азвлечение  -  охота.  По  всем  правилам  и
инструкциям надо бы докладываться нашим секретным службам о своем  наме-
рении выехать в полупустыню с описанием маршрута. И ехать  надо  бы  для
безопасности двумя машинами, двумя экипажами. Наши секретные службы  бе-
зопасности для собственной безопасности разрешения никогда не давали.  И
поэтому все ездили не спросясь. И поэтому только через  три  или  четыре
дня обнаружили пропажу одного из товарищей. Выяснилось, что он  уехал  в
джипе на охоту. Подождали еще пару дней. Потом объявили розыск.  Непода-
леку, в другой "точке", стоял отряд советских вертолетчиков. Два дня они
совершали облет близлежащих территорий и ничего не обнаружили.
   Джип с полуразложившимся, расклеванным птицами  трупом  нашли  месяца
через два. Судя по всему, джип сломался, его хозяин ждал  помощи  и  был
еще жив, когда летали вертолеты. Его обязательно обнаружили бы, если  бы
вертолеты  действительно  поднялись  в  воздух.  Но  горючее  сожгли  на
собственные нужды или продали налево и только рапортовали о поисках.
   Джип стоял на заднем дворе, и, чтобы проститься с погибшим,  выходили
на жару и разливали по стаканам прямо на капоте.
   Джип был весь исчерчен, как клинописью, письменами.  Когда  умирающий
от жажды, брошенный в пустыне советский человек понял, что ждать  помощи
бесполезно, отверткой на кузове царапал он послания матери, отцу,  жене,
сыну и... партии. Организатору и вдохновителю...
   Одному из моих коллег-журналистов не повезло - его избрали  парторгом
выставки, большой советской экспозиции на международной ярмарке в  стра-
не, которая вдруг начала воевать со своим соседом  на  Ближнем  Востоке.
Воевали по-восточному: швыряли друг в друга ракетами. Они падали на мир-
ный незащищенный город - куда Аллах прикажет. В посольстве срочно собра-
лись на совет все советские начальники. Решение о срочной эвакуации пер-
сонала выставки было принято сразу, но тут кто-то вспомнил, что экспона-
ты представляют собой материальную ценность. На войне, как  на  войне  -
спишем. Генеральный же партийный секретарь совколонии со значением  ука-
зал, что среди экспонатов есть представляющие собой  непреходящую,  нет-
ленную ценность - два ковра ручной работы с портретами Ленина и  Брежне-
ва. Нельзя допустить, чтобы они погибли или достались в руки  мародерам,
способным совершить надругательство над совсвятынями.
   Отрядили в боевое задание парторга выставки, дали ему машину, и  пое-
хал он на ярмарку. Уже по пути он увидел ужасные последствия бомбардиро-
вок - развороченные чрева домов,  толпы  обезумевших  людей,  потерявших
кров и своих ближних. Очередной налет начался, когда он был в павильоне.
Содрогнулась земля, и разлетелись со звоном стеклянные витрины. Парторг,
укрывшись за колонну, смотрел, как оседающая пыль покрывает серым  нале-
том ковровые лики вождей, как сфинксы взирающих в светлое будущее  чело-
вечества поверх рухнувшей советской показухи, и думал: "А  что  я  здесь
делаю? Спасаю портреты? Кого? Кумиров моего сознания? Да не верю я ни  в
них, ни в их идеи, не нужны они мне. Я не нужен... они не нужны... И да-
же местные мародеры не польстятся на эти тряпки...  Господи,  пронеси  и
помилуй, помоги только выбраться из этого ада..."
   Последняя жара, последняя...

