он обошел машину  со  всех сторон,
попинал носком увядшие баллоны, затем подошел к радиатору и поднял капот.
 - Мама родная! - сказал он почти весело.
 Эта состарившаяся телега  начинала ему нравиться. Он вытащил  из кабины
сиденье и, положив его под машину, полез за ним на четвереньках.
 Заглянув сюда через полчаса, Мацуев услышал веселое посвистывание.
 - Ну как? - спросил Мацуев, присаживаясь на корточки.
 - Страх и ужас. Катафалк моей бабушки.
 - Откажешься, стало быть?
 - Даже наоборот. Беру.
 - Думаешь, пойдет машина?
 - У меня пойдет. Зверь будет, а не машина.
 Пронякин выбрался из-под  машины ногами вперед и сел, прислонясь спиной
к  высокому колесу. Он улыбался, на  щеках и  на  лбу блестели иссиня-желтые
пятна смазки. Старенькую майку он тоже успел запачкать.
 - Понимаешь, чем она больна? - спросил Мацуев.
 - Двигатель, честно говорю,  не  смотрел, не дизелист вижу только, что
грязи много. Но рулевые тяги гляди-кось, как покорежены - обухом, что ли, он
их  подправлял?  Теперь  -  у  карданвала, у заднего,  шлицы  поистерлись, а
погнутость - в  полпальца,  не меньше  биение, видать,  страшное. В коробке
передач трещина внизу, это и сам видишь, масло течет. Ну, а про задний  мост
и  говорить  нечего, вал - так просто рукой проворачивается.  Уж  куда хуже!
Сателлиты, что ли, повыкрошились.
 - Понимаешь ли... - Мацуев смущенно почесал в  затылке. - Может, их там
и нету, сателлитов.
 - Куда ж они делись?
 - Понимаешь, его  одно  время списать хотели. Ну, каждый  и тащил, чего
хотел. В  общем... недоглядел  я. Это уж я маленечко обратно  его подсобрал,
чтоб хоть божеский вид имел. Теперь-то мы его и на день запираем...
 Пронякин усмехнулся и махнул рукой.
 - Ты чему улыбаешься? - спросил Мацуев. - Тут плакать нужно.
 -  Привычки  нету.  В  армии  и не такое приходилось  чинить. Дефектная
ведомость на него составлена?
 Мацуев опять почесал в затылке.
 - Дефектная  ведомость,  понимаешь,  есть. А запчастей нету. Вот  какая
история. В армии-то, наверно, были?
 - Это верно.
 - Вот то-то. Так что не зря я тебе говорил - подумай.
 - А на свалках? - спросил Пронякин.
 -  Как везде.  Что ты,  на новых стройках не  бывал? Поищешь - найдешь.
Чего не  найдешь - наменяешь, "мазисты" и  в других  бригадах есть. Ну и мы,
конечно, от своих "ЯАЗов" кой-чем поделимся. Ну, что еще?  Мастерская  у нас
хоть и слабенькая, а своя. Ты возьмись только.
 - Взялся уже, - сказал Пронякин. - Я от своего не отступаю.
 Они помолчали. Мацуев  смотрел на него, почему-то  виновато помаргивая.
Пронякин выволок сиденье и положил его в кабину.
 - Ты где устроился? - спросил Мацуев. - В гостинице?
 - В коттедже, едят его клопы.
 - Тебе в общежитие надо переходить.
 - Да ведь не примут, пока на работу не поступлю.
 - Поступишь. Будь уверен.
 Пронякин вежливо  промолчал.  Он  надел  куртку  и,  сощелкивая  ногтем
приставшие ворсинки ветоши, ожидал, что еще скажет Мацуев.
 - Не знаю еще, какой ты механик, - сказал Мацуев. - А  машину,  видать,
любишь. Уважаешь ее.
 - Как не уважать, ежели кормит.  Для  меня  машина  -  тот  же человек,
только железный и говорить не умеет.
 -  А как же! - сказал Мацуев. - Тот же человек...  Ну, а как с  дизелем
обращаться, я тебе на своем  "ЯАЗе" покажу. Освоишь. Книжки, какие  нужно, у
меня возьмешь.
