уверовал в их никчемность и праздность, надуманность и несо-
вершенство,  не понимая тогда, что поэзия может звучать музыкаль-
ным инструментом  в  устах  исполнителя  и  совсем  иначе - один на 
один с внимательными глазами читателя,  Как жалко,  что тогда он не 
вспомнил свой царскосельский цикл.

          По прихоти погоды страной
          притих пейзаж в дали туманной -
          старинный парк в весенней раме:
          скамей дворцовых серый камень
          прозрачно обнажал рисунок жил,
          чугун решеток черной тушью
          свой ритм изысканно чертил
          и веяло уснувшей глушью,
          как от заброшенных могил.
          Еще не чищены аллеи,
          не зелен неухоженный газон,
          в пустых фонтанах
          прошлогодней прелью
          забито дно,
          и вроде не резон
          ответа на вопрос искать:
          в чем здесь явилась благодать
          и от чего душа светлеет,
          когда идешь
          сквозь царскосельские аллеи?

Аверин сделал  паузу  - она сама сюда просилась,  словно  вздох 
перед признаньем.

          Нет, здесь иное измеренье!
          Нет, здесь иная красота -
          здесь мир, построенный на вере
          в свободу точного пера,
          в изящество прозрачной кисти,
          в уверенность скульптурного резца,
          где каждый камень,
          каждый листик
          ажурно вписан под венец дворца.
          Туман...
          На ровной глади пруда
          отражено молчанье ветерка.
          И ясно скрытое - откуда
          берет начало та река,
          тот гений,
          тот источник чуда,
          что воплощен кристально просто
          в стихах курчавого подростка
          перед лицеем Царского Села.

Тогда, за столом у Лалы,  все так и поняли:  раз молчит,  то поэзии 
здесь нет и не будет,  Аверин симпатичный,  интеллигентный, пишет 
что-то, а кто здесь не пишет, но все это непрофессионально, вот, не 
может даже случаем воспользоваться, чтобы заявить о себе  во  весь  
голос,  раз  уж  все  готовы  его  послушать... Сожаление мелькнуло в 
глазах Лалы.

          Во мне проснулась та же сила:
          на мир смотрю, дыханье затая.
          Я уезжал.
          Но не простился.
          Здесь город Пушкин.
          Родина моя.

Все. Пропало стеклянное отчуждение в глазах у Маши -  ясный и 
ждущий ответа взгляд.
Глаза в глаза.
"Утону", - гибло подумал Аверин.
- Я не люблю стихи, - медленно сказала Маша. - Они всегда чего-
то просят.  Ласки,  соучастия,  утешения, а ваши... Вы  курите?   Так 
закурите мне...
Ритуал передачи:  через сухие губы Аверина всполох спички,  бе-
лая  палочка сигареты в лиловые ногти и поцелуй Машиной  затяжки, 
влажно напоившей пестрый фильтр сигареты, возврат уже  с  чешуй-
ками  пепла на конце и тонкое ощущение помады на губах  Аверина.  
Ему стало легко и бездумно,  будто эта сигарета явилась  тайной,  в  
которую посвящены двое.  Аверин налили вина,  постучал диском 
своей о пузатость Машиной рюмки:
- Теперь вы знаете мои мысли.
- Ваши мысли? Незнакомого мужчины?
- Неужели мы настолько сложны, что непознаваемы?
- Пожалуй,  вы правы.  Нетрудно и угадать.  Надо  только  немно-
го исходной информации.  Значит,  вы инженер по образованию?
Легко говорилось  Аверину с Машей - так доверчиво бывает  в 
купе ночного поезда или когда завороженно веришь, что внимательные 
глаза собеседника - это твое настроение,  твой перелив  ощущения,  
твой оттенок мысли.  Каждый раз попадался Аверин  с  этой своей 
доверчивостью, и последний - когда?..
- Никому не рассказывал,  Маша,  вам говорю,  почему?  -  Аве-
рин соврал, но не совсем, он также рассказывал о себе когда-то Лале,  
только Маше по-иному, искренне, как равный равному,  а Лале с вы-
бором, не все.
- Я умею слушать, - ответила Маша.
- Научите.
- Научить?  Это легко. Если возникает пауза в разговоре,  надо  
повторить последнюю фразу или даже слово вашего собеседника с 
вопросительной интонацией,  и  его или ее монолог польется без за-
держек дальше. Понятно?
- И при этом вовсе необязательно сопереживать?
- Конечно.  У меня есть подруга, для нее свет в окошке -  ее муж, 
оформитель книг. Так она не отрывается от мыслей о нем  ни на се-
кунду.  Недавно я ей рассказываю про своего знакомого,  простыл,  
заболел, грипп, осложнения, а она кивает головой так  участливо,  
будто  мой знакомый ей кем-то приходится,  и в результате говорит,  
да, да, моего Васю надо беречь, сейчас эпидемия...
- Счастливый Вася.
- Счастливый? Вы так полагаете?
- Да я все бы отдал за человеческое участие...
- Одиноко же вам живется.
Есть щека и рука. Если просто сказать эти два слова, получится 
пощечина,  а у Маши - жест:  легкой ладонью,  почти не  касаясь,  
дыханием ласки огладила она лицо Аверина,  как  родное...  Лала все-
гда прижималась своей щекой к его руке и смотрела преданно снизу - 
что было делать тогда Аверину с этой дарованной безраздельной вла-
стью? И поэтому сейчас ласку Маши он  испытал,  как подарок, как 
БЛАГО ДАРЮ глубоко и, как ему показалось, истинно.
          Я жив. Но жив не я. Нет, я в себе таю
          Того, кто дал мне жизнь в обмен на смерть свою.
          И смерть моя, и жизнь со смертью наравне,
          Смысл и бессмыслица содержатся во мне.
          Какое же принять мне следует решенье?
          Я смею лишь желать. Тебе дано свершенье.
          Освободив мой ум от суетной тщеты,
          Возьми меня всего и мне предайся ты!
                           (Из старонемецкой поэзии. Пер. Л.Гинзбурга)