Глава сорок четвертая

                               --===Колония===--

К О Л О Н И Я

Глава сорок четвертая

Четыре тысячи кусочков из жесткого картона, разных по форме: и многопалые
каракатицы, и прямоугольнички с пуговками с двух сторон, и круглоголовые
человечки с толстыми ножками и ручками.
   Картонки - разноцветные, как бы ряженые в одежку, кому  какая  доста-
лась: глубоко-черные, словно фраки, коричневые, как монашеские рясы, или
карнавально-маскарадные, как маски.
   Я положил на стол в пустой комнате на втором этаже широкий лист фане-
ры и высыпал из коробки четыре  тысячи  картонок.  Получилась  небольшая
горка. Переворачивая и разглядывая картонки, догадался, что головки  од-
них должны совпадать с впадинками других, но каждая головка предназначе-
на для своей впадинки - только одной из четырех тысяч, как муж  и  жена,
как мужчина, чья женщина - половинка - только одна и он ей -  единствен-
ный.
   Разобрать тысячи кусочков мне показалось не под силу,  да  и  времени
жалко на пустяки, и я лениво порассматривал их, но тут мелькнуло: уж че-
тыре картонки совсем легко определить из четырех тысяч,  у  них  у  всех
прямой уголок, и минут за пятнадцать я откопал их в кучке.
   Положил по краям фанерного листа, и следующая мысль пришла сама собой
- боковые картонки должны обязательно быть с одной  прямой  сторонкой  в
отличие от извилистых остальных. На это незаметно ушло еще больше  часа,
зато, подбирая по цвету, я постепенно выложил прямоугольную рамку, широ-
кую в основании, примерно золотого сечения.
   В середине рамки - невнятная пустота фанерного листа и  горка  карто-
нок, словно осыпалась фреска, но зато сама рамка уже была знак, заманчи-
вый намек на постепенное открытие картины в целом. Внизу рамка была  зе-
леной с черными прожилками, но бокам переходила с одной стороны  в  раз-
ноцветный пожар, с другой - в темно-серый или  коричневый,  а  венчалось
все это переходом от темно-синего в светло-голубой.
   Не день и не два, а почти весь четвертый год своего житья заграницей,
иногда на несколько часов, иногда на пятнадцать минут я приходил в  пус-
тую комнату с листом фанеры и складывал картонки-кусочки друг с  другом.
Немало времени заняла нудная работа - сначала я рассортировал кучку кар-
тонок на три поменьше: на черно-зелено-разноцветную, и это  была  земля,
на серую-темносинюю, и это была вода, на бело-голубую, и это было  небо.
При этом попадались кусочки, неизвестно  чему  принадлежавшие  -  то  ли
тверди, то ли свету, то ли водам.
   Все три ипостаси потребовали своих листов фанеры, и  я  переселил  их
каждую отдельно, освободив полностью внутреннее пространство рамки, тер-
пеливо ждавшей своего заполнения. При разборке выпадало случайное  удач-
ное сцепление, соединение и вдруг оказывалось, что рисунок с одной  кар-
тонки плавно и естественно продолжается на другой,  и  воображение  живо
продолжало замысловатый изгиб или прямую стрелку. Три  сложившихся  кар-
тонки являли собой слитный кусочек с изъянам, требовавшим уже совершенно
определенную четвертую составляющую, напряженный поиск  которой  занимал
то несколько минут, то несколько дней, но находка всегда дарила  радость
успеха и поддерживала блекнущее желание нового поиска. Верные соединения
пяти-шести-десяти кусочков  требовали  правильной  ориентации  в  прост-
ранстве, чтобы не ошибиться, где верх, где низ. Сложившиеся куски я  ос-
торожно перекладывал на большой лист фанеры внутрь рамки, и они пятнами,
словно под рукой реставратора, заполняли собой структуру фанерного  сре-
за. Соединение больших кусков казалось чудом, когда полностью  совпадала
и бесследно исчезала извилистая линия раздела.
   В основании картины длиной около метра с чем-то проросла редкая зеле-
ная трава, сквозь которую чернела земля, а в траве запутались разбросан-
ные ветром свежеопавшие или уже тронутые увяданьем или совсем  скукожив-
шиеся желтые, серые, багряные листья. По серединке из травы  поднимались
вверх два замшелых, пропитанных до черноты дождями  столба,  на  которых
наискосок была прибита ржавыми гвоздями доска недлинной скамейки с  нес-
колькими опавшими листьями и в оспинах шелухи осыпавшихся еще  по  весне
почек.
   Слева от скамейки из темной влажности, внутри которой  таились  тугие
темно-зеленые побеги, тянулись вверх коричневые тонкие стволы  кустарни-
ка, переходящие в переплетенье веток в пожаре красных, желтых, желто-зе-
леных, бурых, бордовых листьев, а  справа  от  скамейки  торчала  низкая
прибрежная поросль из ломких былинок, упавших веток и высокой травы.
   Черная у края берега вода постепенно меняла свой густой цвет  на  ко-
ричневый, а затем на серый, далее водное пространство принимало на  себя
