ы тоже... Не дразни людей понапрасну.
 - Я на него наехал? - спросил Пронякин запальчиво.
 - Не наехал, а мог бы.
 -- Вот когда наеду, тогда пускай и психует!
 Мацуев не  ответил и спрятал глазки под насупленными бровями. Двигатель
у него взревел.
 - Хотел бы я знать,  - крикнул Пронякин, - как бы я иначе сделал лишних
семь ходок? Виноват я, что у вас такие дурацкие нормы?
 - Нормы не я устанавливаю, - сказал Мацуев и отъехал.
 Пронякин сплюнул на обочину  и поехал тоже, круто набирая  скорость. Он
не  мог  и не хотел  думать о том, чтобы смириться и  отдать  то,  чего  уже
достиг.
 В  этот день он  все-таки  вытянул норму  и даже сделал две ходки сверх
нее.
 Это  было еще не то,  о чем он мечтал, но он знал, что  остальное решат
другие минуты, которые  он непременно выиграет тоже,  если приучит Антона не
валять дурака и насыпать ему  груз по центру кузова и  если все-таки рискнет
раз-другой обогнать кого-нибудь на спуске.
 - А ты,  как я погляжу, лихой! - сказал ему Мацуев, когда они почистили
и помыли свои машины и поставили их в гараж. Он сказал это не  то осуждающе,
не то восхищенно. - Ездишь, как бог, всех обдираешь.
 -  Тем и  живем,  - ответил  Пронякин,  медленно возвращаясь  от  своих
мыслей. - Не возражаешь?
 - Ишь ты, - сказал Мацуев, не улыбаясь.
 Остальные промолчали, искоса поглядев на Пронякина.  Они медленно брели
в поселок по бетонке, на которую уже легли оранжевые пятна заката.
 Поселок   лежал  на  холме,  за  мостком,  брошенным  через  крохотную,
заблудившуюся  в камышах речушку. Он  был точно  кем-то  аккуратно впечатан,
вместе с разноцветной коростой крыш, в  обширную  бугристую  лысину  посреди
молодого  леса. Над  крышами  летали  голуби, где-то,  ровняя  новую  улицу,
стрекотал бульдозер, и предвечерними голосами перекликались женщины, звавшие
детей.
 -  Я жить  никому не мешаю, - сказал Пронякин полушутя, полусерьезно. -
Каждый может, как я. Разве нет? А не может, кто ж ему, бедному, виноват?
 Что-то исчезло из тех,  первых, минут знакомства с  ними. Он не  любил,
когда это исчезает слишком быстро.
 - Оно так, - неопределенно ответил Мацуев.
 - А все-таки, ежели кой-кто невзлюбит, не опасаешься?
 Пронякин вдруг  ясно увидел себя,  как он круто сворачивает у них перед
носом,  а  вслед ему  несутся  гудки  и  ругань.  Конечно,  он заставлял  их
нервничать. Особенно когда висел на подножке, повернувшись лицом назад.
 - Ничего, прилажусь, -  сказал он устало  и примирительно.  -  Никто  в
обиде не будет.
 - Поскорей  бы, - усмехнулся Мацуев. - А то ненароком сшибешь кого  или
сам в кювет угодишь.
 - Мне же хуже.
 - А отвечать? - спросил Мацуев. - Папа римский? Мацуев будет отвечать.
 Они перепрыгнули  канаву и  пошли лесной тропинкой, срезая  поворот. По
этой тропинке, широкой и вытоптанной до твердости асфальта, ходили на рудник
и летом, и зимой. Она уже забыла, когда на ней росла трава, но ветки  кустов
были целы, хотя люди постоянно задевали их.
 - Вот когда я в пожарной команде служил... - начал вдруг Косичкин.
 - Слыхали, - сказал Федька. - Руки привязывал?
