,   корявых  и
заскорузлых, выходило  что-то  среднее  между танцем  лебедят  и саратовской
"матаней".
 - Что это за тип? - спросил Пронякин.
 -  Это Миша,  - сказала  она. - Володя Хомяков за  что-то прогнал его с
карьера, и он теперь  работает при бане. А мне жалко его. Он просто не нашел
своего места в жизни.
 Пронякин пожал плечами.
 - Ну, положим, Володя Хомяков знает, кого выгнать, а кого принять.
 Миша остановился как раз против них и смотрел в упор, улыбаясь слюнявой
улыбкой. Двух передних зубов  у него  не хватало. Он раздирал  гармошку,  не
останавливаясь ни на секунду.
 - Эй ты, хмырь! - крикнул Пронякин. - Ты играй по-человечески! Понял?
 - Гы! - сказал Миша.
 - Ты еще что-нибудь умеешь играть?
 -- Умею, - сказал Миша. И заиграл то же самое, только громче.
 Вдруг он заорал:
 - Кралечку нашу затралили! Увести хотят!
 Вокруг засмеялись. Должно быть, кому-то здесь Миша казался острословом.
Но Пронякину  вдруг очень захотелось украсить Мишин рот еще двумя щербинами.
Он  двинулся  к  Мише,  мгновенно  рассвирепев,  но  Рита  удержала  его,  с
неожиданной силой вцепившись в рукав.
 - Не надо, не злитесь на него, мы лучше уйдем. Уже ведь поздно.
 -  И  то  правда,  -  сказал Пронякин,  так  же мгновенно  остывая.  Он
почувствовал  благодарность к  ней.  Хорош бы  он  был, если бы  связался  с
дурачком.
 Не переставая наяривать, Миша кричал им вслед:
 - Кралечку увели, я ж говорил! Держи вора-бо-сяка-а-а!..
 Впрочем,  на него недолго обращали внимание. Танцующие  пары двигались,
шаркая, плотной массой по кругу. Пыль поднималась  над ними и таяла в конусе
фонарного света.
 - Провожу, что ли, - сказал Пронякин.
 - Не нужно меня провожать, - сказала она быстро и как бы испуганно. - Я
не хочу, чтоб вы думали, что мне это нужно. Ведь вы из приличия, правда?
 Он не нашелся, что ответить. Он смотрел ей вслед и, когда она заслоняла
тускло-оранжевый свет подъезда, видел, как она странно изгибается всем телом
и как высоко держит голову. "И не споткнется, - подумал он, усмехаясь.  Но в
усмешке  его было что-то  вроде восхищения. - Наверно, и  правда,  Бог таких
бережет".
 Она прошла  весь грязный неровный пустырь, заваленный битым кирпичом  и
железным ломом, и, не оглянувшись, быстро исчезла в подъезде.
 Соседи Пронякина уже спали мертвецким сном. Он встал на пороге, морщась
от  их разноголосого храпа и запахов - нефти, глины, сыромятной кожи и пота,
-  бивших в нос наповал.  Натыкаясь на табуреты, путаясь в  голенищах сапог,
разбросанных  по  всей комнате,  он пробрался  к окну и  распахнул форточку.
Затем он разделся, аккуратно  уложил  костюм  в бумажный чехол и вывесил  на
спинку кровати брезентовую робу.
 Где-то близко по  улице прошли гурьбой,  хрустя  по щебню, и  голосами,
оловянными и  старательными - парней, звонкими и смеющимися - девчат, завели
песню:
 Забота у нас простая-а-а...
 Забота наша такая...
 Пошла бы руда большая -
 И нету других забо-о-от!..
 И снег и вете-е-ер...

 Но "ветра" не вытянули и рассмеялись и пошли дальше.
 Пронякин лежал и курил, медленно передумывая все события этих последних
дней, с  тех пор как он  попрощался с  женой на вокзале в  Горьком,  где она
работала  буфетчицей, и уехал, оставив ее  у  родственников, чтобы оказаться
здесь, в этой комнате, среди чужих. Папироса его выжигала зигзаги в темноте,
петляя и возвращалась к его губам.
