и наплы-
вает  красный туман воспоминаний,  откроешь - видно небо  цвета 
перванш, как ты говоришь, и талую грязь на дорожке.
Жду тебя...
Может, и не приедешь. И не знаю я, как тогда буду жить.
Параллельно ногам  лежат  костыли.  Алюминиевые.  Мне кажет-
ся, что костыли - ноги мои, не переломанные, только свободные  от 
плоти, сущность моих ног - легкая и крепкая.
... Поезд тихо отстукал последние стыки  и  стал.  Открылись, 
прошипев,  двери,  но  никто не вышел из вагонов - только  ты. Ты 
увидела меня,  одного,  на пустом перроне.  Ослепительна  радость 
встречи  -  я бросаюсь к тебе...  Почему ты застыла?  -  устала? - и из 
окон вагонов лица так странно  смотрят?  на  меня... Я упал и лежу на 
сером асфальте,  ты готова заплакать,  и  как ярок солнечный свет!  У  
тебя  красные  резиновые  сапожки,  ажурные чулки, а руками ты мне 
закрываешь глаза...
Можно попытаться встать. Обычно чужие сильные руки бережно 
поднимают меня,  подают костыли,  и я уверен в их поддержке.
Мне не дадут упасть.  А что если попробовать подняться, пока з

мной не пришли?
... Я вошел,  поздравил женщин с наступающим  праздником,  
вручил каждой  по ветке мимозы и открытке с персональными поже-
ланиями и сел за свой рабочий стол.  Я - единственный мужчина и  
поэтому только мне сегодня оставаться до конца рабочего дня,  а  они 
по случаю праздника уйдут с обеда. Скинулись, и я пошел купить 
выпить и закусить.  Падал мокрый снег,  у прилавков и касс  стояли 
длинные очереди уже уставших с утра людей в тяжелых зимних паль-
то.  Я отстоял все очереди во всех магазинах,  медленно  переступая по 
мокрым опилкам,  купил вино, колбасу, сыр и хлеб,  завернул бутылки  
в газету,  чтобы их не увидел вахтер,  и вернулся на работу.
Женщины наливали   мне   больше   всех  вина,  ведь  я  -  единст-
венный мужчина,  а потом все ушли и я остался один. Я сидел пьяный 
за столом, смотрел в окно на медленный снег и думал,  что надо сидеть 
здесь до конца рабочего дня,  и что директрисса  будет звонить и 
проверять,  на месте ли я,  а ты тоже на работе  вышла и где-нибудь 
сейчас идешь,  смеешься так,  как только  ты  умеешь, и  знакомишься  
в метро с мужчинами,  потому что они на  тебя сразу делают стойку,  а 
сегодня грех не  сделать  этого  -  ведь завтра женский праздник,  но в 
конце концов ты придешь домой и тебе придется убираться в квартире, 
утром мы, как всегда,  проспали, и надо будет убрать постель и мыть 
посуду,  а меня не  будет и тебе покажется,  что я увиливаю от 
домашних дел,  и  ты  устанешь, и у тебя будет плохое настроение,  а 
потом приеду я и  поцелую тебя,  потому что я тоже должен тебя по-
здравить,  поздравляю, вот веточка мимозы, вот открытка, а от меня 
несет перегаром, и ты смотришь чужими глазами и ждешь,  а главное, 
у меня  нет подарка,  потому  что откуда деньги,  ты же знаешь - я тебе  
все отдаю, но это не оправдание, подарок все равно должен быть,  и 
тогда  ты  говоришь,  что  я  - неудачник и это так похоже на  правду, 
что я зверею,  и праздник кончается,  не начавшись. Как  давно это 
было,  в прошлом,  в невозвратимом прошлом, где покоится убитая 
нами любовь...
Острая боль  пронзила  ноги.  Так  не  встать.  Попробуем  по-
другому. Если поставить костыли вертикально, то можно подтянуться 
на руках вверх. Как на кольцах. Сначала до подбородка...
