емещения   в   пространстве,   подняла   кверху  лицо  и  немигаю-
щим взглядом уставилась снизу на Лосина.
Глаза у нее оказались светлые и прозрачные.
Как леденцы.
Как два леденца.
И непонятно было Лосину,  видят ли его эти леденцы, потому  что 
никакого внутреннего переживания,  волнения,  удивления или  какого 
другого чувства не отразилось на  поверхности прозрачных  сфер, что 
зовутся зеркалом души.
Лосин открыто выдержал этот взгляд, доброжелательно погрузил-
ся в  концентрированную бездонную пустоту ее глаз,  Фима же,  ничего 
не ответив,  опустила голову в привычную, наклонную вниз  позицию и 
двинулась дальше.
Подобное случалось еще несколько раз, и при всякой встрече  
происходило одно  и то же - Лосин здоровался по имени-отчеству,  
Фима смотрела на него несколько долгих мгновений своими  леденца-
ми и, потупившись, молча уходила.
Преодолев один барьер,  Лосин уперся в другой. Так продолжа-
лось до одного воскресного дня,  когда,  получив увольнительную, 
Лосин вместо того,  чтобы отправиться с гурьбой  курсантов  на авто-
бусную остановку, явился к вахтеру общежития вольнонаемных и 
попросил вызвать Серафиму Вялову.
Когда она,  наконец-то, вышла в простеньком ситцевом халатике и 
кожаных тапочках на босу ногу, Лосин протянул ей букетик  цветов и 
хрусткий бумажный пакет с подарком:
- Разрешите,  Серафима Сергеевна,  поздравить вас  с  днем  рож-
дения. Желаю вам крепкого здоровья  и  большого личного счастья.
Противостояние глаз  на  сей раз было недолгим.  Фима,  не  тро-
нув букетика,  взяла пакет и вытащила из него,  как фокусник  из кула-
ка, длинный цветастый платок и замерла.
Лосин переступил с ноги на ногу и предложил Серафиме  Серге-
евне в  связи  с наличием у них обоих свободного времени сходить на  
ближайший  сеанс  в  кинотеатре  "Победа"  на  картину  "Здравствуйте, 
товарищ  Валуев!",  которая,  как говорят,  даже  участвовала в 
Московском международном кинофестивале, хотя премии почему-то не 
получила.
Фима, не поднимая головы, выдернула букетик из рук Лосина,  
скрылась в недрах общежития и вскоре вернулась,  но уже приодетая и 
в наброшенном на плечи подарке.  При этом, даже в обнове,  она пока-
залась Лосину прежней,  по-бытовому неприбранной, может  быть, из-
за так и оставшегося нечесанным прямого пробора в  обрамлении 
жидких косиц. Этот пробор он был вынужден разглядывать  и пока они 
ждали автобуса, и когда добрались до города, и в кинозале, пока, 
наконец, не погас свет.
Фима сидела прямо,  неподвижно,  как статуя,  не отрываясь  
смотрела на  экран,  и Лосин поначалу поглядывал на ее профиль,  
потом откровенно изучил его, он показался ему светлым и привлека-
тельным в  отраженном  от экрана мерцании полутеней,  и Лосин  
осторожно прикрыл своей ладонью руку Фимы.
Та же молчаливая неподвижность сфинкса.
Лосин погладил чужую  руку,  стиснул  ее,  обождал,  опять  взял-
ся сжимать ее, перебирать пальцы - никакого ответа, ни даже  намека 
на что-то живое - согласие ли,  протест ли:  не рука,  а  неплотно наби-
тая ватой тряпка.
Такими же бесплодными,  пустоцветными оказались  и  другие  
попытки Лосина извлечь из Фимы хоть какую-нибудь реакцию.       
Сфинкс.
Сфимкс.
Зато с каждым разом Лосин заходил все дальше,  и ее полное  не-
противление давало повод пересечь ту границу, которая, подобно го-
ризонту, отдалялась по мере приближения к ней.
Рубикон был преодолен с помощью взятки.
Старшина с выпученными рачьими глазами и  пышными  ржавы-
ми  усами долго мерекал, нудил и намекал насчет особости служебного  
воинского помещения,  жаловался на пропажу и  недостачу  белья,  
вздыхал по  поводу  высокой материальной ответственности,  пугал  
уставом и начальством,  а на самом деле набивал цену за ключ от  
каптерки, пока  не  согласился  на месячную норму махорки и три  
флакона одеколона "Тройной". Пожалуй, это была первая настоящая  
взятка, данная Лосиным.