 "Это все  уже ненадолго", -  думал  Пронякин. "Это все" была  комната с
рассохшимися обоями, запахами  и храпами и  его  собственная неустроенность,
которую  он  всегда чувствовал  сильнее  в разлуке с  женой.  - Это  все уже
ненадолго. Домик здесь заимеем может, ссудой какой помогут. И чтоб все было
в доме - холодильничек, телевизор, мебель всякая. А со временем-то, может, и
машинку свою заведем. Но это, впрочем, уже идиллия. - Этим словом он называл
все несбыточное. - Это уже идиллия, известно же: сапожник  всегда без сапог.
А вот пацанов  своих пора бы действительно заводить: ведь уж тридцать скоро,
а женульке  и того  больше.  Ей-то  ребенка надо,  скоро все  годы выйдут...
Ничего, все будет. Только бы не споткнуться где. Не споткнуться бы. А там уж
я сам себе свой. Лиха беда начало. А споткнуться можно очень даже просто,  и
тогда снова - езжай, ищи, жди..."
 Он  лежал, опустив руку с папиросой к полу, и слушал, как ветер  гремит
чем-то  железным на крыше. Он заснул, и папироса  погасла  и выпала  из  его
руки.


4


 Мацуев действительно подобрал для  него запчасти и положил  их в кабину
"МАЗа".  И  каждую из  этих прекрасных  вещей  Пронякин  подержал  в  руках,
неторопливо прикидывая,  много ли это  или мало и  не  свалял ли  он дурака,
взявшись за ремонт. Это был бы, конечно, неплохой комплект для всякой годной
машины,  но  не  для  "МАЗа",  в котором, наверное, живого  места  не  было.
По-настоящему Пронякин еще не видел его, на то нужна была полная разборка, и
от  нее-то  все  зависело, потому  что  в  конце концов  не стыдно было бы и
отказаться и поехать в другое  место, где, быть может, повезет и дадут новую
машину. Но это он только обманывал себя.
 В тот  же  день "МАЗ"  отбуксировали к смотровому люку, лебедка сняла с
него платформу кузова, кабину  и  двигатель, приподняла раму, из-под которой
слесари выкатили передний и задний мосты, и Пронякин, вооружась отвертками и
ключами, принялся  разбирать.  К исходу второго дня  он  увидел  свой  "МАЗ"
по-настоящему, когда уже  и  "МАЗа"-то не было, а была  только груда частей,
узлов и деталей, едва уместившаяся на стендах.
 Тут он  увидел  все его  раны,  болячки и  язвы, все  сколы,  забоины и
трещины, все погнутости и  вмятины и его святая святых - рабочие поверхности
цилиндров, бывшие когда-то зеркальными, а теперь  покрытые нагаром  и сыпью.
Тогда он понял, что никуда не уйдет.
 Он  сел на бетонный пол в мастерской и горестно замотал  головой. - Ах,
сука...
 Ни черта он  не  понимал, тот, кто ездил на этой машине,  а другие, кто
понимал, пришли  потом, и, конечно,  им  было уже не  совестно  "раздевать",
растаскивать по  кускам  искалеченное существо, которому  вряд ли воротишь и
жизнь, и прежнюю силу. Пронякин не стал распутывать концы, он просто пошел к
тем,  на кого намекнул Мацуев,  и попросил их вернуть детали,  снятые с  его
"МАЗа". Одни вернули их, стыдливо и молча.  Другие потребовали доказательств
и  хорошо,  с  большим  чувством,  посмеялись над  ним. Впрочем,  они  легко
соглашались на обмен.