 - Книжки есть у меня. С собою вожу.
 - Ишь ты.  Ну валяй, я  тут  еще покручусь.  Может,  какие  запчастишки
все-таки подберу для тебя. Завтра приходи к восьми. А коменданту в общежитии
скажешь: Мацуев,  мол, просил  пристроить  пока. Не откажет.  - Он помолчал,
пошевелил мохнатыми толстыми бровями. - Жинка есть у тебя?
 - Имеется, в одном экземпляре.
 - Это хорошо. Жинку со временем вызовешь, ежели захочет она. Покамест в
общаге поживете, а там, может, и комнатка будет... Ты, часом, не из летунов?
 - Был. Надоело.
 - Ну, это самое верное. Это я и вижу.
 Он  протянул толстую  растопыренную ладонь, в которой совсем спряталась
сухая и жилистая рука Пронякина.


3


 Тем  же вечером он забрал свой чемодан  и  котомку из  коттеджа  -  так
называлась бревенчатая двухэтажная изба для приезжих - и перешел в общежитие
- так назывался длиннейший дощатый барак с террасой и скамейками у крылечка,
стоявший в длинном ряду таких же бараков.
 В общежитии он пощупал простыни, покачался на пружинах койки и  посыпал
трещины в обоях порошком от клопов. Над изголовьем он приколотил полочку для
мыла и бритвы,  повесил круглое автомобильное зеркальце и по  обеим сторонам
его,  с  симметричным  наклоном, фото Элины Быстрицкой  и  Брижжит Бардо. За
фотографии он тоже насыпал порошка от клопов.
 Комната была на шестерых, но он застал лишь одного  из соседей, который
лежал  поверх одеяла в комбинезоне, положив ноги в  сапогах на табурет.  Так
спят обычно перед  сменой. Сапоги распространяли жирный сырой запах тавота и
глины, и  Пронякин  распахнул окно. Ему не нравилось, когда в  комнате пахло
работой.
 Он решил  написать жене, пока не вернулись соседи.  Он вырвал листок из
школьной тетради  и, присев к столу, освещенному тусклой, засиженной  мухами
лампочкой,   отодвинул   обрывок  газеты   с   огрызками  кукурузы  и  мятой
картофельной шелухой.
 "Дорогая   моя  женулька!  -  вывел  он  с  сильным  наклоном  влево  и
аккуратными закорючками. - Можешь считать, что уже устроился.  Дали пока что
старый "МАЗ" двухосный, но я  же с головой и руками, так что будет как новый
и  прилично заработаю.  Есть такая  надежда, что и комнатешку дадут, хотя  и
здесь многие есть нуждающие. А я бы лично, если помнишь  наш разговор на эту
тему, своей бы хаты начал добиваться. Хватит, намыкались мы у твоих родичей,
и они над нами поизгилялись, хотя их тоже понять можно, так что хочется свое
иметь, чтобы никакая собака не гавкала..."
 Сосед зашевелился  на койке и замычал. Должно быть, ему снилось плохое.
Пронякин взглянул на часы и принялся его тормошить. Сосед открыл один глаз и
уставился на Пронякина младенческим взором.
 - Ты кто?
 - Я-то? Ангел Божий. Сосед твой. Гляди-кось, смену проспал.
 Сосед посопел немного и меланхолично заметил:
 - Ну и брешешь.
 Он открыл второй  глаз  и, почмокав пухлыми со  сна  губами,  приподнял
наконец лохматую голову.
 - Пошарь-ка в тумбочке, опохмелиться ребятишки не оставили?
 - Сами выпили да ушли.
 - Такого не может быть, - объявил сосед после некоторого раздумья.
 -  Значит,  может, ежели  так оно  и  было.  А ты и  без опохмела хорош
будешь. Ветер нынче свежий, мигом развеет.
 Сосед встал наконец  на подкашивающиеся ноги и  покачался  из стороны в
сторону, разгоняя сон.
