вы уже и размокаете.
 - А это уж вы зазря, Владимир Сергеич, - сказал Мацуев, повернув к себе
обе  ладони  с  костяшками.  Они совсем  спрятались  в  его  ладонях,  и  он
разглядывал их, оттопыривая губу. - Разве ж мы одни размокаем? В Лебедях-то,
наверно, тоже булькали. Да и на Михайловском руднике.
 - Что верно,  то верно, -  сказал Хомяков. - В  Лебедях я сам  на часах
засекал: пять минут дождик - и размокает.
 -  Ну   так  чего  ж?  -  спросил  Мацуев.  Он  говорил   с  неуловимым
превосходством старшего,  который, однако, подчиняется мальчишке. - У нас-то
все-таки  глыбже.  И  глина не  та. И  карьер узковат. Еще хорошо, ежели эта
история на неделю. А ну как на весь октябрь зарядит?
 -  Не  зарядит,  -  убежденно  сказал Хомяков.  -  Метеорологи  обещают
чудесный месяц. А там и до морозов рукой подать.
 - Подать, да не очень. А метеролухам верь! Они всегда чудеса обещают. В
сентябре вон тоже погоду обещали.
 Хомяков помолчал и сошел с крыльца.
 - Белгород звонит, - сказал он.  - Спрашивают: "У вас хоть одна бригада
работает?"
 -  Рыба!  -  сказал  Мацуев игрокам.  -  Считайте.  Костяшки  торопливо
застучали. Хомяков, подняв голову, смотрел в пустынное небо.
 -  Чудаки! - сказал он,  дернув худым плечом. - Что может сделать  одна
бригада? Для газеты им нужно, что ли?
 - А вы б им, Владимир Сергеич, в окошко посоветовали глянуть. Над ними,
видать, не каплет. Не
 знают,  что  тут у нас  творится. Колеса буксуют. Глина. Дороги крутые.
Кто ж может заставить?
 -  Заставить, конечно, никого нельзя, - вздохнул Хомяков. -  И все это,
друг мой Мацуев, очень прескверно. Пойти, что  ли, к слесарям на  водоотлив,
как там у них...
 - Сходите,  -  посоветовал  Мацуев.  - Только не  одни  там в Белгороде
болельщики. Мы тоже как-нибудь за это дело болеем...
 Хомяков  нерешительно двинулся по грязи, широко разнося  длинные ноги в
забрызганных брюках и баскетбольных кедах.  Плащ свисал с его лопаток, как с
вешалки. Затем он остановился.
 -  Мацуев, слушай-ка, все-таки  как  только кончится, не засиживайтесь.
Договорились?
 -  Мы-то не  засидимся, - пообещал Мацуев. И добавил,  понизив голос: -
Завял парнишка на корню. Нервничает. Да оно и понятно, своей-то руды не было
у  него  еще, только в  институте про  нее учил.  А в институтах чему их там
обучают? Не разбери-пойми...
 Дождик поморосил еще час  и перестал. Проглянуло скупое матовое солнце.
Но пришлось ждать еще два  часа, пока не высохла глина  в карьере,  и в этот
день ни одна бригада не выполнила и половины нормы.
 Так  было и назавтра, и  день  за днем повторялось  с  унылой точностью
расписания. Комариная морось, пленкой покрывавшая глину,  не позволяла людям
пробить  окно в  руду.  Она  оставляла  им  для  этого  слишком редкие часы.
Пронякину она позволяла делать две  или  три, от силы четыре лишние ходки, и
когда  через  неделю выдали  зарплату,  он получил  меньше всех,  потому что
должен был сделать больше.
 Он стиснул деньги побелевшими пальцами, мысленно грозя кулаком хмурому,
слезящемуся небу. Если б он  верил в Бога, он обратился бы к нему с упреком,
но так  как он не верил в Бога, он  выругал  его на чем свет стоит. И  пошел
один в поселок мокрой бетонкой и через капающий лес, спотыкаясь в промозглом
тумане.
