ественного срока жизни, одного - по  не-
излечимости болезни, затем вышел майский указ по борьбе  с  пьянством  и
началась перестройка.
   Честно говоря, Горин совершенно не верил, что в недрах аппарата может
появиться человек, личность которого не деформирована, не деморализована
системой. При самом счастливом стечении обстоятельств  все  равно  такой
человек обязан был пройти через весь тернистый путь в жестокой борьбе за
власть от начинающего функционера правящей партии до ее  главнокомандую-
щего. Достигнув вершины, он должен был иметь ясную программу  перестрой-
ки, верных единомышленников и избежать искушения смертным грехом  горды-
ни. Конечно, можно сказать, что его приход былвызван исторической  необ-
ходимостью - его ждал мужик, который семьдесят  лет  надеялся,  что  ему
вернут землю, его ждал рабочий, чтобы стать хозяином завода,  его  ждали
те, кто шел в тюрьмы, лагеря, сумасшедшие дома  и  эмиграцию,  оставаясь
верными своему таланту, принадлежащему русской и мировой  культуре,  его
ждали те, кто все-таки пытался изменить хоть что-то в  вывернутой  наиз-
нанку экономике, его ждало Отечество, в том числе  и  Горин,  малая  его
частица.
   Каждый день приносил что-то новое. Не успевали привыкнуть  к  одному,
следовало другое, новая реорганизация шла на смену только что  проведен-
ной, ничего не меняя по сути, только гласность, беспощадное око  правды,
сдирала маски, обнажая коррупцию на всех этажах власти, начиная с  верх-
него, сплоченную мафию партийно-государственной теневой экономики,  все-
силие и безответственность монополий и  экологические  преступления  ве-
домств.
   Вместе со своим хозяином ушел на пенсию сват, и сразу исчезли из оби-
хода Гориных списки книжной экспедиции и театральные билеты.  Упразднили
минвнешторг, но Дюк уцелел, его организацию полностью, всем составом пе-
редали в распоряжение одного из госкомитетов.
   Дюк явился в квартиру Гориных около двух часов ночи на тех самых  го-
лубых с мышиными сиденьями "Жигулях", которые Дюку с Юлькой  презентовал
тесть еще в качестве свадебного подарка.
   Горин был потрясен - впервые он услышал  от  сына  искренние,  горлом
рвущиеся слова:
   - Мне плохо, отец, помоги, - они сидели почему-то на кухне, Светлана,
слава богу, была в командировке, - ты понимаешь, папа, мне плохо, как же
я устал от всего этого. Вот никогда недумал, что дойду до такого.  Я  не
могу больше терпеть ее вечных капризов, ее постоянного дурного  настрое-
ния, от того, что не мажется губная помада, что не дует фен,  что  опять
нечего надеть и кончились французские духи. Она все время кричит на  сы-
на, на твоего внука, он весь съеживается и плачет, я  не  могу  на  него
смотреть, он так заикой останется, я ненавижу  эту  толстую  ханжу-тещу,
которая всем в глаза говорит одно, а за спиной - другое, да и тесть  хо-
рош, поливает советскую власть на чем свет стоит, мне надоело быть у них
извозчиком, шофером, официантом, прислугой... Ты понимаешь, отец,  я  не
выдержал, я ушел, просто встал и тихо закрыл за собой дверь. А потом бы-
ло поздно... Что мне теперь делать, папа?! Ты же мужчина, скажи  что-ни-
будь, у тебя же были аналогичные ситуации в жизни, когда тебе надо  было
вернуть женщину. Помоги...
   Горин растерялся, горе, настоящее горе плакало слезами  его  сына,  и
сильный, мудрый отец должен был протянуть руку помощи,  на  которую  сын
мог опереться, как на землю. В этот момент и пронзила Горина мысль,  по-
казавшаяся ему и верной, и странной - острый пик страдания открыл в Дюке
человека, оказалось, что Дюк любит своего сына, не терпит лжи и ханжест-
ва, неужели, чтобы стать Человеком человек должен страдать, и только че-
рез страдание - путь к вершинам нравственности? Кто же это все так  уст-
роил? И если это истина, то мир без страданий невозможен и страдание сы-
на - его крест, который он должен, он обязан нести... Или  здесь  что-то
не так и можно все-таки найти слова, которые  объяснят  сыну,  передадут
отцовский горький опыт, чтобы сын не творил уже единожды сделанных  оши-
бок.
   Телефонный звонок избавил Горина от этой ответственнойнеобходимости.
