до тысячи
километров в  день... каждый  день...  шестнадцатилетний недосып и  пощечины
самому себе со всей силы, когда  на полном скаку  на ночной трассе в пустыне
вдруг начинаешь фантазировать, что ничего страшного не случится, если прямые
участки  дороги   прошуровать  на  автопилоте.  Мой  патент,  хе-хе.  Другие
прижигали руки сигаретами... Так что детей я в люди не  выводил. Но этот мне
очень нравится. Иегонатан от плеча выше многих в Израиле ростом, атлетически
сложен, но в  глазах  столько доброты и нежности  и такой библейский покой в
душе  -  меня  разбирают  благие   завидки.  Его  семнадцатилетняя  подружка
напоминает  мне  персонаж  из  сказки  Киплинга.  Багиру...  Я  предупреждал
ребенка:  очень красивые женщины,  как правило, злобные  дуры,  потаскухи  и
вымогательницы...
     Авось хоть его минует чаша сия...
     Маленькая Михаль  - моя дочь  -  приезжает ко  мне изредка по субботам.
Заводная, смышленая девка. Ей шесть лет.
     Знакомый тебе  Феликс  в гости ко мне не приходит. Есть на то  причины.
Одно лишь могу добавить: даже если его ко мне повезут в воронке, я думаю, он
по дороге сбежит. Такая любовь...
     Сестричка  моя Софья этим  мартом померла. А  сестрица Раечка... Больше
года ее не видел. У нас  не  совпадают  взгляды  на горшки с мясом. Я ей так
сказал: быть  рабом, лакеем,  жополизом  только  чтобы  кормить деликатесами
собственную жопу - я не намерен! А не свою - тем более...
     Ничего  не пишу  о нашей стране.  Сам все увидишь  по приезду. Господи,
какие места я  тебе покажу!  Приезжай, Армик. Осенью этой и приезжай. На наш
праздник Нового года в конце сентября...
     Жарища уже спадет, и в синеве пустыни ты увидишь, что сотворил Народ на
своей земле.
     Вот и все для первого письма. Ты просил фотокарточку, я тебе посылаю.
     Береги себя, Алюля. И  пусть Господь Б-г  будет с тобой.  И мир  твоему
дому.  Остальное сам  выхватишь. Я в этом не сомневаюсь. Жду  и  встречу как
брата.
     Твой Мишка Винокур из тех времен по сей день.


     ДАЛЬНИЕ ПАСТБИЩА
     роман


     ТУЛЯ

     Она  пахла дымом скифских костров  и  носила  попку не  для того, чтобы
срать. Клянусь!
     В  марте  девяносто второго  года  я встретил женщину  по  имени Туля и
назвал любимицей сходу. Любимицей от Нила до Ефрата.
     Стаи мусорских машин гонялись за мной по центральным улицам Тель-Авива,
когда на фулл-трейлер-автовозе я ехал к  ней на свидания. Самые путные цветы
продавали, как назло, на углу Ибн-Гвироль и патлатого Давида.  Я тормозил, и
тут  они на  меня  кидались.  Как обычно, шмонали  за прицепом,  подальше от
общественных  впечатлений,  попирая   человеческое   достоинство,  и  давали
понюхать суке на наркоту.
     Ничего, естественно, не унюхав, они все равно смотрели на меня  хуевыми
глазами, и  я  молился не  о  спасении души,  а чтоб не  опидарасили. В моих
папирусах они находили справку  заключенного с третью испытательного срока и
по  какой статье.  Менты  влетали в непонятное,  а  я начинал блатовать, как
вольняшка,  и впрягать  в  их  косые  головы  про  то,  как  в бытность  мою
дипломантом  Аялонского   супер-секьюрити-колледжа   весь  Оксфорд  за  мной
гонялся, чтоб я преподавал им наглость как обязательный предмет. Но я выбрал
прямой путь раба и хрячу по нему на вот этом "сарае".
     - Цветочки купить не даете, козлы.
     Порченых евреев нашей национальности  хватала кондрашка, а я  поправлял
расхристанную одежду и шел, как маньяк, покупать розы.
     Я выбирал  крупные  растения  цвета  крови  вышвырнутых  вен  и  платил
наличманом. Сорок штук. Для моей Тули.
     Гематрия любви. Мне пятьдесят, ей - сорок.
     Психопат из тюрьмы Аялон и репатриантка из СНГ.
     Эпоха Возрождения.
     Пусть милашки, хоть  раз  обогревшие меня, не сочтут  западло,  но я  в
натуре влюбился. Впервые!
     Можете называть  наш  союз  страстью, случкой, еблей, но не произносите
слово "секс". Никогда. Тулинька называла это "близостью".
     Женщине,  пахнувшей  костерком  и  большими  расстояниями,  с бархатной
кошелочкой абсорбции  между ног  и похабными  золотыми  коронками  отдавал я
флору  в  колючках,  и  ее глаза  тонули  в  благодати.  Дифференциал  земли
перемалывало в муку, рвались флянцы полуосей, и Обетованная крутилась только
на ее клиторе и адреналине.
     - Тулинька, Туля! - спрашивал я  желанную после  омовения  рук. - Ма им
ха-охель бе-агаф?
     - Все готово, Мишенька, да!
     И  мы принимались за  великий праздник жевания  один  другому  кусочков
рагу,  жрали  розы и упивались  белым  вином. И никакого языкового  барьера.
Только: "Да, мой Мишенька! Да... "
     Достаточно было лишь раз объяснить, что древнееврейский язык и культура
возникли  от  столкновения  приматов  с  анашой,  как  все  патахи и  хирики
слетелись в ее красивую головку чирикать на иврите хасидские напевы.
     - Рабботай, я тоже из  Баку, -  давал я  наколку, и Тулинька  исполняла
полный текст на лошенкойдешь без единой ошибки.
     Потом наступало священнодейство.
     Врожденное желание  отвернуться и  перднуть сразу после близости корова
как языком слизала,  и  я  наконец узнал, какова  на вкус  любимая  женщина.
Оргазмы  головного мозга  взрывали  черепные  коробки,  когда  плоть  только
дразнит плоть, обмирая  в фальстартах. Тайны  подмышек  и ложбинок. Входов и
проходов. Ее сладкие плюни и сок даже в собачьей позиции...
     И срастались оторванные половинки. Из озноба одиночества в ее сведенных
судорогой ногах. О-о! Ах!
     -  О!  Ах! - прессует  сумерки  моего подсознания Тулинька хрипом диких
махетунем в конопляных скифских степях...
     - О! Ах!
     - Ум-па-па, ум-па-па, - вступаю я тревожными и торжественными басами из
вальса в городском саду моего детства...
     - Спит Гаолян...
     - Ночь коротка. И лежит у меня на погоне...
     - Только кончиком, Мишенька. Ах! Лам, парара-ра...