Так говоря, Маша потянула Аверина за руку, подняла его с  лавки 
и через красную теплоту кухни и нежную желтизну прихожей  плавно-
карнавально провела в синюю тишину комнаты, где усадила  в мыши-
ный бархат кресла, сложенного из огромных подушек. Строки оста-
лись звучать по пути их шествия так,  что если вернуться, они снова 
оживут, каждая на том месте, где произнесена.
- Я же предупреждала, что не прибрано, - Маша забралась с  но-
гами на диван, сложенный, как и кресло, из таких же огромных  по-
душек,  на которых выглядывало розовое поле простыни в узоре  мел-
ких цветочков и поверх одеяла  раскинулась  крупная  клетка  пледа.
Аверин сказал самое глупое из того,  что первым пришло в  голо-
ву:
- Где же ваша нелюбовь к стихам?
Наверное, ему  вообще  не  надо было говорить что-либо - столько 
мгновенной неприязни проявилось в Машиных словах:
- А что вы знаете про любовь и нелюбовь, Георгий? Или вы  все-
гда ловите женщину на слове?  Тогда понятно, почему вам так  не везет 
с нами...
Обида! За что?  Аверин никогда никого не желал  обидеть.  Если и 
случалось такое с ним, то как оплошность, неверно понятая ситуация,  
незнание  каких-то фактов.  Причем позже Авери   долгое  время  
мучился  неожиданными,  вгоняющими  в удушливую  краску стыда 
воспоминаниями о случайной,  но содеянной несправедливости.  И  уж 
совсем терялся,  когда обида наносилась ему  открыто и расчетливо 
теми губами, которыми он только что любовался,  тем человеком, от 
которого он был менее всего защищен.
В этом Маша не отличалась от Лалы.
Но сейчас разломались запоры, опрокинулись стены, столько 
спелой горечи было в словах Аверина. Неужели все одинаковы,  неу-
жели  обязательно утверждать свое "я" только унижением другого?  
Безнадежно...  и вот уже черными  подглазьями  закачала  тоска голо-
вой в душе у Аверина, незалитый пожар недавней обиды  вновь запо-
лыхал пощечинами и  отчаянье  опять  принялось  тихо  заглядывать в 
пропасть смертельного одиночества.  Лишь недавно  Аверин очнулся 
от дурмана Лалы: как он верил тогда самой великой  иллюзии - мира-
жу полного человеческого единства!  Сколько  же им надо было с 
Лалой сказать друг другу на восходе  любви и  какая  была  молчали-
вая опаленность чувств в зените и какой же  была изнуряющей по-
требность в ласке на  закате  их  отношений. Страшнее всего разбитый 
хрусталь уважения,  кровавые осколки,  просто откровенная жесто-
кость:  "Ты мне  неинтересен",  взгляд  мерклых,  от равнодушия не-
синих глаз и удовлетворенная усмешка  - улыбка самой себе,  пра-
вильности своего,  даже несказанного,  но ясного, как осенняя вода, 
решения: зачем ты мне?..
 Аверин захлебнулся на полузвуке, и встала тишина - так в  дол-
гую  непогоду  вдруг  слышишь  дождь - так в глухомани леса  просы-
пается дыхание - так плавно спит под водой трава.
- Уйди,  собака, - приказала Маша псу. - Совсем уйди. На  место.
Маша встала  на  диване во весь рост и разделась.  Нет в  языке 
такого слова,  не для названия - для иного то пространство нежной 
кожи, что охватив округло бедра через две небольшие  ложбины поло-
го вздымается к впадине пупка и легко нависает над  кошмой тре-
угольника.  Плохо это звать животом.  И по-солдатски  звучит "грудь",  
разве позволительно перси окрикнуть командой:  "Ле-е-вая грудь, впе-
ред!"
Машин живот разрубленно рассекал шрам.
- Ты понимаешь,  Георгий, Лапа не может видеть, как люди зани-
маются любовью. Тогда она забивается под стол и тяжело дышит.  А 
Лапу жалко. Ведь у нее, как и у меня, детей никогда не  будет.  Ей 
нужен свой, единственный, она же редкой породы, таких осталось-то 
единицы, только в Швеции, да в Англии. Звонили  мне из собачьего 
клуба,  во оказался подарочек... Суперсука...  А может,  свести ее про-
сто к соседскому кобелю? Он к ней давно  принюхивается.
Маша усмехнулась.
- Вот так и меня  в свое время подложили.  И  ведь  кто?  Предки 
мои, не поверишь. Надо Машеньке на работу устраиваться,  уж вы,  
Александр Петрович,  возьмите ее к себе  курьером  ли,  секретаршей.  
Взял.  И в институт устроил,  Шурик,  долго терпел-кряхтел, а весной 
отметили мы с ним поступление к альмаматери...  С тех пор и весна 
мне не в радость...  Господи, какая  чушь! Зачем бабе высшее образо-
вание, должность, оклад, если ей  и так от мужиков отбоя нет? Правда, 
крепко вы из меня вышибали  иллюзии-то.  Хоть в стихи рядитесь,  
хоть в работу, хоть в туризм-альпинизм - все одно у вас на уме,  все вы 
сволочи.  Все.  Без исключения.  Я-то теперь знаю,  чего хочу от жиз-
ни.  И где  вас погладить да поцеловать, чтобы вы закричали от прон-
зающего  наслаждения,  а потом вей из вас, родимых, ручных, свое 
благополучие.  А  уж  я сама себе выберу,  коль захочется,  тебя за  
пальцы твои длинные да за стихи,  что почти не просят...  Хотя  чего на 
вас пенять, коли у самой душа крива?
Машины глаза за стеклом равнодушия,  гладкий, нешершавый  
голос, не теплый, а зеркальный, через бесплотность пустоты завора-
живающе сливающийся,  голубая пыль вен на руках и полусколупну-
тая лиловина лака на безымянном пальце.
Аверин встал.
"Положить бы ей руки на плечи,  взять в ладони ее лицо и  цело-
вать,  целовать...  а потом рассмешить до беззаботности, а  когда   
нахохочется,   рассказать  колыбельную-сказку,  только  что-то в этом 
всем  -  от  поганенькой  той  мысли: "Соседка  -  это..." - подумал 
Аверин и Машиным жестом,  ладонью,  почти не  касаясь, огладил ее 
лицо, как родное.
- Пусть ночь тебе будет спокойной,  Маша. К утру обещали  тепло 
с солнышком, и так и будет.
...Щелкнул замок  за спиной у Аверина.  Он дальше не пошел,  а 
так и стоял,  прислонившись спиной к двери.  В комнате  резко и,  как 
показалось Аверину, требовательно зазвонил телефон. Аверин поднял 
трубку.
- Здравствуй, это я, - сказала Лала.