Сторговавшись, старшина сдвинул фуражку на  затылок, вытер  
тыльной стороной широкой ладони лоб и, чуть припрятав свои бурка-
лы, предложил Лосину вернуть табак и один флакон  за  возможность 
своего участия в затеянной Лосиным акции.
- Кури на здоровье,  - ответил Лосин,  а сам с  удивлением  поду-
мал, что  даже  интимность может в принципе стать предметом  купли-
продажи, будь он менее...  Менее кого-то  или менее чего-то? Отказав 
старшине,  Лосин стал в чем-то более, чем старшина,  но остался пока 
менее,  чем Фима.  А где мерило этого более или  менее непонятно, но 
мысль эту Лосин тогда не довел до конца. Не  до этого было.  Да и 
мысль какая-то тревожащая,  беспокойная, с  подвохом...
В уговоренный день с заветным ключом в кармане Лосин отделил 
Серафиму  от выходящих после трудового дня официанток,  уже  при-
выкших видеть их вместе,  и повел в глубь коридора,  как  бы  намере-
ваясь сообщить  ей  нечто значительное.  Свернул за угол,  подтолкнул 
ее в спину и запер за собою дверь каптерки.
Серафима стояла  посреди  служебного помещения,  и не было  
здесь никакой таинственности,  голая электрическая лампочка  на  
кривом шнуре раскаленно-желтым светом безжалостно освещала пол-
ки с портянками,  одеялами, на каждом из которых на одном конце  
было жирно начертано "ноги", прямой пробор склоненной ее головы  и 
несколько тюков с приготовленным для прачечной бельем,  заранее 
уложенных рядком на полу.
Никогда не было до этого у Лосина женщины,  не  познал  он  
пьянящей радости от физической близости, никто, да и кому было,  не 
научил его,  не разбудил в нем самой природой мудро  предусмотрен-
ного инстинкта  великой игры,  когда слияние должно стать  пиком 
торжества любовного обряда,  вершиной, которую образуют и  по 
разным склонам которой поступенчато восходят двое. Отнюдь не  
способствовали этому ни умозрительные знания про тычинки и пести-
ки, рассказанные в школе в течение одного академического часа  на 
уроке биологии, ни цинично-бравадные истории серстников, напол-
ненные больше непонятными курьезами,  чем истиной, ни читаные 
перечитанные рассказы Мопассана, ни тем более участник междуна-
родного кино-форума "Здравствуйте, товарищ Валуев!"
Здоровое тело Лосина не протрубило свой гимн,  как изюбр в  ут-
реннем тумане,  настоянном на влажных запахах таежных цветов,  трав 
и деревьев,  а исполнило жестко и поспешно долг самца. Оно  быстро 
получило облегчение и снова повторило пройденное, но теперь не по 
жаркому желанию,  а по приказу хозяина,  который уже  не столько 
упивался достигнутым,  сколько,  освоив новые ощущения, соображал,  
что было бы жаль истратить впустую  оплаченное  ракоглазому стар-
шине  время.  А тут еще кто-то явно стукнулся в  дверь, что подстег-
нуло Лосина, как удар хлыста.
Напряженно завершив второе усилие,  Лосин впал в состояние  
воздушной опустошенности и бессмысленно-глуповатой  гордости за  
одержанный триумф,  за  способность  своего здорового организма  
выдержать двойную  перегрузку,  за  испытанное  чувство  полной  
власти над покорной Серафимой.
Она сидела на мешках,  смотрела снизу на Лосина  и,  казалось, ее  
леденцовые  глаза  вытекают из лица крупными светлыми  каплями 
слез.
- Обманешь...  - хриплым, срывающимся на неожиданный фаль-
цет баском проговорила она.
- Ш-ш-ш...  - прошипел Лосин непослушными губами,  сами по  
себе растянувшимися в широкую улыбку. - Не бойся...
А самого  распирало:  раз ЭТО происходило именно так,  как  бы-
ло с ним, то также одинаково будет всегда, каждый раз он будет  
ощущать то  же самое - волшебную взбудораженную опустошенность,  
постепенно оседающую в сонливость  и  чувство  снисходительного  
превосходства над чужой только что принадлежавшей ему плотью.
После долгого перерыва состоялось еще  одно  свидание,  по  той 
же схеме,  в той же каптерке, с теми же двойными подвигами,  став-
шими в конце концов стереотипными в будущей  жизни  Лосина,  но 
при  этом по эмоциям все было на порядок ниже и покорность в  чем-то 
ином кроме физических упражнений.
Она была, как кукла, набитая опилками.
Как тесто.