оттенок неба, его отражение и переходило в даль небольшого залива и  ви-
ден был, открывался другой берег, вдоль которого шла ограда. За ней вид-
нелась крыша автомобиля мышиного цвета и поднимался двухэтажный дом, бе-
лый дом под красной черепицей с верандой, увитой густым плющом. Над кры-
шей высились высились кирпичные трубы, их заслоняли голые  ветви  мощных
деревьев, по возрасту намного старше дома, сквозь которые синело небо  и
белели облака.
   Рядом с домом на деревянных мостках у воды стояли  два  светлоголовых
мальчика, а перед ними яхта, чья белая мачта и голубой корпус дробились,
отражаясь в мелкой серой волне залива, которую ветер гнал  к  противопо-
ложному берегу, где стояла скамейка.
   Это был важный момент в моей жизни.
   Я сложил картину.
   Я стоял и смотрел на нее, и мне было невозможно поделиться ни  с  кем
радостью содеянного, потому что только я сам прошел этот путь от  первых
четырех уголков и рамки до последнего "человечка", которого я уложил  на
свое место. Такое же чувство испытывает альпинист на вершине горы - вни-
зу под ногами пройденный путь, а над головой только небо,  или  яхтсмен,
завершивший кругосветное одиночное плаванье.
   Чистое озеро, парк с аллеей старых лип, яхта, автомашина, дети -  вот
оно счастье, что еще надо? Чем дольше я смотрел на  сложенную  картинку,
тем сильнее возникало ощущение, что мальчишки эти - внуки мои, а я похо-
ронен на этом берегу залива, который мне уже никогда не переплыть - зато
они не забывают меня, приезжают помянуть, посидеть на замшелой  скамейке
возле моего последнего приюта.
   Мираж. Реальность, конечно, была совсем иной - трудно представить се-
бе что-то подобное на земле советской.
   Когда уезжали Марченки, у них на двери висела  бумажка,  прихваченная
скотчем, - длинный список дел, которые нужно обязательно  успеть  завер-
шить до отъезда. Прилепилась на дверь такая же бумажка и у  нас.  Только
список дел, по-моему, был длиннее в два раза.
   Приехал мой сменщик - Попов. Тот самый, кого я принимал  как  первого
командированного в моей заграничной судьбе. Приехал пока  без  жены.  Он
жил в торгпредской гостинице, и мы с ним вращались по тому же кругу, как
когда-то я бегал с Марченко: посольство, торгпредство,  аппарат  торгсо-
ветника, представительство АПН, ССОД... Везде представлял: "Моя замена."
И в глазах знакомых появлялся огонек сочувствия: "Уезжаешь?.."
   Уезжаю. Уезжаем. Последние три месяца я занимался одним и  тем  же  -
Ганеш приносил с ближайшего рынка картонные ящики, и постепенно  пустели
книжные полки, вешалки, снимались картины со стен, обнажались  потеки  и
пятна - нищал интерьер, словно жизнь покидала дом.  Наша  жизнь.  Четыре
года нашей жизни.
   Росло число коробок, и весомой в самом прямом смысле становилась  уг-
роза перевеса.
   - Валера, как хочешь, но я купила всем нашим в подарок по набору пос-
тельного белья. Этого же нет в Союзе. Исчезло как класс.
   Простыни, пододеяльники, наволочки, ботинки, босоножки, сапоги,  туф-
ли, носки, чулки, колготки, майки,  рубашки,  платья,  костюмы,  пальто,
зонтики, перчатки, сумки, сумочки, зубные щетки, лезвия для бритв, мыло,
шампуни, кремы, лекарства, лекарства, лекарства, шприцы одноразовые, за-
жигалки, бусы, чай, кофе, виски, презервативы, сухие дрожжи,  игрушки...
- каждый день обнаруживалось, что именно то или иное исчезло под прилав-
ки совмагазинов или появляется слишком редко.
   Мы ездили по рынкам. Ходили по магазинам совсем  с  иной  целью,  чем
раньше - гляди-ка, батарейки-аккумуляторы разных размеров и  подзарядное
устройство, надо обязательно  купить,  электрочайник-термос  -  это  так
удобно... А беспроволочный  телефон?..  Перемотчик  видеокассет?..  Ком-
пакт-кассеты?..
   И появилась еще одна коробка.
   Денег, конечно, катастрофически не хватало. Как у всякого советского.
Как-то советник нашего посольства привез свою жену на базар. Жена  пошла
по лавкам, а он ждал ее в машине. К нему подбежала черноглазая девочка -
от горшка два вершка - в лохмотьях и, плаксиво скривившись,  стала  про-
сить "бакшиш". Советский сааб владел местным наречием и сказал, что рос-
кошный японский лимузин принадлежит вовсе не ему, а вон той богатой  те-
те, у которой он служит простым шофером. Зарплата у  него  маленькая,  а
семья большая, поэтому и подать-то ему  нечего.  Бродяжка,  подперевшись
кулачками, сочувственно выслушала бедного дядю,  вздохнула,  порылась  в
своих отрепьях и протянула ему милостыню.
   Дня за три до отъезда отвез несопровождаемый груз, сдал его  в  аэро-
порту, все остальное было уложено и упаковано и образовалась пустота  во
времени. Не черная, но дыра. Время, конечно, тикало, но не включишь  те-