 Но  ему пока нечем было меняться, и он  присмотрел и обшарил  несколько
автомобильных и экскаваторных свалок, где можно было кое-что разыскать, если
не брезгать и  ковыряться  часами,  разгребая щепкой мусор  и гниль, и  если
потом  отмыть детали в  бензине,  опилить  заусеницы или сделать наплавку  и
отшлифовать  на  станке.  Он  оставлял  себе  то,  что  садилось  впритирку,
остальное шло в оборот и понемногу, по крохам, заполняло пробелы в дефектной
ведомости.
 Понемногу  и все эти шесть тонн металла, пластмасс и резины приобретали
рабочий облик и благородный рассеянный  блеск  деталей  -  когда Пронякин  и
слесари убирали с них черную маслянистую грязь и нагар, когда смывали накипь
в рубашке охлаждения едкой каустической содой и прочищали миллион отверстий,
каналов  и трубочек  щетинным ершом  или  ветошью, намотанной  на проволоку,
когда заваривали крупные трещины сталью,  а мелкие протравливали кислотой, а
потом зашлифовывали абразивами и наждачной теркой, когда заливали изношенные
втулки баббитом и вулканизировали мясистую резину камер.
 И постепенно у  него отлегло  от  сердца.  "МАЗ", конечно, не был такой
машиной, которую под силу доконать  самому ледащему портачу, и при всех  его
ранах и  ссадинах в  нем далеко еще не было той глубокой усталости  металла,
которую  и не  заметишь  снаружи  и  от  которой  единственное  лекарство  -
переплавка.
 Слесари, в мастерской, наверное, чувствовали это. Наверное,  это было у
них  в  пальцах - умение видеть металл на ощупь и знать, что ты не работаешь
зря и возвратишь ему  прежнюю крепость. Они  были чуточку склочные и  в меру
ленивые ребята,  эти  четверо слесарей, с  большой склонностью к  философии,
которая  размагничивает  руки,  потому  что  приходится  ими махать.  Но они
все-таки что-то умели и не задавались этим они очень быстро поняли,  что он
бы,  пожалуй, мог обойтись и без них, а они без него  - едва ли. И, пожалуй,
они не провернули бы всю эту адову работенку  за неделю, если б он не торчал
у них над душой и не подменял их во время затяжных перекуров.
 Он приходил в  автоколонну с  первой сменой и вертелся до поздней ночи,
убегая  только  на  час  - пообедать  и пройти  с  Мацуевым  очередной  урок
обращения с дизелем. Но наконец настал  день, когда они прикатили оба моста,
и  таль поставила на  место кабину и собранный двигатель. Пронякин  подвел к
нему  патрубок топливопровода  и  подсоединил электропроводку. Он  хотел все
сделать сам. Но руки у него неприлично дрожали, потому что  этот  момент был
исполнен  для него таинственности,  и теперь уже слесари торчали у него  над
душой, рассуждая на тему "Пойдет или не пойдет?"
 Двигатель провернулся с поцелуйными звуками, потом заворчал и чихнул.
 - Будь здоров! - сказал Пронякин. - Сейчас я тебя подкормлю.
 Тогда  он взревел,  мгновенно окутавшись синим выхлопом, и Пронякин сел
на пол, чтобы немного успокоиться.
 - Куда  ты  торопишься, чудак? -  спросил  он  и рассмеялся  счастливым
смехом. - Ты же еще не родился.
 Но "МАЗ" уже родился. Он ревел,  содрогаясь нетерпеливо, хотя  еще  был
ободран и "не одет" и стоял всеми четырьмя ногами на домкратах и опорах. Ему
хотелось на волю, и слесари, наверное, тоже поняли  это они пошли и открыли
ворота пошире, и солнечный свет стеною встал на пороге, не в силах двинуться
дальше, в темную  и  сырую глубину гаража.  И все-таки  "МАЗ"  откликнулся -
вспыхнувшим блеском стали, меди и смазки и матовым сиянием белого чугуна.