 - Тебя как звать-то? - спросил Пронякин.
 - А тебя?
 - Виктором.
 - А меня Антоном. Будишь, а не знаешь, кто я и что я.
 - Ты на  чем работаешь? - спросил Пронякин.  Он твердо знал, что тот не
шофер, хотя и не мог бы объяснить, почему он это знает.
 - На "ЭКГе", - сказал Антон. -  Машинистом. - "ЭКГ-4" был экскаватор. -
А ты у Мацуева?
 - У него как будто. Ежели не прогонят.
 - Ну, вместе будем, - сказал Антон. - Тебе сегодня не идти?
 - Сегодня нет.
 - Ну и гуляй. А чего тебе делать?
 - Я и гуляю.
 Антон засунул  в карман  полотенце и пошел  в  кухню,  шаркая  коваными
сапогами. Пронякин подождал, пока заплескалась вода в кухне, и быстро открыл
тумбочку. Рядом со скатанным грязным свитером стояла початая четвертинка. Он
стиснул  зубы.  Вот чего он  боялся  и что  ненавидел, как может  бояться  и
ненавидеть человек, уже однажды опускавшийся до последней степени и сумевший
подняться неимоверным  усилием и который по-прежнему себе не  доверяет. "Нет
уж, - сказал он  себе, - старое  не случится,  последний мужик будешь, ежели
случится". Но он  знал, что это может  случиться, если кто-нибудь  рядом,  в
одной  с ним комнате, пьет.  Он вынес четвертинку к  окну и,  перевернув  ее
горлышком вниз, злорадно слушал, как булькает внизу, в темноте.
 Он  поставил бутылку на место  и  принялся вновь за свое письмо: "... А
перспективы,   как   я   узнавал,   здесь   большие,   со   временем   завод
металлургический  построят,  поскольку  руды, говорят,  тут  на  тысячу  лет
хватит, а  может, и  больше, она тут до  самого центра земли  все тянется. И
места хорошие.  Конечно,  с уральскими или сибирскими не  сравнишь, но  жить
можно, и речка есть, рыбку помаленьку ловят..."
 Антон вернулся  посвежевший и причесанный по-модному. Он выглядел очень
юно   со  своими  сахарными  зубами,  волнистыми   прядями  и   мальчишеской
нетронутостью. Он подошел к тумбочке и, подумав, открыл ее.
 - Гляди-ка, и в самом деле ни хрена не оставили. А?
 Он посмотрел на Пронякина вдумчиво и подозрительно.
 - Могу дыхнуть, - сказал Пронякин.
 - Дыши на здоровье, -  сказал  Антон. - Комендант  у нас любитель водку
забирать. Только он с бутылкой забирает. Придется за печку прятать, что ли.
 - Придется за печку.
 - А не сгорит?
 - Думаю, не  сгорит, -  сказал  Пронякин.  -  Ну, может, так,  немножко
испаряться будет.
 -  А  ты  в  шахматы играешь?  - спросил Антон. Он  обладал  счастливой
способностью быстро забывать свои огорчения.
 - Нет, не играю.
 - Давай сыграем, - сказал Антон. Он уже вытряхивал фигуры на стол.
 - Опоздаешь ведь.
 - Давай работай, больше проговоришь.
 - Сказал же - не умею.
 - А я, думаешь, умею?
 Пронякин  накрыл  письмо  тетрадью.  Он  уже  понял,  что  так  ему  не
отделаться. Фигуры были  огромные, точно играли не люди, а самосвалы.  Одной
пешки  не хватало,  и  Антон  заменил ее куском бурого камня, синеватого  на
изломе.
 - Это что? - спросил Пронякин.
 - Руда, - ответил Антон. И первый пошел конем, хотя у него были черные.
 Почему  он  начинал  конем, трудно  было  понять. Должно быть,  он  ему
нравился реальным сходством с лошадью.
 Через минуту Пронякин взял у  него этого коня и кусок руды, а еще через
пятнадцать  ходов, очень хитрых  и достаточно  примитивных, загнал  короля в
угол и принялся за свое письмо.