Так... Теперь руки...  Главное,  перехватить руки. Вперед! Если  уж 
подать, то головой вперед, в солнечную грязь весны. Надо выжать себя 
на руках.  Может,  опереться на ноги?  Нет,  так могу  грохнуться. 
Вверх,  к небу,  не знал, что я такой тяжелый, еще,  еще немного, как 
же до земли-то далеко.
... Я  стоял у стены и спиной ее ощущал.  Были пьяны все,  только 
я не пьян,  пьяным я не бывал с тех пор,  как мы с тобой  разошлись. 
Не брало. Даже во сне, если виделся сон, я знал, что  ты мне только 
снишься.  У стены хорошо,  как кораблю у причала.  Надежно.
На серединке комнаты двое ссутулились в танце.  Ей тяжело  в 
мохере, вспотела, глупая. Да и он невнятно вертит своим тазиком бе-
дер - две столовых ложки да ножки,  Одиноко  мне,  зло  и  тоскливо 
вдруг стало,  даже стенка покачнулась, стою, словно на  карнизе.
Но нет.
Повезло. Сквозь сумерки одиночества  проступил  стук,  он  сов-
пал с  сердечным  ударом  и возникло желание предаться этому  ритму, 
как проступку.  Прощай, стенка! Твой корабль ушел в океанскую 
качку. Дайте танец, дайте! Я хочу испить его чашу. Чаще!  Разворот - и 
ты. Кто ты есть? Разве важно? И мое плечо - к твоему плечу.  Разо-
шлись.  Ближе  .  На  бедре рука так и пляшет в  такт. И глаза - в глаза.  
Утону! Твои руки уводят меня из квартиры, есть холодный подъезд и 
перила, и тогда, взяв руками твою  голову, я целую тебя в губы.
Боль! Самая большая боль - это любовь.  Праздник пройдет,  и 
наступят будни. И тогда будет большее в сто крат. Я целую тебя 
опять...
Жарко. Вперед,  костыли,  а за ними я, главное, не скользить и не 
думать о падении.  Идти и идти. Раз можно идти - надо  идти. Только 
жарко,  печет.  Солнце печет и ноги  печет,  будто  кровь по ногам 
течет. Ручьем.
... Ты,  я и твоя подруга. Мы возвращались лесной дорогой  на 
дачу.  Тебе было ужасно смешно, как я боялся щекотки. Ты делала вид,  
что больше не будешь,  а потом неожиданно набрасывалась на меня и 
смеялась.
Темнело.
Из-за поворота  вышли трое.  Воротники на рубахах не сходятся 
на шеях.  Они пошли медленнее. Нам навстречу. Я сжал твою  руку.
- Я знаю, они в школу идут, у них сегодня вечер выпускников, я 
объявление на станции читала, - сказала ты.
Непохоже было, чтобы они помнили, когда сидели за партой,  
скорей, сидели...
Они засмеялись. Особенно противен был рыжий с белыми глаза-
ми. Он расставил руки и ловил тебя.
- Пошли с нами!
- Ага... на вечер...
- В школу... Га!
Третий молчал,  только смотрел на твою подругу и на меня.
Не в глаза, а куда-то на шею, под подбородок.
- Дураки, мы мы же не одеты, - сказала ты.
Они держали тебя за руки.
- Пусти, - ты попыталась пройти.
Я встал на обочине и смотрел на камень, лежащий у ног.
Ты засмеялась. Только ты умеешь так смеяться - безмятежно  и 
доверчиво. Бездумно.
Третий прошел  мимо  меня  и твой подруги равнодушно,  но  
очень близко.  За ним нехотя прошли двое. Рыжий оценивающе окинул 
меня взглядом, а следующий был безмятежно пьян.
Позже ты перемазала меня йодом с ног до головы,  и я стал  по-
хож на дикаря в боевой раскраске, а твоя подруга, охая, вспоминала 
подробности драки с рыжим, а потом в ночи я целовал тебя  вспухши-
ми губами ,  и было больно и нежно.  И тогда ты сказала,  что увидев 
нож в руках третьего,  так испугалась за  меня,  что  поняла - это лю-
бовь, но нельзя просто так уйти от мужа.