   - Это кто, Евгений Сергеевич? - раздался в трубке  раскаленный  голос
Юлии. - Эдуард у вас? Нет, не передавайте ему трубку, я вам все выскажу,
а там поступайте, как знаете. Вот что, папаша, хватит с меня.  Ушел  ваш
Эдючка и слава богу. Какая же я была дура, что мать послушалась.  Правду
говорят, что в тихом омуте черти водятся. Пай-мальчик ваш,  Дюк-Звездюк,
если   не   сказать   покрепче,   тряпка,   мешок   с   дерьмом,   а   с
пре-тен-зи-я-ми... Придет с работы, плюхнется на диван - то  ему  подай,
рубашка чтобы каждый день была обязательно свежая, больше одного дня  не
носит, нет, все вежливо, все тихо, но палец о палец в доме не ударит.  А
как он с сыном разговаривает?! Отведет в угол и говорит ему тихим  голо-
сом гадости, а самого трясет от злобы, он же его заикой  оставит.  А  вы
знаете, почему за пять лет он ни разу не выехал заграницу хоть на  неде-
лю, хоть на день? Врачей боится, неженка. Я уж и так перед родителями, и
сяк изворачивалась, а он все канючит - попроси отца, он все может,  дос-
тань справку о здоровье. Не будет батя этого делать, понимаете? И  потом
кто такой Эдуард Горин, чтобы что-то о себе воображать? Кому он нужен со
своими сто шестьдесят в месяц? Нам его зарплаты на  бензин  не  хватает,
сейчас любой кооператор деньги лопатой гребет, с трех миллионов  партий-
ные взносы официально платит. Мы же его кормим, поим, одеваем, мы же его
со-дер-жим. Знайте, что я давно и всерьез подыскивала ему замену и  рога
ему трижды наставила, только, эх, не попался мне пока еще мужик по  пле-
чу, уж я бы его не упустила, уж мы бы с ним зажили и потом сына все-таки
жалко... А машину я ему не отдам, дудки, пусть завтра же вернет и  ключи
в почтовый ящик опустит. Все. А ведь я его догнала во дворе, вылетела из
постели в одной рубашке, как псих, думала стряслось чего, а как  поняла,
что он уходит, спросила, ты, Эдик, хорошо подумал? Знаете,  что  он  мне
ответил? Привет горячий - вот его последние слова, уважаемый папаша,  ну
и слава богу, хоть избавимся мы от вас, как обуза с плеч, вот и катитесь
вы всем семейством, и вы со своими стишками, и выродок ваш, ветер в  па-
рус, понятно?
   Частые гудки, как позывные тревоги, оборвана связь, расторгнут  союз,
разбилась судьба, осиротел внук - что сказать сыну?  Что  жена  изменяла
ему? Что, как сутенер, он состоит на содержании женщины? Что страх перед
врачами лишает его даже мужского подобия - какой же он после всего этого
глава семейства, который испокон века и кормилец, и защитник?
   Утро, как всегда, оказалось мудренее воспаленной ночи, утром поблекли
эмоции, сошла накипь обиды, утром Горин пришел к выводу, что был прав на
все сто, не полез в потемки души даже  собственного  сына.  Горин  молча
выслушал исповедь Дюка и тираду Юлии, молчание Горина  и  оказалось  той
помощью, в которой они нуждались - сами во всем разобрались, хотя у  Го-
рина и по сей день осталось  гадливое  ощущение  человека,  оказавшегося
свидетелем дурной истории. Правда, ссора  прорвала  зреющий  нарыв,  Дюк
взял на себя часть бытовых обязанностей и, пересилив себя, пошел к  вра-
чам, получил нужную справку о здоровье и оформлялся не то в Болгарию, не
то в Польшу.
   В вагоне поезда, вспоминая этот случай, Горин думал, что вот  перест-
ройка коснулась и его близких, не уйди сват на пенсию, глядишь уехали бы
Дюк с Юлией заграницу и продолжали бы внутренне гнить их семейные  отно-
шения или возник симбиоз, внутри которого вырос бы неизвестно какой внук
- панк, рокер, токсикоман... Очищается не страдающий, очищается  состра-
дающий, нравственными были чувства Эдика, когда он страдал из-за сына  -
вот где жила истина.
   Размышляя о перестройке, Горин подумал, что были и в те времена прос-
веты, светлыми пятнами оставшиеся в памяти. Джаз и Волга.  Сразу  скинут
десяток лет, неужели десять как минуло?