 "...  Ты   шифоньер  продай,  чего  за   него  держаться,   а   кровать
никелированную  мы  и  в Белгороде  купим, себе же дороже  везти.  Но  денег
особенно не  жалей, до Рудногорска лучше таксишника  найми, а  если компания
подберется, то  будет совсем недорого. И приезжай, не медли,  а  то я уже по
тебе, честно, соскучился..."
 Антон мучительно думал. Он еще не догадался, что уже получил мат.
 - А вот так? - спросил он, с торжеством двигая ладью.
 - Иди к Богу в рай, - сказал Пронякин. - Припух ты давным-давно.
 - Брешешь.
 - Ну сиди, думай.
 Но Антон не стал думать. Он поверил Пронякину на слово.
 - А говорил - не умеешь. Чудак! Но ты мне все-таки нравишься.
 - Ты мне тоже.
 - А по новой? - спросил Антон.
 - Иди к Богу в рай.
 Пронякин терпеливо  ждал, когда  он уйдет. Но  он вернулся  и  просунул
голову в дверь.
 - На танцы пойдешь?
 - Пойду, - нехотя отозвался Пронякин.
 - В тумбочке у меня галстучек -  девки прямо стонут. Только гляди, чтоб
они его помадой не заляпали.
 И ушел наконец, грохая сапожищами в коридоре.
 "... Может, здесь-то  и заживем, как  мы  с  тобой  мечтали, -  выводил
Пронякин. - И все у нас будет, как у людей. Но и прошлую нашу жизнь забывать
не будем. Жду тебя скоро и остаюсь уверенный в  твоей любви любящий муж твой
Пронякин Виктор".
 Он заклеил  письмо и, выйдя, опустил в ящик  на  фонарном столбе. Потом
распаковал  чемодан  и  оделся в  темно-синий  костюм, купленный  проездом в
Москве. Костюм сидел на  нем  неважно,  но была сильная надежда  на  Антонов
галстук, который и  впрямь  оказался  выше всех  ожиданий.  Он зачесал  свои
длинные  пряди, побрызгался "Шипром"  и  положил в кармашек, уголком  вверх,
надушенный платок.  В  зеркальце он увидел свой глаз,  разрезанный несколько
косо,  смуглую твердую скулу и трудную  складку  возле  широкого коричневого
рта. Он никогда не задумывался, красив ли он, он хотел знать, выглядит ли он
прилично.
 Таким  появился  Пронякин  на  танцплощадке  Рудногорска -  на  пятачке
асфальта, шагов  двадцати в  диаметре, посреди огромного холмистого пустыря.
Пустырь  имел  большое  будущее,  он  находился  в  центре  поселка   и  мог
рассчитывать  на звание  главной площади  города. Но  пока  он  был  завален
грудами  щебня   и   дранки,  заставлен   штабелями  кирпича   и   фанерными
симметричными строениями известкового цвета, с необходимыми индексами  "Ж" и
"М".  Проходя этим пустырем в полдень, когда по  асфальту расхаживали гуси и
козы  и  девочки играли  в классы, Пронякин мог бы подумать, что  здесь едва
хватило бы места для двадцати пяти или тридцати танцующих пар. Но вечером, к
его приходу, их было восемьдесят или сто, а парни и девчата все подходили из
темноты с непреклонным намерением взять свое.
 Он побродил  вокруг  да  около и  выбрал себе девицу,  которую никто не
приглашал.  Это,  впрочем, вполне сходилось  с  его  правилами.  Самых ярких
следовало остерегаться,  если ты вызвал  к себе жену. В отъездах он позволял
себе кое-что и помимо танцев, но там он и не боялся чужих языков.
 - Протиснемся или с краешку? - спросил он ее.
 - Мне все равно.
 Но ей  было не все  равно. Ей  хотелось  протиснуться. Ей хотелось быть
поближе к свету, чтоб ее видели с ним.
 - Тогда  протиснемся. - Он взял ее за руку, и они протиснулись и заняли
случайно освободившийся вершок. - Так - хорошо?