 -  И  совсем  про  другое.  Был,  значит,  начальник  у  нас...  Михаил
Денисыч...  Взял,  идиот,  и выиграл  "Москвича".  Про  него  даже в  газете
написали: "гр. Эм  Де  Семенов, обладатель  крупного выигрыша, явился в  наш
магазин".  Слава,  конечно. Но,  между прочим, на следующей  неделе я  его в
больницу отвез. Раз это у него на спидометре сто сорок  написано,  значит он
тебе должен  такую скорость  всему городу продемонстрировать. Иначе зачем же
ему  "Москвич"? И в  газете  зачем  писали? Ну и,  понятное  дело, на  столб
налетел. Мне-то, конечно, нетрудно  в больницу свезти. Пожалуйста, с дорогой
душой! Но почему же обязательно на столб? Разве нельзя так, чтобы, например,
столб у тебя справа стоит, а ты его объезжаешь слева? Или наоборот.
 - Что ты плетешь? - спросил Федька.
 -  Я  не плету,  -  обиделся  Косичкин. Желтое  лицо  его  потемнело от
возмущения. - Ты шкет против меня, понял? Как ты можешь мне грубить?
 - Да при чем тут столб?
 -  Сам ты столб. Я не  про  столб. Я про жизнь.  Столбов много, а жизнь
одна. Я в войну  генерала  возил - очень храбрый  такой был у меня  генерал,
Героя получил за Днепр. И  сам я тоже был малый шухерной, не то  что теперь,
мне  тогда  и двадцати не  было. А все  же,  как  налет или  так  что-нибудь
побрякивает, так  мы с ним, понимаешь ли,  в  щельку  спрячемся  и -  дышим.
"Петя, говорит,  очень я  жизнь люблю  и тебе советую".  Н-да, но  под Веной
все-таки убило  его... Вот, вот, гляди, ящерка побегла.  Ать, стервоза,  как
извивается! Думаешь, она жить не хочет? Хочешь, а? - спросил он ящерицу.
 Маленькая  зеленая  ящерица  взлезла  ветвистыми  лапками  на  сучок  и
замерла.  Едва  заметно пульсировала ее чешуйчатая салатная шейка.  Косичкин
выпрямился и шагнул к ней. Она тотчас юркнула в сухие листья.
 -  Нервная, -  сказал Косичкин.  -  Но, между прочим,  хвост  она  тебе
спокойненько отдаст. Ей красоты не  жалко.  Второй-то  у  нее  похуже будет.
Н-да, ловко это природа придумала, а? А вот и не  очень. Второй хвост она ей
придумала, а вторую жизнь - нет... Вот оно как, дорогой мой Витя.
 - А он-то при чем? - спросил Выхристюк.
 - Он знает, - сказал Косичкин.  - Он  водитель добрый, а что ни дальше,
то  все лучше будет.  А  вот  сегодня  я его  чуть не обругал,  даже  самому
противно стало. Ну ладно бы я еще пешего дуралея ругал, а  то ведь своего же
брата  шофера.  Это  уже  драма.  Тут, Витя, есть о чем подумать.  Ты хочешь
работать физицки напряженно? Я тебя понимаю, сам был молодой. Ну  и  работай
физицки напряженно,  только  на крьше  не виси, когда тебе  самое  верное  в
кабинке сидеть  да глядеть в оба. Себе же спокойнее будет и другим. Потому -
что такое шофер? Целый день - сплошные нервы.
 Солнце опускалось все ниже  и вдруг сошло  за  деревья. Лес  наполнился
длинными тенями и солнечным  туманом, за  которым не видно стало поселка. Но
выше  были  удивительно  ясно видны  порозовевшие облака и узкая  фиолетовая
полоска неба. Лес как-то сразу притих, и стал слышен шорох шагов.
 - Красотища какая! - вздохнул  Выхристюк. Он искренне  страдал и морщил
лоб в продолжение всего разговора, который был ему явно в тягость.
 - И дышится легко-легко. Так бы всю жизнь дышал, аж до самой смерти!
 - Нравится?  - спросил Косичкин. - А зачем  же тогда с ума-то  сходить?