   Спасибо Вадиму - его идея, пройдет еще двадцать,  а  в  памяти  будет
цвести не тускнеющий праздник жизни -  три  дня  джазового  фестиваля  в
Ярославле. Славен вольный Ярославль - до революции тысяча двести храмов,
сейчас на тысячу меньше - дающий приют племени странных музыкантов,  уж,
казалось, что совсем не сочетаемо, так это мужик  и  джаз  американский,
джаз и русская Волга, но приехал при полном расцвете развитого социализ-
ма патриарх джаза Дюк Элингтон именно в Ярославль, где умыкнули  его  из
гостиницы в ночи, а вернули под утро после "джема" - братского  совмест-
ного инструментального многоголосия  на  любую  вольно  избранную  музы-
кальную тему. Еще в начале пятидесятых, сквозь рев  глушилок  прорывался
низкий голос Виллиса Кановера и выжимала медь духовых мерную поступь по-
зывных "Садись в поезд А" Дюка Элингтона, звенели архангелами трубы  Луи
Армстронга и Дизи Гиллеспи, заливался кларнет Бени Гудмена,  рассыпалось
серебро клавишных синкоп Эола Гарнера и Оскара Питерсона, кричал челове-
ческим голосом саксофон Чарли Паркера.
   Джаз для Горина был и остался музыкой его юности, так рок отпечатает-
ся в памяти нынешних молодых, Горин и сына прозвал Дюк в честь  Элингто-
на. Многих джазменов Горину посчастливилось видеть в концертах - тех  же
Гудмена и Элингтона, до сих поржжет сожаление, что  прервал  гастроли  и
отказался выступать в Москве Оскар Питерсон из-за того,  что  Госконцерт
не нашел ему лучшей гостиницы, чем второразрядный "Урал".
   Три дня в Ярославле - по шесть-семь часов музыки  ежедневно,  мозаика
совершенно несхожих, в отличие от совэстрады, талантов - и одержимый ви-
олончелист, с головой погруженный в тягучие волны  воловьих  жил  своего
инструмента, и хромой ударник, полчаса развешивающий и расставляющий  на
пустой сцене барабаны, барабанчики, бубны, горшки,  тарелки,  тарелочки,
связки бубенцов, а потом в тишине зала, касаясь этих  предметов,  заста-
вивший их отозваться каждого своей партитурой в симфонии ударных "Разго-
воры", и дуэт пианиста с ксилофонистом, который трижды начинал в отчаян-
ном ритме выстукивать свою импровизацию и трижды сбивался,  пока,  нако-
нец, не бросил палочки и ушел за кулисы, но зал зааплодировал и  смолкал
до тех пор, пока ксилофонист не вернулся и не сыграл-таки пьесу до  кон-
ца, заслужив овацию, и трио, квартеты, квинтеты, биг-бенды - большие ор-
кестры - раскачивали зал, а вместе с ними, казалось, и дворец культуры с
колоннами, и древний русский город с обкомом во  главе.  Зал  не  просто
слушал, это невозможно на джазовом фестивале - зал  переживал  вместе  с
солистом, радовался и кричал, погружался в сумасшедшую тьму  подкорки  и
парил в высотах гармонии. Ведущий, знавший всех музыкантов и добрую  по-
ловину зала, не объявлял номер "Соло для песочных часов с боем" или "Би-
сер в ежовых рукавицах", а беседовал, высказывал свое  мнение,  что  тут
особенного по нынешним понятиям, а тогда звучало как декларация прав че-
ловека.
   В фойе дворца культуры висело несколько графических работ, слабое по-
добие выставки, один эстамп запомнился Горину - черно-белый, без  теней,
скрючился на трехногом стуле голый человек в обнимку с саксофоном, рядом
на краю стола - бутылка портвейна "Лучший" за один рубль  двадцать  семь
копеек и огрызок яблока. Черно-белые будни джаза  и  фейерверк  фестива-
ля...
   В Пятигорск прибыли в три часа пополудни. Обогнув здание вокзала, Го-
рин удачно вышел на остановку и сел в подошедший  автобус.  Раскачиваясь
на дорожных колдобинах, кренясь на поворотах и натужно подвывая при пре-
одолении постоянного подъема, машина забралась, наконец, на ровную  пло-
щадку. День был погожий, весеннее солнце  неярко  ослепило  Горина,  он,
улыбнувшись, зажмурился, обернулся и увидел Гору.