 - Так хорошо.
 Радиола  сыграла бразильскую самбу и начала несравненную "Тишину". Пары
пошли медленно и по кругу, и он тоже повел свою даму по кругу,  крепко держа
ее руку у запястья. Он не был уверен, что это нравится ей, но так, он видел,
танцевали в Белгороде.
 - Давно вы  здесь? -  спросил он,  чтобы что-нибудь  спросить. - Имею в
виду: в Рудногорске.
 - Не знаю. Мне кажется, очень давно. А на самом  деле всего лишь третий
месяц. Как видите, не с первого гвоздя, как любят здесь говорить.
 - Понятно, - сказал он, чтобы что-нибудь сказать.
 - И еще здесь любят говорить: "практически неисчерпаемо". Это - о руде.
У вас еще будут какие-нибудь вопросы?
 Ему  не нравилось,  что  она  все  время  щурится, улыбаясь. Как  будто
тусклый  свет фонаря мог  резать ей глаза. И лоб у нее был слишком высокий и
выпуклый.
 -  Пока  что  не имею,  - сказал он.  "Тишина"  кончилась.  Но пары  не
расходились. На "пятачке" становилось все теснее.
 Ничего не поделаешь, - сказала она, - вам придется весь вечер танцевать
со мною. Нам уже не выбраться отсюда.
 - Тогда уж познакомимся. Виктор.
 -  Маргарита.  Но  лучше  зовите  меня просто  Ритой...  Если  вам  это
интересно, я немножко стесняюсь своего  имени. Мне хотелось бы  какое-нибудь
простое-простое имя... Ну, не обязательно Глафира  или Прасковья, но хотя бы
Маша или Ольга.
 - И так сойдет, - сказал он слегка насмешливо. Радиола завела  какой-то
мексиканский  фокстрот. Ребята  - в клетчатых пиджаках, ковбойках и просто в
майках - танцевали, энергично оттопыривая зад и притопывая одной ногой лица
у    них   были   страдальчески-вдохновенные.    Девчата    посмеивались   и
переговаривались друг с другом. Они не принимали танец так близко к сердцу.
 - Нравится вам здесь? - спросила она.
 - Есть, пожалуй, где и повеселее.
 - Не знаю. Я  жила в Москве. Ну, еще в Ленинграде.  Но это - в детстве,
когда мама называла меня Марго.
 Со  всех сторон на  них напирали, толкали, и невольно она прижималась к
нему низкой и мягкой грудью. Это было не очень приятно, потому что он совсем
ничего к ней не чувствовал.  И потом ему как-то трудно было представить себе
ее в детстве.
 - Девчонки наши воют: нет того, нет другого, безумно скучают по Москве.
Но  в  конце концов  для чего мы  сюда  приехали? Разве  не для  того, чтобы
чувствовать  себя  участниками  большого,  настоящего  дела?  Разве  это  не
радостно? Я им это каждый день говорю.
 - А они что?
 - А они? "Чувствуем, радостно, только в театр хочется". Или "на каток".
Но это у них, конечно, пройдет. У меня это давно прошло. И мне здесь живется
как-то  окрыленно.  Приятно  ведь  написать  маме:  "Мы  уже  прошли  пласты
сеноман-альба, апт-неокома, пробились к самому келловею".
 -- Что вы говорите! - вежливо изумился он. - Неужели к самому келловею?
 - Что значит "к самому"! Уже давно штурмуем. А вы разве здесь недавно?
 - Второй день.
 - Вы, наверное, экскаваторщик? Или взрывник?
 - Водитель на самосвале.
 -  Ну, все  равно. Вам  тоже предстоит штурмовать  келловейский  пласт,
пробивать окно в руду. Если б вы знали, как я вам завидую!
 - А у вас, простите, какая специальность?
 - Горнячка. Этой весной окончила институт. Но я работаю не на  карьере.
В рудоуправлении. Готовлю документацию к  чертежам,  всевозможные исходящие,
если запрашивают Москва или Белгород. А они запрашивают чуть не каждый день.