левизор или радиоприемник - и появилась  незанятость  глаз.  тишина  для
слуха, свободные, ничем незаполненные вечера. И проснулись воспоминания,
и расцвели ассоциации. Сами собой - видно, накопилось - озарялись темные
уголки памяти и невольно сравнивал я самого себя с самим собой: нынешне-
го с приехавшим четыре года назад.
   Тот был моложе. И здоровее. За четыре года  тяжело  ранена  гепатитом
печень, поражены конъюнктивитом сосуды глаз, Рвутся кровотечением мягкие
ткани после операции геморроя, пухнут десны  от  парадентоза.  С  другой
стороны в родных пенатах не миновала бы меня  горькая  чаша  болезней  -
только нахлебался бы отечественной баланды в совлечебницах  без  разовых
шприцов.
   Здесь-то меня оперировал знаменитый хирург, чей палец удостоился чес-
ти попасть в анналы местных миллионеров и крупных  деятелей.  А  дома...
Мне слишком хорошо знакома социалистическая медицина по  противотуберку-
лезному диспансеру в Москве и санаторию в Калужской области. И по  моргу
где лежала моя Наташа.
   И все-таки за четыре года всеми клеточками своего тела я ощутил,  что
тропики - это не жара и не влажность, тропики - ползучая, как  подземный
пожар, эрозия.
   Страшнее физического обветшания - эрозия души. Мы стареем не  потому,
что идут годы, а когда теряем надежду. Когда жизнь  вдребезги  разбивает
наши иллюзии.
   Оглядываясь на самого себя, я понял, что за четыре года,  проведенные
в совколонии, верить в вечные идеалы  стало  неизмеримо  труднее.  Из-за
другой истины, которую в полной мере можешь осознать только перейдя  ру-
беж совдепии. Есть такое понятие в международной торговле -  режим  наи-
большего благоприятствования.
   Для советского человека пребывание за  рубежом  -  режим  наибольшего
благоприятствования. При условии торговли собой. Заграницей же к тому же
отчетливо осознаешь, что торгуешь не только собой, что торгуют тобой.
   Помню, как ходил в составе  партийно-правительственной  делегации  по
дому с мраморными унитазами и интерьерами с роскошной мебелью.  Дом  по-
дыскивался для советского бизнес-центра.
   Владельцы дома закатили прием, каких я не видывал за всю свою  загра-
ничную жизнь. За столами с золотыми подсвечниками сидели, пили и ели со-
ветские бизнесмены. Купцы. Я знал, что они приехали не продавать, а  по-
купать. Не на свои. За свои их купили владельцы дома. И не верилось, что
перестройка, что перемены на многострадальной Руси когда-нибудь приведут
к лучшему пока кто-то будет продавать не свое, а наше. И масштабы  этого
сейла, этой распродажи на государственном уровне -  не  чета  ухищрениям
мелких совслужащих.
   Такой вот итог.
   Уезжаем. Возвращаемся.
   Самой тяжелой оказалась коробка последняя. Хотя и  не  верилось,  что
такая будет наконец-то. В эту  коробку,  оставленную  незапечатанной  до
последнего момента, складывались передачи от провожающих. Да и  знакомые
фирмачи, с кем довелось сотрудничать, тоже не забывали прислать кто  бу-
тылочку виски, кто письменный прибор, кто атташе-кейс.
   Мистер Джордж подарил часы. Циферблат вставлен в металлическую  плас-
тину, на которой вытравлен рисунок: на золотом фоне восходящего  солнца,
раскинувшего серебряные лучи, несется колесница с богом Кришной и другом
его Арджуной, который туго натянул тетиву своего лука -  берегись  враг,
свет Истины под надежной защитой!
   И Ганеш, наш верный Ганеш, принес букетик цветов, восточные  сладости
и слоненка из сандалового дерева. И расплакался.
   Ричи устроил прощальный ужин в расписанном драконами китайском ресто-
ране, подарил Алене нитку жемчуга, а мне ручку с золотым пером и роскош-
ный альбом Сальватора Дали.
   Уезжаем.
   Прощайте, храмы, высеченные  в  скалах,  дворцы  в  ажурной  каменной
резьбе, английские клубы с полями для гольфа, пяти-звездные отели и про-
каженные на перекрестках, прощайте террористы и жара, тропические  ливни
и распродажи, доллары и кроши,  прощай,  двухэтажная  вилла,  охраняемая
солдатами, прощай, верный Ганеш, прощай компаунд - "точка" СОВЕТСКОЙ КО-
ЛОНИИ, прощай, мистер Джордж - наш ангел-хранитель, прощай, Ричи,  может
быть, увидимся в другой жизни. Она будет обязательно другая. Советская.
   Возвращаемся.
   Здравствуй, Россия, здравствуй, Москва, возвращаемся. К могиле  отца.
В двухкомнатную квартиру, в которой обосновались Аленина  дочь,  зять  и
внук, - в нашу коммуналку. Здравствуй, метро и троллейбус, битком  наби-
тые соотечественниками, примите нас не укорачивающиеся хвосты Системы  -
очереди в пустые магазины, прими нас самый большой в мире компаунд,  за-
нимающий шестую часть суши, - Союз Советских Социалистических Республик.
   Дети твои вернулись.