Нуль на плоскости.
И опять текла крупным горохом слез:
- Обманешь... Тяжелая я...
Лосин понял,  что обречен,  что завяз он в этом тесте, что  никуда 
от нее не денется - стоит ей зайти к политруку, выпятить  живот и тупо 
уставиться своими леденцами, сказав лишь простое:
- Курсант Лосин...
Поэтому курсант Лосин сам представил начальству  рапорт  о  
намерении вступить в законный брак с гражданкой Вяловой Серафи-
мой Сергеевной.
Позже, получив официальный доступ к запретному плоду,  Лосин 
пытался всей мощью своего здорового тела из  полученного  в  качест-
ве свадебного подарка теста испечь горячий пирог,  но все  было бес-
полезно, впустую и Лосин даже пожалел, что не поделился  этой уны-
лой приторностью с ракоглазым старшиной.
С этим жил и по сей день, затая в глубине сознания надежду  на 
встречу...  Может быть в этом вагоне, в этом купе, в котором  запах 
казенного белья так напоминал каптерку летного училища.
Не вышло.
- А как иначе...  - уже утвердительно повторил Лосин в ответ на  
вопрос  Евгении, приказывают ли военным быть женатыми и  стать 
партийными.
Промелькнула перед ним сжатая до нескольких мгновений карти-
на собственного превращения из холостого курсанта  в женатого  лей-
тенанта и кто приказал ему жениться?
Жизнь.
Она прикажет, накажет и помилует так, что не успеешь оглянуть-
ся.
Поезд замедлил ход,  вагон перестал раскачиваться, и перед  тем 
как замер окончательно,  в окно купе вполз свет фонаря, такого же, под 
каким стоял Лосин на вокзале, косо перерубил белую  салфетку 
столика, высветлил сцепленные кисти рук Лосина и остановился, не 
решаясь перейти дальше  на смутно-белое плечо Евгении. Остановка - 
как передышка. С тех пор как загорелся зеленый  глаз светофора на 
станции отправления - путь свободен - Евгения  и лосин совершили 
множество перемещений во времени и пространстве: и круиз в ресто-
ран, и вместе с вагоном по железнодорожному  полотну, и вместе с 
Землей вокруг ее оси, и вместе с земным шаром в космосе. И в то же 
время, оставаясь вдвоем, они шли навстречу друг другу.  Сколько же 
ими было пройдено и много ли  еще  осталось?
Оглохшую тишину шепотом нарушила Евгения:
- А дети у вас есть?
- Дочь, - коротко ответил Лосин.
И сам спросил:
- Вас провожал муж?
- Муж? - удивленно переспросила Евгения.
И протянула задумчиво:
- Му-у-уж...  Муж - это корень такому слову и такому понятию, как 
мужчина. Вот кто такой муж. А Евсей Савич... Какой же он муж?  Он  
от другого корня произведен.  Правда,  грех мне на  него жаловаться,  
но он такой зану-у-уда,  спасу нет. И жадный.  Вот вы - не жадный. 
Летчики не могут быть жадными, они рядом со  смертью ходят, 
поэтому я с вами и в ресторан согласилась пойти.  А жадный - уже не 
мужчина.  Жадный пожадничает для всех:  и для  женщины, которую 
полюбил,  и поэтому потеряет ее, и для родного  дитяти, и  поэтому  
вырастет  дитяти неполноценным,  и для себя  лично пожадничает, 
себя обкрадет, и потому не на полную катушку  проживет,  а 
промыкается  в полжизни...  Евсей Савич  совершил  единожды подвиг 
и теперь никак  не рассчитается ни с  мамой, ни  со мной...  Не укла-
дываемся мы в его гроссбух,  в его калькуляцию, недополучил он чего-
то, что по его мнению ему причиталось,  но,  оказывается не продается 
и не все покупается... Вы никогда  не были в Северошахтинске?
- Не довелось.
- Форпост технического прогресса... Богатейшее месторождение, 
вся таблица Менделеева в тундре,  под чумами оленеводов...  И возник,  
как в сказке,  под северным сиянием металлургический  комбинат... За 
Полярным кругом...  Сказка-то скоро сказывается,  а строили комбинат 
долго,  несколько поколений заключенных спят  в вечной мерзлоте на 
Дальнем кладбище...  Без крестов, без обелисков, не считаны, не 
отпеты, не помянуты...