1







                       ПОТЕРПИ ДО ЗАВТРА

                                      Ни солнце, ни смерть нельзя
                                                               рассматривать в упор.
                                             Франсуа де Ларошфуко

...Низкое красное солнце,  оплавляясь,  уходило  за горизонт,  и в 
море тонул человек.  Закат бледнел и был равнодушно прекрасен. 
Волны лениво зализывали белый след  корабля.  Вокруг было пусто...

Дмитрий, не открывая глаз,  пошарил рукой за головой, нащупал  
штырек  выключателя и надавил на него. Свет не зажегся -  слишком 
тугой была пружина. Дмитрий сделал усилие и от бело-желтой лам-
почки,  стершей  картинку  с тонущим в море,  проснулся  окончатель-
но.
В ванной,  бреясь,  он невольно рассматривал свое лицо  в  зерка-
ле: спутанные русые,  начинающие редеть,  волосы,  голубые  глаза, 
круглое лицо, ровный легкий загар.
На кухне,  набирая силу паровозного гудка, засвистел чайник. 
Дмитрий выключил газ,  снял черный круглый свисток с носика, залил  
кипятком пакетик чая в большой цветастой чашке с золотистым, кал-
лиграфически  исполненным  посвящением:   "Дмитрию  Павловичу 
Перову  в день тридцатилетия от коллектива работников  магазина No 
17."
Из транзисторного радиоприемника, висевшего на стене, лилась 
детская песенка "У меня сестренки нет..."

...Незаметно наступала ночь. Черное стало глубоким, а белое 
осветилось изнутри.  Словно разрезали арбуз - так в воздухе запахло 
ночной прохладой.  Ласковые руки мамы подоткнули одеяло со всех 
сторон и легко коснулись щеки, благославляя сон...

Ни в школе,  ни в институте он никогда не был первым,  не  был и 
последним. Толстощекий бутуз, русоволосый мальчик, пухло-губый 
подросток - он переходил из детства в отрочество,  из отрочества в 
юность также незаметно, как из класса в класс, оставаясь для  окру-
жающих Димулей,  Митей,  Димой,  Дмитрием и даже  Дмитрий Па-
лычем, но не более того. Пожалуй, никто достоверно не  знал, какова 
же истинная сущность этого человека,  внешне напоминающего добро-
душного тюленя. Да и кого это интересовало?

...Баю-баюшки, баю,  не ложись-ка на краю...  Мамин голос  обе-
регал, охранял Димулю от страшного, таинственного "края", от  
падения...