   Пронзило острое ощущение встречи с вечностью - вечности не было ни  в
сидящих на скамейках, ни в стоящих разбросанной  группкой  на  остановке
автобуса, ни в идущих на процедуры или возвращающихся с процедур,  ни  в
белых корпусах санатория, четырьмя ступенями забирающихся вверх по скло-
ну, ни в параллельно провисших тросах фуникулера, ни в  ретрансляционной
мачте, уткнувшейся в небо - вечность была в Горе. Море -  также  зеркало
вечности, но в волнах бесконечного движения, Гора же, не торопясь, взды-
малась из недр, вздох ее величия исчисляется миллионами  оборотов  Земли
вокруг Солнца. Гора хранила молчание вечности и сто сорок восемь лет на-
зад, когда Лермонтов ехал навстречу своей смерти. В неотвратимости  про-
исшедшего увиделась Горину предначертанность гибели  поэта  и  ощутилась
невидимая связь с днем сегодняшним.
   Длинный коридор на третьем этаже с одинаковыми безликими дверями,  за
одной из них небольшая прихожая с  вешалкой,  на  которой  висел  чей-то
плащ, в комнате две кровати вдоль стены, разделенные тумбочкой, и  стек-
лянный проем, за которым, как в  раме  картины,  маленький  балкончик  и
склон Горы. На небрежно застеленной кровати соседа  почему-то  оказалось
две подушки, Горин, не долго сомневаясь, выбрал из них  набитую  поплот-
нее, кинул на свою кровать еще и чемодан, куртку и поспешил на  прием  к
врачу.
   - Что беспокоит? - подняла на Горина светлые глаза полная  женщина  в
белом халате после того, как ознакомилась с его санаторной картой.
   Спросила участливо, и Горина потянуло поделиться с ней, да не знал  с
чего начать - печень, простата,  геморрой,  парадентоз,  конъюнктивит  -
полста за плечами, лет десять осталось, да, не больше десяти...
   - Разденьтесь, я вас послушаю.
   Касания холодного металлического кружка стетоскопа.
   - Чем-нибудь серьезным болели?
   - Язва двенадцатиперстной, аппендицит.
   - Похудели, наверное, в последнее время? - оценила она на взгляд  Го-
ринскую наготу. - Из родственников никто от рака не умирал?
   Горин представил генеалогическое дерево рода Гориных и ветви, которые
обрубил рак, - отец, тетка, дед по материнской линии,  двоюродный  брат,
нет, не десять лет осталось, меньше, наверняка меньше. Это  неотвратимо.
Как в день дуэли. Различимый не в такой уж туманной дымке будущего финал
жизни не пугал Горина, только все отчетливей стучал  маятник  времени  -
успеть, успеть, успеть...
   Получив талон на питание - пятая диета и назначения - грязи,  массаж,
кислородный коктейль, ингаляции, Горин разобрал чемодан, погулял по тер-
ритории, тут подоспело время ужина, и отдыхающие  ручейками  стали  сте-
каться к стеклянному кубу двухэтажной столовой. Горин  попал  во  вторую
смену, два потока идущих навстречу друг другу вверх и вниз по лестнице с
переменным успехом вели борьбу за единственные перила. Заторы с  кратким
выяснением отношений происходили, когда сходились, как в лобовой  атаке,
ветераны войны. Почти каждый второй носил ордена, медали, набор  орденс-
ких планок, нагрудные знаки лауреатов, ударников, передовиков - побеждал
обладатель более представительного иконостаса.
   Огромный зал - ряды столов на шесть посадочных мест каждый, в  прохо-
дах официантки толкали каталки с пирамидами  тарелок.  Горинская  ячейка
оказалась где-то в углу зала, соседи по столу быстро поели и ушли и  Го-
рин посидел одиноко, дожидаясь пока на него не обратят внимание.
   - Новенький что ли? - заметила наконец-то Горина официантка.
   Говорила она приветливо, но размеренно, с паузами, будто  расставляла
тарелки по местам.
   - На вас у меня ничего не заказано. Придется довольствоваться чем бог
послал. Только дежурные блюда. Есть рыба с перловкой.  Или  лапшевник  с
творогом. Выбирайте, все одинаково вкусное. Каши вам  принести?  Маслица
нет? Значит, съели. Сахар на другом столе посмотрите, может остался.  Не
завезли продуктов, что тут поделаешь...
   Горин не стал упоминать про причитающиеся ему завтрак  и  обед,  а  в
дальнейшем не единожды убеждался, что новенькому,  как  в  больнице  или
тюрьме, достается кровать без подушки, неудобное место за  столом,  пос-
ледняя очередь на процедуры. Что поделаешь, не завезли, и перила в сана-
тории для приехавших лечиться одни, вторых не предусмотрено.