Издалека, как лавина,  нарастая пронесся грохот натягивающихся 
сцепок,  завзжали колесные оси,  поезд двинулся,  набирая  поступь, на 
белой салфетке столика,  на стенах купе, как на экране, замелькали 
вспышки света,  словно прожектор шарил  лучом,  отыскивая бежав-
ших,  чеканил из темноты профиль Лосина, плавный изгиб шеи Евге-
нии - оба они оказались застывшими подобиями  человеческих су-
ществ,  сотворенными из чего-то неживого, но очень  правдоподобного 
- и пропадал,  чтобы через короткое  мгновение,  как мигание зрачка, 
вернуться снова.
Лосин поднялся, сжал пальцами металлические ушки распора и 
опустил черную штору на окно. Луч пытался заглянуть из-под шторы, 
но так прижато и укороченно, словно попискивал.
Лосин пересел на другой диван, закинув нога за ногу.
- Матери моей повезло,  - словно не прерываясь, продолжила  Ев-
гения из своей ниши,  - дожила до реабилитации. Дожила, может  
быть, благодаря тому, из-за чего пострадали и отец и она - врачевали, 
мы же потомственные лекари,  вот и я в фельдшерицы вышла. Мама 
поначалу,  еще когда небо сквозь колючую проволоку видела, жену  
Евсея Савича выхаживала,  потом дочку...  Она тоже  провожать меня 
приходила...
- Значит, они не родные вам?
- Родные?..  Странное было время...  Амнистия. Кто в шахте  зе-
ком горбатился после амнистии случалось начальником назначали  над 
его же бывшим охранником.  Впрочем,  мести не было  -  кому  горькая 
доля досталась,  понимает меру страдания, и неправедного, и за дело.  
Я сама ни лагерей, ни зоны не знала, не видела,  миловал бог  и 
гражданин прокурор,  а когда мама после амнистии  позвала, то уехала 
я от тети Саши,  у которой жила, вернее улетела... Недаром в 
Северошахтинске,  хоть и числиться он в Европе, говорят про осталь-
ную землю - материк.  С материка я как бы  на остров попала. А на 
самом деле, на другую планету. Иная планета, иная жизнь.  Только 
внешне на нашу  похожа...  Даже  дома  другие, квадратом построены,  
чтобы внутренний двор обязательно  был. Как в тюрьме.  Специально 
от  снежных  буранов  прятаться.  Когда буран,  на улице унесет и 
занесет, особенно тех, кто послабее, помельче.  Ребенка,  например. Вот 
дети и выходят гулять  только во внутренний двор.  Щепки, доски, 
мебель ломанную, брошенную стащат в кучку, разожгут костер и стоят 
кружком. Огоньки  в глазах пляшут от костра,  только танец тот неве-
селый. Вот и я  в такой круг вошла...
Евгения зябко поежилась,  спрятала плечи под одеяло, закуталась 
под горло.
- Маму не помнила, не знала. Как и отца. Но кровь позвала.  В 
Северошахтинске я десятилетку окончила,  там же в  медучилище  
пошла.  Все люди в этом городе,  на той планете временно живут,  
ненасовсем. Вот вернемся на материк,  рассуждают, там и обзаведемся, 
там и заживем, а здесь и этим обойдемся. Система проста:  год 
проработал - концы свел, а на следующий год уже прибавка, а  на тре-
тий  еще выгоднее получается.  Уехал - прощай привилегии.  Жа-а-
алко. Ну, еще годок, еще последний - и уедем. Отложим настоящую 
жизнь еще на год,  а она одна, ее нельзя откладывать, ее  жить нужно.  
Раз откладываешь жизнь,  значит,  не живешь. И так  десятилетиями. А 
там,  глядишь, и свезут на Ближнее кладбище...Как жену Евсея Савича. 
Он за длинным северным рублем приехал и  жену сгубил, дочка еле 
выжила...  Климат там далеко не для всех  подходящий. Полгода 
черная ночь,  полгода солнце не  заходит  в  тех краях. И два раза в 
году, когда город в ночь уходит и когда  день начинает пробиваться,  
происходит что-то в природе и  люди  чувствуют это. Как звери. С виду 
нормальные, но к чему-то прислушиваются, словно кто-то зовет из-под 
воды.  Сама знаю, слышала. Кто  на  этот зов откликнется,  шагает за 
подоконник.  Их в  больнице парашютистами называли... А одна 
молодая женщина вышла  в парк ночью, разделась донага и замерзла. 