А потом не жил.  Ждал. Ты смеялась в ответ на мои печали,  ка-
чала головой и просила - потерпи... по... тер... пи...
Я не оборачиваюсь,  но знаю, что больницу на склоне холма  в 
сосновом лесу,  как белый корабль в зеленых волнах, уже давно  не 
видно,  вперед,  костыли,  вперед,  скоро станция, вот будет  сюрприз, 
когда ты меня увидишь... если приедешь. Можно постоять  у этого 
дерева,  я прислоняюсь к нему и спиной  ощущаю  морщины  коры.
... Ты ждала моего звонка, чтобы я забрал тебя к себе. Не  дожда-
лась. Может быть,  звонила мне.  Неужели судьба переломала  мне не 
только ноги,  но и срезала цвет нашей любви? Достигла ли  тебя вес-
точка из загородной больницы?..
Самое сложное, самое важное, самое трудное - ясность.
Я шагаю по шею в людском потоке меж плащей, пальто и пла-
точков, спать ложусь или утром встаю,  знаю одно  -  люблю.  Не  
умею наполовину - весь! Вместе спать, вместе есть...
В разных концах города - телефон.  Ты дышишь не в трубку,  а в 
ухо мне - мы вместе.
Я пораньше пришел и стою у ворот.  Вот и ты.  И хотя  еще  дале-
ко, машешь мне рукой, улыбаясь - мы вместе.
Среди ночи очнувшись, ты ко мне в полусне тянешься, я тебя ус-
покою - мы вместе.
А страшнее всего, когда целого дня усталость мы друг другу  
приносим, а требуем ласки.
Но страшнее всего,  когда врозь и кино, и вода, равнодушное "да", 
и мы долго не видим друг друга, ежедневно встречаясь.
Я боюсь...
Самое сложное, самое важное, самое трудное - ясность.
По сухому асфальту перрона легче идти.  Костыли не скользят, и 
вообще я дошел, даже сел и, закинув лицо, улыбаюсь солнцу. Голубое 
прозрачное небо. Цвета перванш, как ты говоришь.
Как это больно, постичь простую истину, что, оказывается,  есть 
на свете счастье и надо его добиваться,  чего  бы  это  не  стоило.
С поворотом ползет электричка и,  отстукав последние стыки, 
встает. Зашипели двери,  на перрон деловито выходят люди,  а  потом 
появляешься ты, я встаю и бегу навстречу тебе.
Здравствуй!



        
                         КАК ЗОВУТ СОЛНЫШКО?
Ну, вот,  опять не спать, опять мучиться, совсем ведь не  спала,  
теперь до будильника, наверное; хотя немного осталось,  за окном 
светлеет, но уж больно не хочется потом на службе кемарить - после 
обеда спать тянет так,  что  боюсь  головой  об  стол стукнуться, а сей-
час ни в одном глазу, как назло... И что  это меня будит,  спать не дает?  