   - Донецкий Евгений Григорьевич, - крепко пожал Горину руку  сосед  по
комнате. Или точнее ее называть палатой, подумал Горин.
   Низкий прокуренный голос, седой вихор, одна бровь воинственно припод-
нята, черные, в блеклых ободках старости, но с тлеющим огоньком глаза.
   - Евгений Сергеевич Горин.
   - Тезки, значится. Угощайтесь, - протянул портсигар Донецкий.
   - Бросил три года назад.
   - Уважаю. Это какую же силу воли необходимо иметь,  чтобы  сорок  лет
курить и бросить, чтобы тридцать лет пить и бросить. Сила да воля -  что
бы с нами-то со всеми было бы, будь у каждого и воля и сила, спрашивает-
ся? Умозрительно рассуждая, хуже не было бы, а наоборот. С другой сторо-
ны, слаб человек, слаб, ох, слабак. Так и норовит побаловать себя напос-
ледок. Вы разрешите?
   Горин, сам куривший взасос, а теперь не переносящий  табачного  дыма,
вдруг смутился и промолчал в ответ, то ли на в силах отказать едва  зна-
комому человеку, то ли от того, что Донецкий, заранее  уверенный  в  его
согласии, уже щелкнул зажигалкой.
   - Подарок Сергея Федоровича Бондарчука, - пояснил про  зажигалку  До-
нецкий. - На картине "Война и мир" совместно работали. Группа каскадеров
под управлением Донецкого. Зву-чит! "Скажи-ка, дядя, ведь недаром..."
   Пока Донецкий с чувством декламировал Лермонтовское "Бородино", Горин
опять смутно ощутил, как безмолвную зарницу на  горизонте,  как  дальний
подземный толчок, кровную связь Горы и Дуэли.
   Донецкий был непрерывен. Он непрерывно курил, говорил,  начинал  сме-
яться и заходился в кашле, уходил в туалет, чтобы отхаркаться, но  дверь
за собой не закрывал, а что-то гулко кричал под шум ревущей в бачке уни-
таза воды. Две страницы в день, с  подступающей  безнадежностью  подумал
Горин, куда уж тут.
   - Тезка, надо бы вспрыснуть твой приезд, ничего, что я на  ты?  Пони-
маю, понимаю, печенка-селезенка, процедуры-доктора, мы приехали сюда ле-
читься, режим нарушать никому не дозволено, а мы в воскресенье, когда  у
всех выходной, даже у главврача, по маленькой, не торопясь, под закусоч-
ку, все заранее заготовим, шашлычок-балычок, кинза-брынза, лаваш-ералаш,
а сейчас некогда, некогда, пошли, тезка, как  в  старые  якобы  недобрые
времена говорили, эстрадную программу "Время" смотреть.
   Они прошли в конец коридора и осторожно, привыкая  к  темноте,  нашли
себе места на диване в холле. Международная часть программы состояла  из
репортажей с Кубы и из Англии. Смотрящих было человек десять-двенадцать,
черно-белый отсвет экрана выхватывал из темноты их неподвижные,  похожие
на маски, лица и время от времени кто-то  добавлял  свой  комментарий  к
блоку новостей. "Постарел Федя", - про Фиделя Кастро, "Вот  умница"",  -
уважительно про Маргарет Тетчер. Тон реплик резко изменился, когда  дик-
торы перешли к внутренним известиям. "И чего мотается по  стране.  людей
отрывает от дела, лучше бы Госагропром растряс", -  с  раздражением  про
члена Политбюро, посетившего в белом халате очередной  образцово-показа-
тельный колхоз. "Красиво жить не запретишь", - с равнодушным  недоверием
про откуда-то взявшиеся полные прилавки магазинов в  каком-то  областном
городе. Как всегда, очень внимательно прослушали  сводку  погоды,  после
чего несколько человек вышли, но большинство остались смотреть теледеба-
ты двух кандидатов в народные депутаты.
   Одним  из  кандидатов  был  генеральный  директор   производственного
объединения, другой - партийный деятель  высокого  ранга.  Они  излагали
свои программы, отвечали на вопросы ведущего, на звонки телезрителей. Их
диспут слушали молча, даже Донецкий притих. По сути речей и ответов  Го-
рину становилось все более ясным то, что он раньше знал и думал об  этих
кандидатах - хозяйственник зажат тисками госплана,  госзаказа,  госнаба,
госприемки, - госудавом антиэкономики и только попытается,  будучи  изб-
ранным, решить задачки своего объединени