Красивая, белая, как  мраморная статуя... Под городом система 
центрального отопления.  Коллектор. Там тепло.  Те, кто свое отсидел, 
но до материка так  и не добрался - в коллекторе жили.  А потом  
девочки  и  пацаны  стали уходить.  В коллектор. Пропадали без вести, 
как на войне.  Девочки лет в тринадцать-пятнадцать, ребята попозже, 
переходный  возраст, глубокое одиночества,  юношеская тоска,  вот и 
уходят.  Остались бы дома,  да дома-то нет,  все временно,  стены го-
лые,  мебель годами по наследству передается, кто ж хорошую с мате-
рика потащит или там купит. Ни к чему.
Евгения говорила задумчиво,  не торопясь,  и поезд шел, не  торо-
пясь, выстукивая ритм своего движения  на  стыках  рельсов,  словно 
тоже призадумался над грузом прошлого.
- Все проходит,  так было начертано на кольце царя Соломона... 
Евсей Савич,  как овдовел, изменился вроде, может, понял  что-то, 
может,  высчитал,  что хорошо иметь врача домашнего, да  еще бес-
платного,  во всяком случае, попросил он маму дочку свою  Нелю 
приютить на время,  а сам на юг уехал, в Анапу. Домик купил, обосно-
вался  и нам помог из Северошахтинска выбраться. Так  мы от Белого 
моря к Черному,  на материк переправились.  Только  черным не  ви-
дела я Черное море.  Теплое оно.  Ласковое.  Неля  выправилась, вон 
какой бочонок, обратили внимание? Тихая девочка, не злая,  разве что 
жадность отцовская в ней на еду перекинулась. Может сесть за стол, 
положить хлеба буханку и полбатона  колбасы и пока не одолеет,  не 
встанет.  Если не жует чего,  то  ногти грызет...  Мама тоже ожила,  но 
недолго на солнышке  грелась, два года ей всего отпустила судьба...
Евгения умолкла, а Лосин вспомнил своих стариков - они так  и 
коротали свой век в Бейске, тоже по-своему на другой планете.  По-
следний раз он их видел в прошлом году, когда после окончания  Во-
енно-воздушной академии забирал Серафиму со Светкой для даль-
нейшего прохождения службы в летной части.  Собственно  говоря,  
Серафима с дочкой так и прожили годы его учения в Бейск. Виделся 
Лосин с ними только во время каникул и  каждый  раз  находил  все 
более разжиревшую,  как на дрожжах, жену и все более дикую,  с дур-
ным характером дочку.
Приехав в Москву на учебу,  Лосин попал еще на одну планету, 
которая выгодно отличалась от Бейска  и  Камчатки,  где  он  провел 
первые  годы  службы.  Москва открыла Лосину новый мир и  свела 
его с Хмеликом.  Лейтенант,  старший лейтенант, капитан -  Лосин 
поднимался  по  ступеням своей карьеры благодаря честолюбию, 
свинцовой усидчивости и крепкому здоровью. Москва наглядно  пока-
зала ему,  что  пирог  жизни может быть с разной начинкой -  кому 
достался обгорелый край, а кому - румяная корочка с мясом,  грибоч-
ками и сладким соусом.  Что у Лосина осталось в памяти от  Бейска? 
Преданные по-собачьи глаза родителей,  убогий быт, разномастная 
мебель,  ветхая дачка из бросовых материалов на Тихоне, одно слово - 
провинция, не то, что Москва, где можно встретить людей  высокого,  
стратосферного  полета.  С  такой высоты  далекие обитатели Бейска 
кажутся мелкими, а круг их интересов -  ничтожным.
А свадьба Хмелика?
Центральный дом  Советской  Армии,  кортеж черных "Чаек" и  
"Волг", сияющий хрусталь люстр,  отражающийся в  навощенном  до  
блеска паркете  гулких  зал,  белое  каре  свадебного пирога со  звон-
кими фужерами,  серебряными ведерками с шампанским, тяжелое  
золото генеральских погон и самый высокий гость - полная женщина в 
разноцветно-полосатом узбекском платье и тюбетейке с двумя  тело-
хранителями, оторвавшаяся  от дел государственной важности,  чтобы 
специально поднять тост за молодых.
Женька Хмелик  и  Рита смиренно улыбались,  целовались под  
дружные крики "Горько!",  с особым старанием  сотрясавшие своды  
зала молодыми глотками  однокашников Хмелика,  но  когда  Лосин  
встречался глазами с Женькой, ему чудилась за его белозубым оскалом 
усмешка превосходства.  Еще бы!  Два известных рода,  два  клана, две 
верховных семьи скрепляли свой  могущественный  союз  брачным 
свидетельством Хмелика и Маргариты. Это вам не Вялова и  Лосин.
Бронзовый памятник  деду Хмелика - героя гражданской войны  - 
стоит на одной из це