 В этот вечер он  нашел на подушке письмо от жены. Он повалился на койку
как был -  в резиновых сапогах и ватнике, - чего никогда с ним не случалось,
и, жуя папиросу, наискось разорвал конверт.
 "Витенька,  дорогой  ты мой,  -  писала жена крупными детскими буквами,
падающими в  конце строки. -  Уж не  знаю, как мне  тебя благодарить, что не
забыл, прислал известие. А то отец  психует, и мамаша  с ним  теперь заодно,
говорят: твой от тебя  сбежал, загулял  там,  поди  другую нашел.  Ищи и ты,
говорят, себе другого, пока не поздно. Уж очень ты им поперек горла. А  кого
мне искать, я же знаю, ты и погуляешь, а меня все-таки не позабудешь. Потому
что вместе многое пережито. Витенька, я так за тебя рада, за твои успехи, не
за себя уже. Хоть  ты и  говоришь,  что я еще ничего, но ты ведь еще молодой
совсем, тебе пожить хочется, погулять, и кто же тебя за это упрекнуть может?
Витенька, я все сделаю, как ты велишь, вот только напарнице все передам, она
у  меня толковая. И кровать с шифоньером,  конечно,  продам,  чего же за них
держать-ся,  и приеду к  тебе, конечно, Витенька. Куда  же мне еще, как не к
тебе?.."
 Больше он не стал читать. Он закинул руку с письмом за голову, и курил,
и слушал, как шумит гроза.
 Сколько ни жил  Пронякин на свете и сколько  ни колесил,  он ни разу не
видел таких гроз,  какие  по ночам бушевали здесь,  над магнитными массивами
курских  аномалий, когда  небо,  взорванное густыми  и  сочными,  ветвистыми
молниями, становилось ослепительно белым на несколько  долгих мгновений, так
что можно было разыскать  в  грязи  наперсток, а  от  репродуктора,  который
забыли выключить, разлетались длинные серебристые искры. И грохот  грома был
долог, точно поджигали с конца пороховой заряд в несколько верст длиною.
 Он докурил папиросу и швырнул ее  за кровать. Потом сбросил ноги на пол
и сел, расстегивая на груди ватник.
 - Давай, что ли? - сказал он Антону.
 - Чего давай? - спросил Антон. Он лежал на койке и читал что-то толстое
про шпионов.
 - Выпьем, - сказал Пронякин. - Есть у тебя? Или сползаем?
 - Ты что? Ты серьезно?
 - Ага...
 - Нет, ты на самом деле?
 - Ну сказал же тебе...
 Антон  взбрыкнул ногами в  продранных носках  и  сел, бросив  книгу  на
тумбочку.
 - Хлопцы! -  сказал Антон. -  Наша  планета начинает вращаться в другую
сторону.
 - Не имеет значения, - сказал Пронякин.
 Четверо их соседей зашевелились на  своих койках и  приподняли  головы,
разглядывая Пронякина точно  впервые. Это  были командированные  из  Курска,
приехавшие на  месяц монтировать электрооборудование на подстанции. Пронякин
их невзлюбил  с первого дня, сам не зная почему, и за все время ухитрился не
обмолвиться  с ними  словом.  Каждый вечер они аккуратно  подсчитывали  свои
доходы и убытки и  считали  на пальцах дни, оставшиеся  дни  до той желанной
поры, когда они снова вернутся к своим мотоциклам, и девочкам,  и джазикам в
шикарном  парке  "Боевая дача". Может  быть, он  невзлюбил  их за то, что не
видел разницы между ними и собою.
 Они расшевелились и повытрясли кой-какие  денежки, и он  своих добавил,
не  считая,  и  двое  из  них куда-то молчаливо сползали  и так же молчаливо
вернулись с закусками в карманах и с батареей четвертинок в авоське.
 - Значит, больше выливать не будешь? - спросил Антон.
 - Больше не буду, - ответил Пронякин. - Давно заметил?
 - В первый день.  Чудак ты, комендант нас не обижает. Он тут с  нами  и
сам выпивал.
 - Ладно, - сказал Пронякин. - Не прячь теперь.