Скоро полгода почти, как бессонницей страдаю, надо бы к врачам 
пойти, надо... только к ним  попади,  потом не отвертишься. Вот так 
Машка - пошла к хирургу  - палец нарывал,  а он ей грудь отрезал,  да 
говорит,  что еще  дешево отделалась...  нет, я уж лучше в отпуске от-
дохну, доживу  как-нибудь  до осени...  Опять в Гагры?..  Тоже надое-
ло,  да и  Танька не может...  Куда бы еще придумать?.. С Танькой, 
конечно,  интересно - на Пицунду ездим, там дом творчества у кинош-
ников. Она кого хошь заговорит, не то что я, все чего-то боюсь  и стес-
няюсь.  А чего бояться?  Вот заговорила же, сопит теперь  рядом в две 
дырочки, большой какой, часов из-за него не видно.  Сколько времени-
то?.. Пять... И чего смешного во мне?.. Он все  смеялся,  как на меня 
посмотрит... Может, я говорила что-то не  то?..  Что же я ему наболта-
ла?..  А-а,  как я пятьдесят рублей  одной бумажкой нашла. Во перепу-
галась я тогда, думала, они заразные, мятая такая денежка, я их в по-
лиэтиленовый пакет положила, как раз в овощной ведь шла, потом 
дома развернула, смотрю на свет - не фальшивые ли?  -  да что я в этом 
понимаю, так  я утюгом их прогладила на всякий случай.  Плохо ли 
найти пятьдесят рублей,  а?  И как же я их углядела,  с моим-то зрени-
ем?  Никогда ничего не нахожу,  только теряю, а тут как с неба свали-
лись, не с неба, конечно, может, такая же растяпа, как я потеряла,  
тогда жалко... Я их, конечно, тут же протратила в комиссионке,   какие  
наши  годы?  А  ему  смешно  из-за  утюга,  наверное, было. Вот Верка 
не смеялась, ее, небось, зависть душила,  что не она нашла.  И чего к 
ней мужики липнут? Знали бы  они, что у нее под макияжем прячется. 
Хотя, конечно, фирменная  девочка,  одеться умеет...  В чем же она 
вчера была?.  Ах, да,  штапельное платье, эфэрге. Но ведь не ее же, это 
она взяла померить,  будто купить хочет, и сегодня же обратно отдаст. 
И не  лень ей было в Орехово-Боисово за ним  мотаться?  А  с  другой  
стороны даже мой... Чегой-то он стонет? Приснилось что-нибудь,  лас-
точка моя?..  Ну, успокойся, успокойся... Так о чем же я?..  мой сначала 
на Верку тоже уставился, как наш главбух на Маркину, той хоть из-за 
стола не выходи, и только потом вернулся ко  мне. Сам тоже смешной, 
щербатый, говорит, в детстве в зоопарке  зуб сломал...  Сзадм него 
слона из шланга поливать начали, все  закричали:  "Слона купают!" А 
он рассмеялся, потому что представил себе слона в бане,  и обернулся,  
да зубом  передним  об  трубу...  Где же там труба? Хотя, верно, есть - 
ограждают зверей от посетителей...  Больно,  наверное, было ему, бед-
ненький  ты мой,  у сороки заболи:  я сама так зубной боли боюсь, 
больнее, кажется, не бывает... Впрочем, бывает... С той болью ничто не 
сравнишь...  Интересно,  можно ли мужикам сделать так же  больно 
хоть когда-нибудь, хоть чем-то?.. Эй, подруга, кудай-то  тебя занесло? 
Чего было, не вернешь, не вспоминать лучше, а то  глаза опять будут 
красные,  как у кролика.  Хотя кто  виноват,  что я вздумала рожать 
прямо в самолете, у меня же все не как у  людей,  даже резус, и то от-
рицательный. Экипажу спасибо, "скорая помощь" прямо к трапу прие-
хала,  да не успела "скорая",  а  какие из стюардесс акушерки? Вот и 
вышло, что летела я рожать,  а прилетела на похороны...  Наденьки...  