"Руда! Руда"  Ну, что же руда? Оно, конечно, всякому приятней железо возить,
чем  пустую  породу.  Вот  и  в  человеке оно есть,  железо,  уж  не  помню,
сколько-то  процентов.  А  все-таки  зачем   же  нервничать?  Если,  скажем,
предназначено  ей, рудишке-то, в пятницу появиться, так она же  все  равно в
понедельник тебе не покажется. Ну и ради Бога!  Неужели же из-за этого жизнь
себе портить? Вот врачи  говорят: один день  нервности целый месяц  жизни  у
человека отнимает.
 - Это ты все глупости говоришь, - вдруг сказал Меняйло. - А для чего же
мы  тут  живем?  Для  чего город  строится? Чтобы мы в песочке копались? Вся
страна, можно  сказать, руду эту ожидает. Вот и Хомяков говорит, мы покамест
без  отдачи живем. Потому и артисты к  нам  не ездиют.  И кино самые  вшивые
привозят. И правильно. Государство деньги вкладывает, а мы ему покамест  шиш
даем.
 - Это ты к чему, Проша? - унылым голосом спросил Выхристюк.
 - А к  тому, что  всем  легче  будет, когда руда пойдет. Мне вот дружок
из-под Курска, с Михайловского карьера, пишет - сразу легче стало, как пошла
руда. И кино, и  артисты, и масло в магазине, и мануфактуры всякой  навезли.
Потому что с отдачей  стали жить. А Витьке, понимаешь, на это наплевать. Ему
бы ходок побольше сделать, заработать.
 - А ты почему знаешь? - спросил Пронякин.
 Меняйло  угрюмо смотрел себе  под ноги. Он уже сказал, вероятно,  самую
длинную тираду в своей жизни, и  теперь ему  трудно было что-нибудь из  себя
выдавить. Но он все-таки выдавил:
 - Ты бы другим не мешал.
 Лес кончился, и тропинка опять вывела их на бетонку.
 - Торопишься ты, Виктор, - сказал Мацуев. - Я вот тут с первого гвоздя,
в палатке с женой  и дочками жил. Да  и другие, кого я знаю, не сразу к  ним
все  приходило. А  ты хочешь, чтоб сразу все. Нет уж, погоди, присмотрятся к
тебе, соли пудика три съедят с тобою, а тогда уж и претендуй.
 Дальше  они  шли  молча.  Федька, посвистывая толстыми  губами,  хлопал
веткой  по  перилам мостка.  Выхристюк сбегал  вниз  умыться  и  вернулся  с
примоченным чубиком и обрызганной грудью. И опять страдальчески сморщился.
 Молча они поднялись на  взгорок  и пошли широкой, давно обжитой улицей,
мимо огородов  и палисадников,  где  росли  подсолнухи,  помидоры  и розовые
кусты.
 У дома  Мацуева  они  остановились. На  улице  пахло  пылью,  привядшей
картофельной  ботвой  и  гусиным  пометом.  Дом Мацуева  стоял за  реденьким
голубым  забором, в  глубине палисадника,  весь в  зарослях граммофончиков и
плюща.  На красной крыше вертелся флюгер  и высилась  Т-образная антенна, по
которой бродила парочка турманов.
 -  Эх, хлопцы,  - сказал мечтательно  Выхристюк, - жить  бы нам всем на
одной улице. Пришел домой
 - душа радуется. Часик порадовался - пошел,  например, к Меняйло пешком
через забор - козла забить. Или, скажем, к Федьке - магнитофончик послушать.
Музыка самая модерн. И чтоб девочки были красивые.
 Мацуев молча усмехнулся и  стал  протягивать всем толстую растопыренную
ладонь.
 - Так-то вот, - сказал он Пронякину, который засмотрелся на его дом.
 - Ладно, бригадир, - нехотя протянул Федька.
 - Кончай нотацию. Витька все это учтет. Верно?
 - Давно учел, - сдерживаясь, ответил Пронякин.
 - Ну, а раз так, самое бы время  сейчас в "зверинчик" сползать.  И чтоб
больше ни слова.
 - В честь чего бы это? - спросил Мацуев.
 - А в честь чего бы и не пойти? - спросил Федька.
 На крыльцо  вышла жена Мацуева, очень смуглая  и дородная и, как многие
здешние женщины, в платочке, низко надвинутом на лоб, хотя солнце уже зашло.