"Что мне больше всего запомнилось в школьные годы?" К теме 
такого сочинения,  заданного на дом,  десятиклассники отнеслись рав-
нодушно-скептически.  Никто не собирался говорить правду. Все знали 
требуемое: написать, главное,  без грамматических  ошибок, что боль-
ше всего мне за школьные годы  запомнились день  вступления в пио-
неры и день вступления в комсомол,  сбор металлолома и макулатуры 
в таких количествах,  которые вывели  класс  на первое  место,  уча-
стие  в школьной олимпиаде и уроки труда.
Обязательно следовало упомянуть уроки немецкого языка, препо-
давательница которого была руководительницей класса.
Дима так и сделал - он всегда поступал, как все. Проверяя  ошиб-
ки, перечитывая свое сочинение,  написанное короткими стандартны-
ми фразами, как из учебника грамматики начальных классов,  он, мо-
жет быть, впервые задумался - а на самом деле, что же замечательного 
случилось с ним за десять лет  -  больше  половины  его жизни?
Ответ он нашел не сразу. Для этого ему было нужно мужество 
сознаться самому себе,  что он сторонился своих сверстников,  никогда 
не играл с ними в салочки,  "чижика", "двенадцать палочек" и  другие  
подвижные игры,  не лазал по деревьям и крышам,  неохотно ходил на 
уроки физкультуры. "Перышко", "пушок" дразнили грузного увальня 
Перова одноклассники. Дима обижался  -  чем  же он виноват,  что 
родился таким? - но в силу своего незлобливого характера огорчался 
ненадолго, тем более, что был все-таки  в его школьные годы случай,  
когда он  доказал  всем  остальным  свою весомость в прямом и пере-
носном смысле.
Произошло это в те,  казалось бы, совсем недалекие времена, ко-
гда Димка учился в третьем классе. Жил он с матерью в одном из 
блочных пятиэтажных корпусов, похожих на модернизированные ба-
раки,   близ   одной   из  конечных  станций  Московского  метрополи-
тена. Строились такие дома  как  временный  вариант  -  всего на де-
сять лет,  - с таким расчетом,  чтобы позже возвести  типовые башни. 
И действительно, двенадцати- и четырнадцатиэтажные коробки вскоре 
поднялись белыми колоннами, а пятиэтажки так  и остались в их тени.  
Несмотря на родительские запреты,  мальчишки Димкиного двора все 
свое свободное время проводили на новостройках.
В тот день Димка возился с малышами в песочнице, когда из-за 
угла дома вылетел запыхавшийся Колька Грибанов:
- Пушок!  - заорал Колька, увидев Перова, - Иди сюда скорей!
Димка удивился, но в развалочку двинулся навстречу.
- Да шевелись же ты,  кул„ма! - нетерпеливо замахал рукой  Коль-
ка и  добавил  зловещим  шепотом:  - Лешка Крутов в колодец  упал.
- В какой колодец? - испугался Димка.
- В какой,  в какой - в обыкновенный,  сам увидишь, - отмахнулся 
Колька на бегу.
Колодец, бетонное кольцо которого выступало  над  землей,  был 
глубиной метра три. На дне его на портфеле сидел Лешка. Как  оказа-
лось, он вовсе не падал в колодец, а просто спрыгнул в него, повиснув 
сначала на руках, чтобы достать уроненный портфель.
Лешка рассчитывал, что сумеет выбраться обратно, упираясь ру-
ками и ногами в стенки, да силенок для этого ему явно не хватало.