     Благовест  дальних пастбищ. Артезианские колодцы, где  каждый  качок  -
оргазм на взбитых сливках счастливой малофейки.
     - Я! Ох! Я!... Нет, ты, Мишенька, ты ВЫВЕЛМЕНЯИЗЕГИПТА!
     Тьмутаракань,  где  зарождались  ее  восторги,  не  мерилась  эхолотом.
Синдром  Дауна,   помноженный  на   Бермудский  треугольник.  Куколки  Вуду,
проколотые  портняжной  иглой  на нестоячку  к бесхозным милашкам.  Ревнивое
бульканье  менструальных  снадобий  и  бормотание  ее палящих губ над  хуем,
которое я по дурости принимал за Нагорную проповедь.
     Моя Вечная Жидовка! Агасферша! Дым костров мертвых скифов!
     Одним словом, я  влетел в кепезе ее пизды не по  уши, а с ушами. Период
половых сатисфакций.

     ШМЕНДЕФЕР

     Лежим мы  как-то с Тулинькой, счастливые после близости, и курим анашу.
Строго по заповеди спасения утопленников. Рот в рот.
     Частицы  моей души  и дыма в очищенном  виде  переливаются  в  ее  душу
галлюциногенным светом. И моя женщина начинает светиться. Светланиться.
     - Бородушка у тебя, как море! - подлизывается лжеутопленница к метле на
моих ланитах, и я ей верю. - Расскажи мне смешную тюремную притчу.
     Тулинька помешана на чудесах за  забором, а меня - так хлебом не корми.
Иван  Демьянюк и  остров  Пасхи всплывают  как  локхидский  бред  в сумерках
сознания, и цветные картинки ретроаспекта волокут беспредел крытки  в Рамле.
Прижав бархат ее кошелочки ближе к орденам, говорю:
     - Вот Иван, живущий обособленно! - И Тулинька превращается в слух.