Должно быть, она только что спала.
 - Подышать, гляжу, вышли, Татьяна Никитишна? - спросил Федька, галантно
приподнимая кепку.
 - Вечер добрый!
 - Добрый, - сказала жена Мацуева.  - Ты и  сам-то, гляжу, не злой. Куда
это уговариваешь идти?
 - Заседаньице б надо провести. По обмену опытом.
 - А! - сказала жена Мацуева. - А то у меня настоечка  есть, на смороде.
Зашли  бы  да  обменялись  в приличном  помещении,  чем  в  "зверинце"  этом
срамиться.
 - Вот это женщина! - восхитился Федька. - Вас бы, Татьяна Никитишна, на
руках бы носить.
 Федька первый откинул  калитку  и  двинулся, пританцовывая,  по высокой
бетонированной дорожке, между кустами черной смородины и крыжовника.
 - Торопись, хлопцы, пока Татьяна Никитишна не передумала!
 Вышло так, что Пронякина никто  не пригласил. А он был новенький, он ни
разу не был в  этом  доме,  где  все  они побывали, наверное, не раз,  и ему
полагалось особое приглашение - это он знал твердо. К тому  же  они  видели,
как  он  помедлил за  калиткой, и ни один  не позвал его, не спросил: "А  ты
чего?"
 С нелепой, приклеившейся к лицу улыбкой он повернулся и пошел дальше, к
своему общежитию, по улице, странно опустевшей в этот час.
 Он  ждал,  они   спохватятся  и  позовут  его,  и  приготовился   долго
отнекиваться. Но они не спохватились и не позвали.
 "Так, - подумал он, - наступил, значит,  на мозоль.  Думали, его тащить
надо,  растить  кадр,  а  он  вон  он,  уже воспитанный,  и  всем носы готов
поутирать. Перепугались!"
 В глубине  души  он допускал,  что это  не  совсем так, но  обида  была
сильнее его, потому что он не знал толком, кого же, в сущности, винить. Кого
винить, если  слишком рано обнаруживается  твое желание вырваться  вперед, и
при этом никто почему-то не подозревает за тобой высоких материй. Про других
говорят: "Этот работяга  что  надо!", а  про  тебя:  "Этот из кожи  лезет за
деньгой", хотя и ты, и другие делают, в сущности, одно и то же! На лице, что
ли, у тебя это написано? Но чем  твое лицо хуже, чем у Мацуева? У Меняйло? У
Выхристюка? Какой секрет они знают, которого не дано знать тебе?
 Весь вечер он слонялся,  не зная, куда себя девать. Он поплелся было на
"пятачок", но как-то не мог найти себе девицу по вкусу и вернулся в комнату,
где проиграл подряд три партии торжествующему Антону и, спрятав костюм, рано
улегся спать.
 "Может  быть,  -  медленно  думал он и курил, - надо  было  б собраться
вместе да сказать им: "Вот,  хлопцы, тут у меня, чувствую, узкое место, да и
у  вac тоже, а  ведь можно кое-что и сделать,  баки другим бригадам забить".
Да, можно и так, только им от меня почина не  хочется. Вон они как  взвились
из-за  двух-то   лишних  ходок...  Не  нравится,  сами-то  насилу  до  нормы
дотягивают. А я-то при чем?" Он долго ворочался ночью, не в силах уснуть. Он
слушал,  как  поет ветер  и где-то далеко гремит гроза, и  думал о том, что,
если суждено его жизни  измениться, пусть это будет  быстрее и больнее, если
так нужно.