 Они оставили двигатель обкатываться и ушли в мастерскую,  но  время  от
времени Пронякин, сорвавшись с места, прибегал  сюда  и без конца что-нибудь
регулировал. Он никак не мог сказать себе  "хватит", он не мог наглядеться и
наслушаться, хотя  слесари уже  посмеивались над  ним. Теперь в сравнении  с
тем,  что  было  сделано,  оставались сущие  пустяки. Оставалось  собрать  и
поставить  скаты, починить платформу и заклепать листовой сталью  пробоины и
ржавлины в кузове. Потом еще раздобыть дерматина и дратвы и цыганской  иглой
залатать  сиденье.  А  напоследок  он  решил  поставить  новый спидометр, со
счетчиком на нуле, чтобы он отсчитывал  километры с  первой  его, Пронякина,
ходки. И,  конечно, он должен  был сделать  его трехцветным,  не как у всех,
потому что, ей-Богу же, "мазик" имел на это право - за все свои страдания.
 Он купил несколько  банок  краски -  серой,  темно-зеленой и черной - и
выкрасил машину с великими трудами, сам заляпавшись с головы до ног.  Рама у
него была черная,  а  кузов серый -  подумав, он нанес еще  зеленую  полосу,
похожую на ватерлинию, - крылья тоже серые, и такие же  ободья колес, только
еще  с  зеленой каймой, а капот и кабина,  наоборот, зеленые,  с  черными  и
серыми стремительными зигзагами. Высунув язык, он  разглядывал  свою работу.
Теперь он узнал бы свой "МАЗ" среди тысячи других.
 А  все-таки чего-то  еще недоставало.  Он  подумал, почесал в затылке и
понял,  чего недоставало.  "МАЗу"  недоставало  теперь  оловянных зубров  на
капоте,  великолепных  барельефных  зубров,  напруживших  немыслимо  могучие
загривки. Кто-то  безжалостно содрал их,  Бог  весть для  чего,  и Пронякин,
конечно,  не  в силах был примириться с тем,  что зубров  этих не будет. Это
было бы чертовски обидно -  когда у всех  они есть. Этого никак  нельзя было
себе представить. Поэтому Пронякин отправился к "мазистам" и перенес контуры
зубров на промасленную  бумагу, а  потом вырезал их  из  листового  дюраля и
прикрепил к боковинам капота.
 За этим  занятием и застал  его  Мацуев, когда пришел принимать работу.
Молча он обошел машину со всех сторон,  осмотрел силовую передачу и механизм
подъема кузова. Потом запустил двигатель и поднял капот. Он слушал, наклонив
голову  и  помаргивая,  как  покупатель в  магазине прослушивает  пластинку.
Пронякин  смиренно  стоял  поодаль, чумазый  и похудевший, но  весь  его вид
говорил о том, что ездить на этой машине должен только он и никто другой.
 - Н-да, - сказал Мацуев. - В третьем цилиндре вроде как бы шумок у тебя
лишний. Подрегулировать бы маленечко форсунку, а?
 "Шумок,  говоришь? - подумал  Пронякин. - Вот был бы тебе шумок,  и  не
лишний, если бы не нашел дурака, как я. "Мазик"-то на твоей совести".
 Но бригадир  был  бригадиром,  поэтому  Пронякин наложил  ключ на  винт
регулятора  и  повернул его чуть влево, а  потом - слегка заслонив рукавом -
чуть вправо.
 - Теперь хорош?
 - Теперь другое дело.
 - Может, на ходу попробуем? Хоть и не просох еще...
 - Попробуем, - сказал Мацуев, закрывая капот. - Садись за руль.
 Пронякин вывел "МАЗ"  за  ворота.  Он вывел  его  прекрасно, потому что
двери гаража были  узковаты, а двор заставлен самосвалами,  и он  ни разу не
ездил  на таких тяжелых машинах, где ты сидишь непривычно высоко,  точно  на
троне. Потом они повернули к  дробильной фабрике,  проехали мимо  ее висячих
галерей и ферм,  мимо кассетного заводика, который делал бетонные панели для
строительства  поселка,  и  Пронякин  попробовал  "МАЗ"  на  всех  его  пяти
передачах, покуда не  уперся в  закрытый шлагбаум железнодорожной  ветки. На
обратном пути они поменялись местами, и теперь уже Мацуев попробовал  машину
на всех пяти  передачах, благо бетонка была  пуста в  этот  час.  Мацуев был
добрый  водитель, но не  фейерверк,  совсем  не  фейерверк.  Он  не  родился
шофером, он  просто  стал  им,  а  мог бы  стать  и машинистом на паровозе и
слесарем в мастерской.