     - Вот Иван, живущий  обособленно! - сказал Моня Элсон, подловив меня на
промзоне в обеденный перерыв, где я хрячил гранильщиком бриллиантов как папа
Карло,  баллистическим  мудаком за  подержанную ракету. - А ты загнешься  на
острове Пасхи!
     Мой друг  Менделе в  авторитете садовника блатовал  на зоне  с  ослиной
челюстью   в  руках,  и  у  меня  не  было  оснований  не  доверять  мерзким
пророчествам.
     - Моня, - говорю, - за что? Блядь буду - ни одного нарушения по режиму.
     - Пейсатые из-за забора прессуют. Хотят тебя в святые перековать.
     - Что же делать?
     - А ты прикинь хуй к носу и подумай! - сказал мудрый Мендель и походкой
организованного преступника с Брайтон-Бич пошел ловить шовинистический сеанс
на Иване Демьянюке.
     Моня  Элсон  с  червонцем  в  приговоре  не  считал  западло  доставить
бандероль  адресату,  то  есть  газеты,  что  слали  хохлы  Австралии  Ивану
Демьянюку.
     - Иван! - кричал  Моня в клетку, строго изолированную от контингента. -
Ива-а-ан!
     И выходил семидесятилетний с лихуем хлопец с грозным нимбом концлагерей
на  холке  и тремя вертухаями из Эфиопии, пристегнутыми к  Ивану цепями, как
брелки.
     - Ну, шо, Иван? Жиды тэбэ спуймалы?! Хуевый ты казак, Иван!
     Ванек впадал в животную ярость, рвал с себя эфиопов, как брачные узы, и
в бешенстве делал до ста семидесяти отжиманий от пола, не вынимая.
     Моня ржал кривым  уголовным смехом,  а у фалашей-альбиносов тек кипящий
тук с тыльной стороны штанов тюремного департамента.
     Задолго  до  описываемых  событий я побывал  у Мони  в блоке  "тет"  на
посиделках  (есть   такая  привилегия  у  преступников  из   разных  блоков:
перехрюкать "трешь-мнешь" в судьбоносных случаях и проконсультироваться).
     Помню,  я сидел и  жрал любительскую колбасу  с зеленым лучком  и белым
хлебом с воли, ни на минуту не давая себе забыть, что это не я жру  вовсе, а
Мендель дал мне пожрать.
     Пока  я  переваривал  кишкой невиданные яства, Моня готовил  сюрприз на
десерт.
     -  Иван  сколотил  маленький  оркестрик   и  бацает  тебе  в  масть   в
послеобеденное время. Слушай ушами!
     Воротясь  к себе  в  штрафной блок  Вав-штайм,  я припал ушами к глухой
стене мандаторной кладки, в которой  клопы прогрызли прекрасную  акустику. И
как факт  -  после  полуденного  вопля:  "Хаванина в  блоке!"  и  чавканья я
услыхал, как  тихо  и торжественно, будто из городского  сада моего детства,
вступили басы!
     - Ум-па-па, ум-па-па, ум-па-па... - мычал носоглоткой несчастный яйя, а
двое  других  задушевными  голосами  пидарасов  кричали  с  надрывом:  "Спит
Гаолян!"
     Мелодия моего  детства. Ведь  я -  урожденный  комсомольчанин-на-Амуре.
Пойди, объясни евреям Магриба, что от  Комсомольска  до  сопок Маньчжурии по
карте Советского Союза - два пальца обоссать!
     Единственный  белокожий узник  в  хате, я попрошайничал у соплеменников
прекратить гвалт кокаиновых разборок,  и злодеи мне частенько не отказывали,
грызя друг другу глотки в дискомфорте безмолвия.
     Мелодии  моего   детства.   Однажды,   нарыдавшись   таежными   слезами
ностальгии, я ощутил легкомысленное озарение.
     Благодаря Ивану  Демьянюку и с  подачи  Мони  Элсона я получаю  на шару
музыкальное образование параллельно  к  сроку  и  ебу  тюремное  управление!
Теперь я часами наслаждаюсь звуками вальсов, пока не кончу.
     Но...

     Затаив  дыхание, моя Тулинька пасется на травке Дальних  пастбищ,  и ее
ладошка поглаживает меня.
     -  Мишенька,  мой сладкий  Мишенька!!!  -  шепчет  любимица  ангельским
голоском. - Ты чувствуешь, какой он уже стал строгий!
     У меня начинает гнать сушняк с привкусом полыни, и, как бычара оперного
пения на гоголь-моголь, я ломлюсь к взбитым сливкам к Тулиньке под лобок.
     - Дальше, Мишенька! Дальше!
     Клянусь Тулинькой и кессонный мне типун на язык, но дальше было некуда!
     - Что было дальше, Мишенька?
     - На чем я остановился?
     - Наслаждался звуками вальса, пока не кончил.
     - А дальше?
     - Ты сказал "но".

     ...  Но  прибежали   волоебы  внутренней  охраны  нежданно-негаданно  и
спиздили меня с бельэтажа бетонного пола с  полной конфискацией  имущества в
неизвестном   направлении.  Как  пьяную  шалаву,  понесли  под  белы   ручки
произвола. "Только бы не опидарасили, - молился я не о спасении души. - Куда
они меня волокут с матрацем?"
     Последнее, что я отчетливо помню - дверь с надписью "Религиозный блок".
Затем - флеш, еще раз - флеш, и темно, как у негра в жопе!