Какой же ты теплый да  ласковый, на спине веснушки, как созвездия, 
прижиматься к тебе  хорошо,  это я еще в танце поняла,  что удобный 
ты,  плюшевый.  Жалко  только,  Верка  тарелку  разбила,  кузнецов-
ский  фарфор  все-таки.  Я-то ладно,  переживу, но мать... и так она 
мне все  перетаскала,  ей лишь бы доченька была здоровая да счастли-
вая.  А Верке обязательно мужика до экстаза довести, чтобы он на нее  
бросился,  вот тут она и отвернется.  Может, и мне так?.. Нет,  правда,  
я дура,  доверчивая,  смешная девчонка - так мой меня  назвал, фильм 
был такой с Барброй Стрейзанд, вот он меня так и  звал потом Барбра,  
это на английский манер, он с иностранцами  работает,  впрочем,  
Танька тоже в Африке год просидела, учила  математике местных,  так 
там были и греки,  и англичане,  даже  японец один,  с кем только не 
общалась, говорит, все люди, все  человеки,  мне  одно  непонятно - 
как же на чужом языке думать  можно? Вот я и на своем-то не очень 
думаю, больше чувствую или  воображаю,  представляю что-то, так 
как же я могу по-английски  видеть сны - так,  чтобы все было не как у 
нас? А мой может...  И  сейчас небось во сне что-то видит,  губами 
шевелит,  в меня  уткнулся, ласки просит, чем же тебе помочь-то.. Вот 
так положи  руку,  сюда,  вот и все,  вот и спит мой маленький, уже 
совсем  светло,  надо бы встать,  рубашка у него не глаженая, это я еще  
вчера заметила, да уж больно устроился хорошо, жалко, разбужу,  хотя 
и мне себя в порядок привести надо,  он вчера  жаловался,  что ему два 
раза приходится бриться:  утром и вечером,  чем же  ему бриться сей-
час-то?  Впрочем,  что делать, поскребется моей  тупой, он еще гово-
рил, что нам, женщинам, хорошо - утром вскочила - и на службу,  
бриться не надо,  не понимает, что пока я  один глаз накрашу, его на-
голо обрить можно. Наверняка женат не  был,  это плохо,  какая я тебе 
невеста, так, смешная девчонка,  Барбра, а наголо мы такую роскошь 
не позволим, правда, маленький?..  Вот и проснулось мое солнышко...  
Господи,  как же его  зовут?..


1





                       Б Е Л Ы Е   Г О Р Ы
Они не знали пути.
Было противно смотреть даже на зубы - они тоже были белыми. 
Правда,  никто  не улыбался с того дня,  когда стало нечего  есть.
Зато надо идти.
Это они твердо знали.  Не знали только одного  -  дороги.
Кругом были горы. Проклятые горы. Белые горы и горы белого. 
Казалось, все из снега,  из холода,  из недостатка  воздуха.  Еще  мно-
гое, что казалось. Большому казалось, что надо идти направо,  малень-
кому, что налево.
Третий молчал. Ему было все равно. И двое глядели волками  друг 
на друга, а третий закрыл глаза.
- И все-таки нам туда...
- Нет.
- Твоя сторона и труднее и выше...
- Нет.
- Я знаю, нам - туда.
- Нет.
Большой стал надвигаться на Маленького.
- Нет!..  Нет!.. - Маленький перешел на крик. Он вцепился  руками 
в рюкзак и кричал.
- Тише ты, дура, - прошипел Большой, - лавину разбудишь...
Ему очень хотелось стукнуть Маленького.
- Нет, нет... - забормотал Маленький.
- Нет, - сказал он покорно.
Идти все равно нужно втроем. В гору.
...Умный в гору не пойдет...
Большой остервенело рубил ступени.
...Умный гору обойдет...
Он не поднимал головы. Знал, что зрелище белой неприступности 
ему не по силам.
 ...Я же не лезу на вершину...  С меня достаточно  перевала...
Говорил с горой и рубил лед, и звенел лед, и сверкал лед.  Лед Го-
ры.
И Гора сдалась.  Большой поднял голову. Оглянулся. Солнце  са-
дилось. И горы бросали тень на пройденный путь.
Он был прав.
Он был прав,  этот малыш. Даже в том, что его сторона ниже.  
Большой видел, что противоположный склон действительно ниже, что 
за ним должна быть долина, что...
Это видел только он.
Двое еще лезли сюда.
Двое еще не знали.
Они не знали.
Они не будут знать.
Третьему было безразлично. Он даже не сопротивлялся, когда 
увидел Большого в падении.
Малыш успел  выхватить  нож,  чтобы обрезать веревку,  но  
мощный рывок двух тел скинул его в  пропасть.  Нелепо  взмахнув  
руками, малыш пытался удержаться и кинул нож в скалу.  Не долетев, 
нож стал падать,  перевернулся и, как опущенный меч, сверкающим 
бликом упал в темноту,  в снег,  ставший землей братской  могилы.