Не  знаю, может  быть, вам это покажется скучным.  Но,  наверное, моя работа
нужна, если меня сюда поставили?
 -  Наверно,  нужна...  Даром  же  не  поставят.  Радиола  опять  завела
"Тишину".
 -  Нужно  уметь  во  всем  находить  хорошее,  -  сказала  она.  -  Вот
посмотрите,  кто-то  повесил радио  выше фонаря,  и  его в темноте не видно.
Можно подумать, что музыка льется откуда-то с неба, правда?
 Он  посмотрел вверх. В конусе фонарного света бились  ночные  мотыльки.
Ночь была  темна,  ни  одна звезда  не  пробивалась  сквозь  облака, и  едва
достигал сюда  свет  дальних домов  и бараков.  Больше он ничего не увидел и
посмотрел на  нее. Она была вся захвачена  танцем и раскачивалась, задумчиво
сощурясь и напевая. В нем шевельнулось что-то  вроде восхищения, он хотел бы
так уметь говорить, как она.
 - Ничего пластиночка, - сказал он, кивая вверх. - Берет. Держит.
 -  К  сожалению,  это  последняя. Уже  одиннадцать, а наш радист  очень
пунктуален.
 "Тишина" кончилась, и в громкоговорителе послышался щелчок. Но шарканье
ног по  асфальту еще продолжалось. Пары  не  расходились. Они  танцевали без
всякой музыки.
 - Собака он, ваш радист, больше никто, - сказал Пронякин. - Меня б туда
посадили, так я б до утра заводил. А почему нет, ежели народу хочется?
 Она мягко улыбнулась, округляя губы.
 -  Мало  ли чего  нам  хочется.  Может  быть,  его ждет  жена  или  еще
кто-нибудь. Или он думает о тех,  кому  рано  вставать  на работу. Все  ведь
можно объяснить по-хорошему, правда?
 -- Что же он, лучше их  знает, чего  им надо? Инструкция  у него, вот и
закрывает лавочку.
 Она опять улыбнулась ему.
 - Боже,  как  вы мне  напоминаете наших  девчонок.  Даже  слова те  же:
"инструкция", "лавочка". И "вот я бы!" "вот мы бы!". Но разве можно скулить,
жаловаться, если живешь среди таких людей?
 - Каких же это?
 - Ну,  которые живут настоящим делом,  делают  его своими  руками.  Они
иногда  бывают  грубыми  я  видела,  как  они  пьют,  участвуют  в  драках,
сквернословят. Но это потому, что им не приходит в голову взглянуть на себя.
Сколько в них настоящего рабочего благородства! И в вас оно есть.
 -  Черт его знает,  -  сказал  он, - не  замечал.  Но  ему было приятно
думать, что в нем есть благородство. Ему это как-то не приходило в голову.
 -  Есть, - сказала  она убежденно. - И  давайте потанцуем, как все. Без
музыки. Ведь и в этом есть своя прелесть, правда?
 Шарканье   ног  по  асфальту  все  продолжалось.  Шарканье  и   дробный
разноголосый говор, в котором  каждый не слышал соседа. Потом где-то близко,
в темноте, пиликнула и заскрежетала гармошка.
 Кто-то из парней неподалеку от них закричал:
 -- Миша пришел!.. Давай, Миша, наяривай!
 И все закричали тоже:
 - Сыпь, Миша, не жалей!
 - Миша, лучший друг, поработай. Чего тебе стоит!
 - Мишенька, иди сюда, милый, мы тебе конфетку дадим...
 Пронякин  увидел  Мишу. Он продвигался  между парами  ходом  шахматного
коня,  раздвигая  их  костлявым  плечом,  -  в  черной бархатной  курточке и
необъятных брезентовых галифе, вправленных в кирзовые  сапожищи. На голове у
него  блином  сидела  замасленная  артиллерийская  фуражка. Он растягивал  и
сжимал  маленькую писклявую  гармошку,  как  машина,  заведенная  на  тысячу
оборотов,   и  ухмылялся  блаженно.  Из-под  Мишиных   пальцев