     Чтоб не сойти с ума, прошу  Тулиньку снарядить свежий банг. Хапнул - и,
представьте, мне действительно полегчало.

     ...  Так я  попал на  остров Пасхи,  и,  видит Б-г, я приперся  туда не
своими  ногами.  О-о-о-о!!!  Религиозный  блок!!! Там буря мглою небо  крыла
площадным  матом.  Мама!  Обиженка!!! Мамашка  из недоношенного детства и ее
завет: "Чтоб тебе ни дна, ни покрышки!"
     Успокойтесь, мама. Здесь я это отхавал!
     Я очнулся, как половая тряпка, в начале длинного коридора. О-о!
     Гнилой   кильдым!   Унылая   зелень  крашеных   панелей   провоцировала
клаустрофобию.  Скорбный  колор  стен, падая  на лица  невольников  лиловыми
сполохами, создавал световую иллюзию, будто неофиты годами не срали.
     Чахлые  тела...  Обшмырганные  лица...  Опиум  -  народу!  Под  черными
ермолками, стоящими колом на их косых головах, горели глаза псевдофанатиков,
как у идолов с острова Пасхи, у  которых зимой  мандавошек не выпросишь. Они
тусовались  из кельи в  келью, как антисоциальные  психопаты, и кричали, кто
громче,  выдранное  из  контекста без всякой видимой связи:  "... и поднялся
Абрам с рассветом, и запряг ишака... "
     Я лежу на захарканном полу, и ни один сукачок не протянул мне руки.
     Вдруг  они построились в  ряд, как по  команде, и стали отбивать  такие
двусмысленные поклоны, с таким усердием, будто навеки хотели запомнить,  как
ебут бабу встояка.
     Я  лежу  на  захарканном  полу,   как  подстилка,  и  пальцем  не  хочу
пошевелить. Только мыслю. Отчаянно мыслю: "Арабские  жиды! Да. Это я, Моисей
Зямович, вывел вас, козлов, из Египта!"
     Тут  на меня наступает  дядек-англосакс от плеча  выше  любого  Ивана в
Израиле и с плечами хоккеиста в доспехах.
     Чуть не сломав голову о прах у своих  ног, бледнолицый представился: "Я
- рав Мешулаш Бермуда. Твой командир блока. Встать!"
     О  боги!  Не  могут  быть  у  приличного  еврейского  священника  плечи
хоккеиста. Реб Мешулаш  Бермуда поднимает меня, как тампон неряхи в расцвете
сил, и  уносит  к себе в  исповедальню,  по-хамски не  предложив  даже стул.
Мудрый ребе волокет  меня прямо к  ватерклозету, потому что  у меня уже есть
стул и течет кипятком по ляжкам.
     - Ребе! - взываю к начальнику из  глубин отхожего места.  - Я в Талмуде
круглый дундук. Я вам испорчу стадо! Мой  папа откармливал свиней и бегал на
бану  по  карманам.  Я выжил  благодаря наебкам  сограждан в босяцкий  шмен.
Отпусти меня, начальник, на штрафняк!
     - А куда мы денем "лау" и статью "террор"?
     -  Это  была  баллистическая  ошибка,  ребе! Я  осознал.  Будь  проклят
Циолковский - пахан ракетоблудия! Склоните ухо к моей маленькой просьбе, и у
вас начнется жизнь обеспеченного человека. Поверьте на честное слово. У меня
в изгнании был друг, который с моей наколкой приперся в Москве в Политбюро в
одном  чапане  и  на рваном рубле выкатал у  них Каракалпакию.  Я вас научу,
ребе.
     Увы, англосакс на мои просьбы положил.
     Реб Мешулаш Бермуда раскрывает священную книгу  где-то в  первой  трети
общего  объема и,  прицелившись  глазами  архангела,  ставит  вопрос ребром:
"Смерть! -  чуть громче, чем принято произносить это слово, рявкнул Бермуда.
- Как ты это себе представляешь, дундук?!"
     - Я не мокрушник, ребе. У меня нет окончательного мнения. На киче полно
душегубов первой череды. Обратитесь к авторитетным источникам.
     - Смерть - в  ее галахическом понимании, дундук! В  трактовках мудрецов
Иудеи и Негева!
     Бермуда принуждает меня сесть рядом  и тычет в арамейские буквы пальцем
такой  гойской величины,  каким  дикие  скифы  объезжали  жеребцов  мамонта,
пощекотав простату.
     И Бермуда гонял меня, как мальчишку на побегушках, из дома Шамая в  дом
Гилеля и обратно,  пока, все  в репьях больного самолюбия, у меня  не  стали
засекаться задние ноги.
     Смерть в доме  Шамая считалась пост-мортум,  если мэнч сначала обмер, а
только потом умер. А в доме