 - Педали у тебя легковаты, - сказал Мацуев,  когда они въехали во двор.
-  Чуть  тронешь, и уже  слушается.  Может, потуже бы сделал? А то как бы он
тебя по случайности не послушался.
 "Ну, это уж ты блажишь, папаша", - подумал Пронякин и ответил коротко:
 - Я так люблю.
 -- Ну, гляди сам, - охотно согласился Мацуев. - Тебе же ездить, не мне.
 - Значит, ездить все-таки?
 -  А то  как же! Твой  "МАЗ",  чего и говорить.  Теперь  и отдел кадров
препятствовать не посмеет. Да мы уж и так его уломали. Ты вот что, ступай-ка
оформляйся до шести. Завтра  медосмотр пройдешь и технику  безопасности. А с
понедельника, в первую смену, можешь и в карьер. Как раз и подсохнет машина.
Ну и за ремонт я тебя не обидел. Вали, получай.
 Но Пронякин еще не сделал последнего жеста.
 - Ну что ж, бригадир.  - Он щелкнул себя по  шее  пониже  уха. - Обмыть
надо "мазика". Ты меня не обидел, я тебя уважу. А?
 - Ни-ни, - сказал Мацуев. -  У нас  это, понимаешь, не заведено,  чтобы
подносить бригадиру из получки.
 - Какая же это получка? Это ж за ремонт. Можно сказать, с неба вместе с
"мазиком" свалились.
 - Все равно,  - вздохнул Мацуев. - Прознают, понимаешь, а  бригада пока
что без срывов. Ни на работе, ни в личном быту. Вот какая история.
 -  Понимаю,  -  сказал Пронякин. - Третья  заповедь:  "Не пей сам,  пои
ближнего".
 У Мацуева затряслись плечи и заколыхалась грудь. Толстые лохматые брови
поползли вверх, открывая острые слезящиеся глазки. Так Мацуев смеялся.
 - А пивка? - спросил Пронякин. - Все же культурно!
 Мацуев перестал смеяться.
 - Насчет пивка - это культурно.  Это можно. Только  один я не пойду, ты
уж всю бригаду приглашай.
 - А я и приглашаю.  В лице бригадира. Все чинненько. В воскресный день.
Пиво, закусь, то да се. Культурно. Только где?
 - В "зверинце", где же.
 - Принято!
 "Зверинцем" именовался в Рудногорске стандартный торговый павильон типа
"Фрукты  -  овощи",  отделанный  дюралевыми панелями  и  железной  кроватной
сеткой.  Задняя дверь его,  куда  обычно  ходит  продавец и вносятся ящики с
товаром,  была,  наоборот,  парадной,  и вся  полезная  площадь принадлежала
посетителям  - не считая угла, где стояли фанерный ларек и бочки. Здесь пили
подолгу и говорили "за жизнь", роняя пивную  пену на земляной пол, который в
дождливые  дни   превращался  в  тягучее,  смачно  чавкающее  месиво.  Здесь
сводились счеты - очень немудреные счеты, стоимостью в два-три хороших удара
по скуле, которые, однако, выполнялись  в  замедленном темпе  и  в несколько
приемов, с беззубыми угрозами и маханием кулаками - до и после драки, иногда
и вместо нее. Впрочем, особенно резвиться здесь никому не давали и разводили
обыкновенно на второй минуте.