 - Не буду,  Витя.  Только ты не  надейся, особенно мы  тебе загулять не
дадим. В меру, понял?
 - Хорошо, в меру. Наливай...
 Водка булькала и успокаивалась в стакане, и  он  сморщился,  представив
себе ее полузабытый керосинный вкус.
 -  Постой,  - сказал  Антон. - А ты с чего это  вдруг? Что  тебя точит?
Жинка тебе чего-нибудь написала?
 - Написала, что очень любит.
 -  А... - сказал Антон и  внимательно,  долго  смотрел на Пронякина.  -
Тогда за твою жинку. Только учти, больше одного стакана за жинку не пьют.
 - Ладно, - сказал Пронякин. - Поехали.
 Он давно не пил и захмелел быстро. Он и  хотел захмелеть, чтобы  скорее
уснуть. И он не слышал, как Антон стащил с него сапоги и одежду и уложил под
одеяло. Но  поздней ночью он проснулся  от  неожиданной  тишины и понял, что
гроза кончилась. Где-то на краю поселка прокукарекал  петух. Пронякин поднес
к глазам  руку со светящимися часами:  было половина второго.  "Не иначе как
распогодится завтра, - подумал он. - А то с чего бы ему горло драть?"
 Он прислушался к часам. Они не остановились, они стучали, хотя он забыл
их завести.


7


 Старожилы  юного  Рудногорска  вспоминают,  что утро в  тот  день  было
солнечное и с редкими облаками.
 Пронякин успел сделать четыре ходки и стал  делать пятую. Поднимаясь из
карьера,  он весело балагурил сам  с  собою и  пел что-то  невразумительное,
когда вдруг  увидел  крупные  капли на ветровом стекле.  У него опять  упало
сердце. Он прибавил ходу и помчался к отвалу и там опять воевал со щеколдой,
вися  на  подножке  и не слыша ругани,  которой  обкладывали  его  встречные
водители,  бледневшие  и сворачивавшие в сторону. Он спешил сделать  хотя бы
еще один рейс.
 Но на обратном пути  тень большой  тучи легла перед ним на  дорогу,  и,
подъезжая к карьеру, он увидел на пустыре несколько машин.
 - Шабаш, значит? - спросил он у Федьки.
 - Шабаш, - подтвердил Федька. - Впервой, что ли. Вылазь, позагораем.
 - А экскаваторы? - спросил Пронякин. - Работают?
 Он спросил это просто так, он еще ничего не решил.
 - А что машинистам-то? Им не ездить.
 Пронякин мгновение помолчал. Он слушал, как ровно шумит двигатель и как
тяжелые капли  барабанят  в  пустом  кузове.  Потом  он  потянулся к  рычагу
скоростей и медленно убрал ногу с педали сцепления.
 - Куда ты? - заорал Федька.
 - Сделаю покамест одну ходку, - ответил Пронякин, не  оборачиваясь. - А
там поглядим.
 - А чего глядеть-то?
 Федька шел рядом с машиной.
 - Ты едешь со мной, что ли?
 -  Что ты,  я машины своей не  губитель. И  себе не губитель. И тебе бы
тоже не советовал...
 Все вдруг  осталось позади.  Пронякин спускался вниз  по  бетонке,  уже
покрывшейся прозрачным лаком.  Навстречу  ему  выезжали последние  машины, и
карьер  быстро  пустел.  Лишь  стрекотал  одинокий  бульдозер  да  взрывники
колдовали  у своих буровых станков, напоминающих треноги зенитных пулеметов.
Его "МАЗ" был единственной машиной, которая в этот час въезжала в карьер.
 С колотящимся сердцем  он  прошел  два витка,  миновал  опасное место у
рыжего глиняного пласта,  где  крупные комья обрушились со склона и завалили
полширины дороги, и стал, плавно заворачивая,  спускаться к свинцово-голубым
массивам келловея. Экскаватор стоял  в знакомом забое, совсем расплывшийся в
кисее  дождя. Поодаль маячила согбенная фигура Антона. Он тащил, взвалив  на
плечо,  толстые,  черные,  лоснящиеся  провода.  Должно  быть, он  готовился
отключить моторы.