1





   

                                       Ф О К У С
Слащавый итальянский тенорок пел "Миллион серенад".  Все,  
конечно, знали, что их не ровно один миллион, а просто много.
За угловым столиком сидел старик Джакомо.  Никто не интересо-
вался им,  да  и он вряд ли интересовался нами.  Просто это  был Джа-
комо. Старик. И руки у него тряслись, как у старика. Как  у тех, кто 
машет вслед уходящему поезду.
Единственное, чему мы удивлялись,  как  он  делал  фокусы  эти-
ми трясущимися руками.  Вернее, один фокус. Он показывал его  мно-
го раз,  но всегда по-разному.  Казалось,  он вместе с  нами  удивлялся 
исчезновению и появлению яйца. Яйцо у него было всегда при себе.
Слащавый итальянский тенорок пел "Миллион  серенад".  Мы,  
конечно, знали, что серенад не один миллион, а просто много. Мы  
знали Джакомо и каждый гвоздь в стойке. Джакомо знал только фокус.
- Поставь что-нибудь поживее, - сказал Харт хозяину бара.
- Поживее,  -  ответил  Чарли и сменил пластинку.  Однако  никто 
не ожил. Кажется, было время...
- Джакомо! Иди сюда, старый плут.
Старик подошел медленно, но улыбался во весь рот. Все поверну-
ли головы в его сторону. Только Чарли все также равнодушно  выти-
рал посуду, но потом так и застыл со стаканом и полотенцем.
Все смотрели на руки. Они вылезли из рукавов пальто, точно зве-
ри на солнце.  Огляделись и стали играть.  Мгновенье -  и  между 
большим и указательным пальцем оказалось яйцо. Старик повел им 
вокруг, как по манежу, щетина подбородка тускло свернула  серебром.
В этот момент все перевели дыхание.  А Джакомо подходил к  
каждому и  прикладывал  яйцо  к  уху.  Внутри что-то скреблось,  
просилось наружу...
- Цыпленок... - неуверенно засмеялся Харт и смолк.
Потому что  яйцо  медленно,  но  неумолимо тонуло в руках  
Джакомо. Хрустнула скорлупа, пальцы исступленно жадно сжимались,  
пискнул задушено раздавленный...
Старик еще долго держал кулаки сжатыми.
Звон разбитого стекла взорвал тишину. Чарли уронил бокал.
Все вздрогнули,  а Джакомо  уже  шел  вдоль  стойки,  показывая  
растопыренные пустые руки, и торжествующе улыбался.
Чарли потом долго ворчал за разбитый бокал,  хотя  заказы  так и 
сыпались.  Джакомо хлопали по спине, угощали и приставали  с рас-
просами.  Старик пожимал плечами и улыбался.  Только  Харт  долго 
молчал.
- Слушай,  Джакомо, - наконец сказал он, думая о своем, -  продай 
мне яйцо.  Можешь взять любую бутылку из стойки.  За мой  счет.
- Перестань, Харт, это же фокус...
- Что ты яйца не видел?
- Харт, тебе, верно, своих не хватает?
- Ого-го-го...
Но Харт уперся.
- Тихо,  - крикнул он.  - Не ваше собачье дело.  Ну,  так  как, ста-
рик?
Джакомо, заморгав глазами,  посмотрел на  нас,  потом  на  стой-
ку.
- Три бутылки на выбор, - тихо сказал Харт.
Джакомо растерянно  и  немного виновато положил на стойку  
перед Хартом  яйцо,  вынув его из кармана. Все сгрудились около  
Харта и уже никто не заметил как старик взял бутылки и вышел из  
бара.
Харт взял яйцо и медленно поднес его к уху.
- Что-нибудь слышно?
Но Харт не ответил.
- Чарли, дай-ка чайную ложечку...
Когда треснула скорлупа,  все вспомнили фокус,  потом еще  не-
сколько минут глазели на крашеные луком осколки и воск, кот