 "Пусть думают,  что хотят.  Я им не  нанялся в подмастерьях  ходить,  в
учениках. Я в армии на вездеходах ездил, на Ай-Петри  экскурсантов  возил, а
там не такие дороги, и то с ветерком, бывало... Мне заработать  нужно, жизнь
обстроить, обставить, как у людей. Тогда пожалуйста, тогда я  тебе и  десять
норм  бесплатно  отработаю.  А  то  вот ты  понервничал - это относилось и к
Мацуеву, и к Федьке, и, вероятно, ко  всей  бригаде целиком, - а потом домой
пришел,  жена тебя встречает,  не  жена, а сдоба калорийная, и дом у тебя  -
гастроном с универмагом,  и мотоцикл,  наверное, в  сарайчике  стоит. А  мне
почему валяться по чужим углам, слушать чужую храпотню?.. Не-ет, я себе жилы
вытяну  и на кулак намотаю, а выбьюсь. А  потом я тоже  добренький буду,  не
хуже тебя. Понял?"
 Последнее слово вырвалось  вслух,  невольно для него. На соседней койке
приподнялась лохматая голова Антона, и хриплый сырой голос спросил:
 - Ты что, партию, что ли, переигрываешь? Ферзей ходи, не ошибешься.
 - Спи давай.
 - Чокнулся человек, - сказала голова замирающим голосом и опустилась на
подушку. - Доигрался...
 Пронякин,  стиснув   зубы,   повернулся  к  стене.  И  решил  сразу   и
бесповоротно:  "По-своему  жить буду.  Так-то  лучше.  Наряд  закроют, тогда
посчитаемся, кто кого лучше".
 С  тем он и заснул, со злорадной усмешкой на жестком, обтянутом смуглой
кожей лице.


6


 Небо нависло  над гаражами,  плоское  и  беспросветно  серое. Задранные
кузова машин, казалось,  на  метр не достают до  него. На стенках  кабин, на
ручках и оловянных медведях, потерявших свой блеск, выпала бисерная роса.
 Пронякин, с ватником  на одном плече, прошел к своей машине. Он сбросил
ватник  на  сиденье  и  запустил  двигатель. Затем  вышел  и,  открыв капот,
протянул ладони  над двигателем. Ему бьшо приятно стоять  на  сыром холоде и
греть руки и знать, что в  кабине тепло. Рядом, сумрачный и, должно быть, не
проспавшийся после вчерашнего, возился Федька.
 - Утро доброе, - сказал Пронякин. - Ну как, хмельно было вчера?
 Федька ухмыльнулся полусонно и посмотрел на него, точно впервые увидел.
 - А ты чего удрал-то?
 - А что, заметно было?  - спросил Пронякин и пожал плечом. Ему хотелось
показать, что он ничуть не обижен и что они все же обидели его.
 - Чудак ты, - сказал Федька.
 - Честное слово?
 Федька помолчал и спросил:
 - Фигурную отвертку дашь?
 - Чего спрашиваешь? Бери.
 -  Хотя не надо, - сказал Федька.  - Простая  возьмет...  А ты все-таки
чудак.
 Гена  Выхристюк, почесывая за ухом, прислушивался к двигателю. Цилиндры
работали с неравномерным металлическим стуком, и выхлоп был густой и черный,
как  бывает,  когда  засоряются  отверстия  в  распылителях  форсунок.  Гена
страдальчески  морщил  лоб.  Косичкин с  блуждающей  на  лице тревогой, тоже
вслушивался в его двигатель. Меняйло  суровым и неподвижным взором уставился
на  медведя,  отирая руки промасленными концами. Мацуев  искоса  поглядел на
Пронякина и сунул голову под задранный капот.
 От  гаража Пронякин ехал последним. Он мог обойти их перед карьером, но
не хотел пока что мозолить им глаза. Все  равно он  возьмет свое с первой же
ходки. "И  черта с  два  меня  тогда  прижмешь,  -  подумал  он  спокойно  и
беззлобно.  - Руки  будут  коротки.  Главное-то было  прилепиться, а  уж  не
отлепиться я как-нибудь сумею".
 Он  сделал  три  ходки  и стал  делать  четвертую,  когда  вдруг начало
моросить. Он увидел  дрожащие извилистые  потеки на запотевшем  стекле,  и у
него  упало  сердце. "Теперь все, -  сказал  он  себе.  - Теперь они тебя на
трехосных  обдерут запросто".  Но,  подъехав  к  карьеру,  он  с  удивлением
разглядел  всех своих  на пустыре  у  выездной траншеи. Они  как будто и  не
собирались  возвращаться в карьер. Самосвалы выстраивались в шеренгу, сминая
траву облепленными глиной скатами.