 - Насыпай, что ли!  - крикнул  Пронякин,  останавливаясь  прямо  против
ковша. Антон все тащил свои провода.
 - Ты не оглох ли часом?
 - А ты часом не сдурел? - спросил Антон.
 - Не замечаю.
 - А дождик замечаешь?
 - И дождик не замечаю.
 Антон сбросил  провода  на  землю  и молча,  внимательно  посмотрел  на
Пронякина. Затем легко вспрыгнул на гусеницу и исчез в будке. Пронякин ждал,
когда он выйдет. Но он показался у пульта, за мокрыми стеклами
 - А что тебе Мацуев запоет? - спросил Антон.
 - Арию Хозе из оперы Бизе.
 - А ты ему что, Витя?
 - Не знаю, - сказал Пронякин. - Не придумал. Наверное, "Тишину".
 Антон постучал себя пальцем по лбу и  уронил руки на рычаги. Экскаватор
повернулся, дергаясь, и стрела пошла к груде породы.
 -  Рекорд  ставишь? - спросил Антон, не переставая  следить  за ковшом.
Никогда он так внимательно не следил, чтобы грунт сыпался по центру кузова.
 - Ага, - сказал Пронякин. - Индивидуальный.
 -  Валяй, доказывай. Только гляди: не докажешь - разгружайся где-нибудь
подальше. Моторы не отключать?
 Пронякин секунду помедлил.
 -- Не отключай покамест. Я еще вернусь.
 Струйки дождя  изморщинили  склон  и пересекали дорогу.  Но  колеса  не
буксовали  - он чувствовал это  по шуму  двигателя. Они не боялись воды, они
боялись размокшей  глины. Медленно, ощущая  каждый оборот колеса,  он прошел
второй горизонт, и третий,  и оттуда увидел весь  карьер, затканный туманной
сетью. Антон вышел из будки и, задрав голову, провожал его глазами. Пронякин
помахал  ему  рукой, но тот не ответил.  Взрывники оставив свои станки, тоже
смотрели на Пронякина.
 У рыжего пласта двигатель вдруг зачастил, как на холостом ходу, и комья
глины, на которые смотрел Пронякин, вдруг  замерли и поползли от него вверх,
и он понял, что катит вниз юзом.
 - Н-но, дура! - сказал он сквозь зубы и, быстро включив задний ход, сам
покатил вниз,  плавно притормаживая  двигателем  и постепенно возвращая себе
власть над дорогой. -  Так-то лучше, - сказал он, когда машина остановилась,
и, вытерев лоб рукавом, снова послал машину вперед, вверх, выжимая и выжимая
педаль подачи топлива.
 Комья рыжей глины снова ползли под  колеса, а потом перестали ползти, и
двигатель  взревел от ярости, которая передалась ему от водителя. Всей своей
мощью он держал машину  на  месте, не  отдавая  ни  сантиметра дороги, затем
понемногу начал отвоевывать  сантиметр за сантиметром, пока машина  не пошла
вперед, наращивая ход.
 Пронякин   посмотрел  вниз.   Антон  и   взрывники  по-прежнему  стояли
неподвижно  и смотрели на него. Он помахал им рукой, тогда они задвигались и
разошлись. На пятом горизонте дорога стала положе, здесь ничего  опасного не
было, просто немножко  узко, и  нужно было держаться  поближе к склону и  не
смотреть вниз.  Он  отвернулся  и  стал  смотреть  на  откос,  изборожденный
ручейками, ожидая, когда он кончится и покажутся верхушки яблонь.
 В конце  выездной  траншеи  он  увидел  нескольких  шоферов.  Он сделал
улыбающееся лицо и выставил руку вперед, на ветер. Но они не ответили на его
улыбку. И кто-то из них протяжно, по-разбойничьи, свистнул.  Это не могло не
относиться к нему.
 - Так! - сказал он громко самому себе. - Значит, так теперь? Ну хорошо!