Колька свесился в колодец.
- Леха! - позвал он. - Пушка привел, больше никого не было.
- Подумаешь, Пушок, - глухо отозвался Лешка. - Без веревки ни-
чего не получится, я уже думал.
- Ага,  подожди, я сейчас, - Колька вскочил и помчался за  верев-
кой.
Ждать пришлось  недолго,  он  вернулся  со связкой тонкой  бель-
евой веревки в руках. Размотав ее, бросил конец Лешке.
Сперва вытащили портфель,  а вот Лешке выбраться никак не  
удавалось. Тонкая веревка отчаянно резала руки,  и Лешка бросал  ее, 
от чего Колька и Димка каждый раз еле удерживались на ногах.
После очередной неудачной попытки Димка,  отдуваясь, заглянул 
в колодец.
- Леха, - хрипло сказал он, - ты лучше обвяжись.
- А дальше что? - недоверчиво спросил Леха.
- Увидишь.
Лешка пропустил конец веревки под мышками и завязал узел.
Другой конец Димка размотал и перебросил через торчащую из 
стены балку.
- Готово!  - крикнул Димка и,  подпрыгнув, вцепился в веревку. 
Когда он поджал ноги, его неудержимо потянуло вниз.
- Давай!  - азартно бросился помогать Колька. 
Вдвоем дело  пошло веселее, и вскоре Лешкина голова показалась 
над краем колодца.
Видно, подъем дался Лешке нелегко - он долго, тяжело дыша, си-
дел на земле.  Потом зубами развязал узел,  скинул веревку,  поднял 
лохматую голову и вдруг весело оскалился:
- Ну, и здоров же ты Пушок!
В Лешкином тоне звучало добродушное восхищение.  Все трое  
расхохотались, а Колька стал торопливо, взахлеб рассказывать:
- Я тяну-тяну и никак, а Митяй ка-а-ак дернет...
Так Перов стал не только "Перышком",  "Пушком",  но и солид-
ным "Митяем", так Дима испытал самое прекрасное мгновение за  свои 
школьные годы - он был горд и счастлив.

...Солнышко в детстве,  конечно же,  живое, оно - теплое, от 
него щекотно,  жарко под щекой, а глаза никак не открыть, на них 
наступает пуховыми лапами странный зверь,  и сон продолжает 
сниться вместе с солнцем...

Одно из окон было открыто настежь и из него тянуло свежим  хо-
лодком, но майское солнце уже грело белые, потерявшие за зиму  загар 
руки,  высвечивало  серую  пудру  пыли  на черных столах,  сверкало 
на никеле чертежных инструментов и,  отражаясь от листов ватмана,  
заливало молочным воском молодые лица. Настроение  у всех было 
отменное:  до защиты дипломов - считанные дни,  основное было по-
зади,  оставались мелкие доделки, защита, распределение и предстояло 
прощание с институтом,  с  годами  студенчества.
Дима Перов стоял за чертежной  доской  рядом  с  открытым  ок-
ном, а  за  соседним  столом томилась от безделья Галка Струтинская. 
Она то изгибалась,  стоя на одной ноге, то ложилась на  стол, то  с  
серьезным видом пыталась что-то стереть в Димкиных  чертежах, 
прыскала со смеху и постепенно будто пьянела от солнца и весеннего 
воздуха.  Дима добродушно улыбался, потом хмурил  белесые брови и 
грозно косился на Галку,  а она, смеясь, отскакивала в сторону.
Вскоре игра эта ей надоела,  она затихла, раздумывая, что бы  вы-
творить  еще,  и тут взгляд ее упал на подвешенный в окне  горшок с 
пыльной чахлой геранью.  Галка выпорхнула из аудитории  и ве