 Пронякин остановился и высунулся под мелкий дождь.
 - Неужто опять взрывать собрались?
 - Дождик, не видишь? - сказал Федька. Он вытащил из-под кабины лопату и
стал соскребывать рыжую глину с покрышек.
 - Ну и что - дождик?
 Мацуев, не  глядя на  него,  вытянул руку  вперед и  пошевелил толстыми
пальцами.
 - А то, что не потянет машина по мокрому. Вылазь, загорать будем.
 - И долго?
 - Про это в небесной канцелярии спроси.
 - Ну, а посыпать чем-нибудь нельзя? Гравием, цебнем. Пес его знает чем,
хоть солью.
 - Посыпали. Не помогает. Сам же глины с нижних горизонтов навезешь.
 - Так, - сказал Пронякин. - Так. Значит,  актировать будем день? Как бы
вроде по бюллетеню?
 -   Значит,  актировать,   -  сказал  Мацуев.  -  Пятьдесят   процентов
гарантированных - твои.
 - Выходит, двадцать один рублик...
 - Выходит, так.
 Пронякин поставил свой "МАЗ" последним в ряду и надел  ватник. Он стоял
у дороги  и  тупо смотрел, как подходят самосвалы других бригад. Молчаливые,
угрюмые водители  ставили машины  во  второй, в  третий,  в  четвертый ряд и
вылезали,  заглушив  двигатель.  С  этой  минуты  дождь  переставал для  них
существовать. Он был страшен только машинам, грозным, свирепым машинам, этот
мелкий, как стая мошки, дождик.
 Пронякин медленно побрел к конторе. Последние самосвалы  поднимались из
карьера, тяжело урча  и буксуя,  и виляли задом, как гарцующие жеребцы. А на
крыльце конторы одни  уже  забивали козла, а другие молча  жевали, расправив
газеты  с  кусками  хлеба  и колбасы  или  с  крутыми  голубоватыми яйцами и
помидорами, уставясь в грязь перед собою пустым, неподвижным взглядом.
 - Присаживайся, - сказал Мацуев. - Ничего, привыкай.
 -- Я привыкаю, - ответил Пронякин.
 Он сидел, сгорбившись, сунув руки под  ватник, на лбу  у него  пролегла
напряженная  складка.  Мацуев  поднялся  и  отсел  к  игрокам.  Они  стучали
костяшками по мокрым доскам крыльца и негромко покрикивали:
 - Братцы, я мимо.
 - Ну и балда. Ты тоже мимо?
 - Наш заход. Дуплюсь с обоих концов.
 - Тюря, гляди, с чего идешь. Ты чувствуешь, с чем я остался?
 "И что  меня  сюда занесло? - думал  Пронякин.  - Сколько  ни ездил, по
каким дорогам, по глине, и на диффер садился, и в студеной степи с заглохшим
мотором сидел. И никогда я не думал, что такой паскудный дождишко может меня
остановить. Пропащее место выбрал  ты себе,  Пронякин. Чувствуешь, с  чем ты
остался?"
 Дверь  конторы  открылась,  вышел  начальник карьера.  Соломенный брыль
сидел на нем набекрень, и синий заношенный плащ был короток: из рукавов едва
не по локоть торчали худые руки с тяжелыми кистями. Щеки и горло  начальника
с острым кадыком заросли темной щетиной.
 "Должно, обещался не  бриться, пока руда не пойдет", - решил  Пронякин.
Начальник смотрел на дождь, помаргивая и зябко ежась.
 - Ну что, товарищи козлы, - спросил он, - стучим помаленьку?
 Игроки взглянули на него снизу, и кто-то ответил:
 - Чего же еще остается?
 - Да, конечно, - вздохнул Хомяков. - Больше нечего.
 --  Последние  деньки  достукиваем.  Как  достанем  руду,   там  уж  не
постучишь.
 Хомяков усмехнулся.
 - Как же, достанешь с вами. Чуть что,