 Он провел по лицу ладонью, точно стирая горячую краску,  и, поворачивая
к отвалу, спросил себя:
 - А ты чего хотел? Не любишь?
 Дорога стремительно летела под колеса, и по тому, какой узкой она вдруг
стала, он догадался, что идет с полной скоростью. "Вот так бы всегда ездить,
- подумал он. - Никто не мешает!" Он подумал об  этом без горечи, хотя свист
еще  стоял у  него  в  ушах.  Просто он любил ездить,  не  приноравливаясь к
другим. Никто не пылил перед  ним, не дымил в глаза, и впервые за эти дни он
разглядел зеленое поле травы за обочинами, лиловую пашню далеко за оврагом и
крохотную деревушку, лепившуюся на холме, среди густых садов.
 Но кто-то шел  навстречу,  какая-то женщина  плелась посередине дороги,
прикрывая лицо  от  косого мокрого ветра брезентовым дождевиком.  "Учетчица,
верно, сбегает..." - решил Пронякин. Деревенские женщины не осмеливались так
ходить по рудничным дорогам.
 В нем  шевельнулась  привычная  злость  к дуракам  пешеходам.  Он  тихо
притормозил  и  подождал  со злорадством,  пока она  не  ткнулась  плечом  в
радиатор. Она вскрикнула и шарахнулась, открывая лицо.
 - Больно? - спросил он участливо.
 - Дурак! - сказала она. Лицо у нее было мокрое.
 - Не лайся. Давай в кабину.
 - Чего я в твоей кабинке не видела? Я в контору иду.
 - А кто на отвале вместо тебя?
 - Никто не вместо меня. Чего мне там сидеть, раз никто не ездит.
 - Я вот езжу, - сказал Пронякин.
 - А ты чего ездишь? Тебя дождик не касается?
 - Нет, - сказал он и помотал головой. - Меня не касается.
 Она тоскливо посмотрела назад, на дорогу.
 -  Ладно, - он  усмехнулся,  - ступай в  контору. Кто-нибудь мои  ходки
запишет.
 Но  она неожиданно вскарабкалась к  нему в кабину  и взгромоздилась  на
высокое сиденье, как усаживаются дети.
 - Чего уж там, запишу. Может, ты рекорд какой ставишь. Только руками не
тово, - предупредила она равнодушно.
 -  Нужна  ты  мне очень, - сказал он, косясь  на круглое ее колено,  и,
потянувшись, прихлопнул дверцу.
 Лакированная  дорога  опять бежала  под колеса. Он повернул зеркальце и
увидел  нежную пушистую округлость щеки и  печальные, выгоревшие  на  солнце
ресницы.
 - Где-то я тебя видел.
 - А конечно, видел. Я ж воду на точке продавала около конторы. И я тебя
видела. Все чистую пьют, по шесть стаканов,  а с сиропом никто  почти. А  ты
сразу два.
 - А! - Теперь и он вспомнил ее. - Что же ты, бросила свою точку?
 -  Я с Манькой  Клюшкиной поменялась. Надоело ей на  отвале сидеть. Все
упрашивала, ребенок у нее, ну вот я и согласилась.
 -- Что же тебе, интересно ходки наши записывать?
 Она повела плечом и вздохнула.
 - Крестики ставишь? - спросил он насмешливо.
 - Не-а. Галочки.
 - Великое дело! А Манька, значит, воду продает?
 - А Манька воду.
 - И не жалееешь, что поменялась?
 - А что за нее  держаться, за  воду-то? Теперь  уж зима скоро, кто ж ее
будет пить?
 - Тоже резон. Но ведь Манька-то не дура, не зря перешла, а?
 Она опять вздохнула.
 -  Кто ее знает, Маньке, наверно, лучше будет. Точку на зиму в столовую
перенесут, там тепло.
 - А  все-таки, -  спросил он,  - что же ты  родилась,  что  ли, галочки
ставить?
 -- А ты родился баранку крутить?
 Он слегка смутился.
 - Сравнила! Я дорогу люблю, ветер... Ну и вообще.