Глава сорок пятая

                               --===Колония===--

К О Л О Н И Я

Глава сорок пятая

Я просыпаюсь, встаю, умываюсь, завтракаю и еду на работу.
   В метро я стою, прижатый к стеклянной двери вагона, на которой  глаза
в глаза в темном тоннеле летит мое отражение.
   Я смотрю в свои глаза и думаю о себе.
   - С тех пор, как ты переступил порог противотуберкулезного  диспансе-
ра, прошло тридцать лет. Большой срок, не правда ли?
   - Правда. Но дело не в сроке. Дело в том, как ты прожил эти  тридцать
лет и к чему пришел...
   Я смотрю на свое отражение и не вижу его. К  чему  я  пришел?  Каждый
приходит сам к своему итогу. Но не каждый готов к испытаниям,  когда  на
корабль судьбы налетит ветер перемен.
   Ветер перемен, как северный ветер с юга.
   В детстве дорога моей жизни казалась мне легкой - есть  те,  кто  мне
близок и дорог, есть те, кому я близок и дорог. Спасибо матери  с  отцом
за рождественский подарок уютного детства, благодаря им я пережил  голод
эвакуации и тяготы послевоенных лет, под их крылом прошел, как  по  сту-
пенькам, из класса в класс и полнокровно ощутил жеребячью  радость  сту-
денческих лет, влюбился в кино и Тамару - что еще надо человеку, у кото-
рого есть любимое дело и любимая?
   Но пришла беда и подул северный ветер с юга. Разве я помнил когда-ни-
будь о своем здоровье? Болит голова - принял таблетку, пройдет.  Голоден
- съел пирожное, сыт. Кольнуло - отлежался, прошло.
   Не прошло.
   Ничто не проходит просто так. Все оставляет свой след.
   Здоровьем светится тело, и желаньем наполнена жизнь,  и  стихи  любви
просятся на бумагу. Голоден, измотан физически,  и  горечь  бессилия,  и
бессвязность мыслей, и усталая серость безразличия в душе  к  родным,  к
любимому делу, к себе.
   На больничной койке я понял, что близок момент, когда останешься один
на один с небытием и ощутил холод смертного одиночества. Кто отвел беду?
   Подхватили меня, как на лету падающего ребенка, мама и отец.  Подста-
вили свои плечи, стали опорой друзья из киностудии, товарищи по  работе,
мои сопалатники по несчастью, одарили лаской своей и Надя из  подмосков-
ного города невест и Наташа.
   Ветер перемен охладил наши отношения с Тамарой, разнес нас  в  разные
стороны. Не пришла она ко мне, не стала моя беда ее бедой. Любовь умира-
ет, если нет солнечного тепла соучастия.
   Что родится от мести за сиюминутную обиду? И кто?
   Но он родился. Он не знал зачем и при каких обстоятельствах  и  каким
ветром перемен он вытолкнут на этот