 В один из солнечных дней  поздней  осени сюда приползет гусеничный кран
и,  вздев  эту клетку  на  высоту  в три человеческих  роста,  перенесет  на
рыночную площадь  для  использования  по  прямому назначению.  Зрелище будет
веселым и чуть печальным, как всегда, когда кончается одна эпоха и наступает
другая и сам крановщик пропустит по этому случаю две последние кружки. Но в
то  холодное  воскресенье  "зверинец"  еще  стоял  на  прежнем месте,  между
столовой и строящейся  трехэтажной гостиницей, и деятельно служил страждущим
в роли стоячей забегаловки.
 Пронякин  пришел сюда королем,  помахивая  сотенными, в окружении  всей
бригады. На пустыре подле "зверинца" паслись бульдозеры и самосвалы, в самом
павильоне   было  тесно  и  полутемно,  и  у  ларька  плотно  группировались
комбинезоны и ватники.  Но  Федька Маковозов,  юноша  как  раз  под  потолок
"зверинца", немедленно заработал мощными локтями, а Прохор Меняйло, Косичкин
и Гена Выхристюк - "Гена Выхристюк из  Мелитополя", как  отрекомендовался он
Пронякину,  -  тут  же  начали  собирать  гроздьями порожние  кружки.  Антон
завладел бочкой  и вызвался помогать продавщице. Это было куда реальнее, чем
занимать очередь.
 Завсегдатаи "зверинца" не преминули заметить:
 - Мацуевцы гулять собрались! Что-то вас давно не видали.
 Мацуев выставил вперед растопыренную ладонь.
 - Мы и выпиваем, - сказал Мацуев, - и дело знаем.
 - А жинка про то знает? - спросил парень в черном беретике и с полосами
тельняшки в отвороте комбинезона.
 - А  ты  поди  доложи.  Она хоть  и  женщина,  а  понимает: раз человек
уважение хочет сделать бригаде, тут уж не откажешься.
 -  Так  бы  и  говорил,  - согласился парень  в беретике,  и  остальные
посторонились.
 По живому коридору Пронякин прошел  к ларьку и  уперся  в широкую спину
Федьки.  Федька  повернулся  к  нему.  На  румяном  губастом  лице его  было
разочарование.
 - "Столичной", говорит, нема. И "Особой" тоже нема.
 - А что "ма"?
 -  Пиво  и  шампанское.  Пошли  к  "Гастроному"?  Что  же  ты, "мазика"
шампанским будешь обмывать?
 - Шампанское  - это  культурно,  - сказал Пронякин. Он сунул  голову  в
окошко и увидел пухлую  зачуханную девицу в  нестираной диадеме. -  Девушка,
нас тут семеро. Сделайте нам на все.
 - Чего  на все? - Она тупо смотрела на  деньги.  - Не понимаю, чего  вы
хотите.  "Конечно, не понимаешь, - согласился он про  себя. - Женулька б, та
мигом поняла. И  всем было б хорошо, и ей было б хорошо, и  комар бы носа не
подточил. Эх, сколько народу не на своем месте сидит!"
 - По бутылке шампанского на персону. Закусь, я думаю,  сообразишь сама?
Сдачи чтоб не было, ясно?
 Она  сообразила  наконец   и   выдала   им  гору  соленых   баранок   и
синевато-малиновой колбасы с ломтями черного хлеба. Пивные кружки переходили
по конвейеру.
 И на том  его миссия кончилась,  теперь ему самое верное  было  скромно
молчать, и  слушать, и смотреть,  как они пьют  шампанское из пивных кружек.
Кажется,  они  остались  довольны.  Один  только Федька  подошел к  нему  и,
разглядывая вино на свет, глубокомысленно заметил:
 - Ты знаешь, Витя, мы совершили большую ошибку. Взяли шампанское, а оно
теплое. И какой  нужно  быть необразованной халявой, чтобы  торговать теплым
шампанским!
 Пронякин  молча кивнул.  Он  умел понимать тонкости  этикета. Если тебя
упрекнули в том, в чем ты не виноват,