 - А я  здесь тоже не засижусь  особенно.  Думаешь, я за лишних двадцать
рублей  поменялась? Просто я из торга никогда  бы на экскаватор не попала. А
теперь, может, и попаду...
 -- А чего тебе делать там, на экскаваторе?
 Она изумленно вскинула ресницы, и он тут же прикусил язык.
 - Так ты ж сам же меня агитировал! Не помнишь?  "Такая молодая, тебе бы
на экскаватор пойти". Не говорил? Смеялся, да?
 - Нет, - сказал он серьезно. - Это я теперь смеюсь.
 Он высадил  ее  перед  отвалом,  и она, уныло ссутулившись,  пошла  под
фанерный  навес. Он  вывалил  грунт  и,  проезжая,  увидел, как она сидит на
ящике,  поджимая  ноги  в парусиновых  туфлях  и спрятав  руки  в рукава. Он
развернулся и подъехал.
 - Ты чего?
 - На, - сказал он ей, - возьми укутайся. Мне ни к чему.
 Он снял и кинул ей свой  большой и нагревшийся в кабине ватник, который
ей оказался едва  не до колен,  и помчался в карьер. Дорога  была пустынна и
мокра, и он рад был никого не встретить.
 - Все ездишь, Витя? - спросил Антон.
 - Все езжу.
 - И правильно делаешь. Держи хвост пистолетом. Имеешь право!
 - Это какое же? - спросил Пронякин.
 - Э,  Витька, что я,  слепой, что  ли? Не вижу, какой ты шофер? Нам-то,
можешь  поверить,  снизу  виднее,  все вы,  как  на  картинке.  Мне бы таким
машинистом стать, какой ты шофер... Что тебе можно, другим нельзя, понял?
 Пронякин поднимался вверх и  думал о  том, какая странная дорога выпала
ему на этот раз. На одном  ее конце  был  Антон, а на  другом эта девочка на
отвале, и оба они словно чего-то ждали от него, а он только отрабатывал свои
ходки: восемнадцать копеек тонна, одиннадцать  копеек километр, и лишь бы не
встретить никого у конторы.
 Подъезжая к  отвалу, он  снова  увидел  маленькую фигурку  на  середине
шоссе, идущую боком, загораживаясь от мокрого ветра.
 - Ты чего? - спросил он, притормаживая.
 - А! - испугалась она. - Думала, уж ты не приедешь.
 - Садись. Сказал - приеду, значит, верь и жди.
 - Хорошо, - сказала она кротко. - Буду верить и ждать.
 Он снова высадил ее у фанерного навеса и, вывалив грунт, подъехал.
 -- Слушай, а ты как, ходки не приписываешь?
 Она взглянула на него с тоской.
 - Ну вот,  и ты  спрашиваешь. Я думала, не спросишь. Да что у меня,  на
лице написано, что я мухлюю?
 - Ни в коем случае. Только так спросил.
 - На тебе твой ватник! - сказала она решительно. - Это ты просто крючок
закидывал. Я знаю, тут уж до тебя некоторые закидывали.
 Она протягивала  ему в окошко ватник,  но он  спокойно отвел ее руку  и
спросил:
 - А Манька? Она мухлевала?
 - За Маньку говорить не буду, чего не знаю. Может, и  приписывала. Ведь
ребенок у нее.
 - Ну, а ежели б у тебя был, ты бы как, а?
 - Знаешь, иди ты к черту, - сказала она. - Ну, прошу тебя - езжай.
 Он рассмеялся  и  поехал.  И улыбался, глядя сквозь  мокрое  стекло  на
мокрую дорогу.
 Он спешил сделать  еще рейс до обеденного перерыва,  но его  остановила
сирена. В этот час вступали в свои права взрывники. Он  подрулил к обочине и
выключил двигатель и только тогда почувствовал, как он устал  и голоден. "Да
и тебе бы отдохнуть не мешало", - подумал он о машине.
 Увязая  в  грязи,   он   прошел  длинным  пустырем,  чувствуя  на  себе
насмешливые взгляды,  и