вошел  в  столовую.  У  самых дверей сидели Мацуев,
Косичкин, Федька  и еще  кто-то из  другой бригады.  Они замолчали  при  его
появлении. Перед  ними стояли тарелки и кружки с пивом и простоквашей. Места
рядом с ними  не было, и  Федька,  пошарив глазами, виновато развел  руками.
Пронякин почувствовал облегчение.
 Он взял  обед  и пошел с подносом к одинокому столику в полутемном углу
избы. Ему хотелось сесть спиной  к  ним,  но он заставил  себя сесть  боком.
Краем  глаза он видел  их  и знал,  что  они говорят  о нем. Затем Федька  с
грохотом поднялся и направился к  его столу. Он сел рядом на стул и поставил
локоть возле тарелки.
 - Ну как? -  спросил Федька. Он ухмылялся,  растягивая  губастый рот, и
сопел над ухом Пронякина.
 - Тридцать три.
 - Чего - тридцать три?
 - А чего - ну как?
 - Как работенка, спрашиваю.
 -  Ничего,  не пыльная. Скаты  в  порядке, поршня не  стучат, нигде  не
заедает.
 Пронякин   продолжал   есть,  неторопливо   и  старательно,   как  едят
утомившиеся  люди. Федька  все сопел, не  зная,  с чего  начать.  Наконец он
спросил, придвинувшись:
 - Пивка не выпьешь?
 - Не хочется.
 - Что так? Веселей бы у нас разговор пошел.
 - А мне и так весело.
 - Понятно. - Федька  откинулся  на стуле и заговорил громко, как  будто
нарочно, чтобы все слышали: - Героем себя чувствуешь. Приятно небось?
 Пронякин не ответил. Федька опять придвинулся.
 - Ну чего молчишь?
 - Жду: может, ты чего умного скажешь.
 -  Где уж нам, - вздохнул Федька. - Один ты у  нас такой умный.  Другие
против тебя сплошь дураки.
 Федька  все   ухмылялся,  лукаво  сощурившись.   Но  если  б  он  вдруг
развернулся  и ударил, Пронякин не удивился бы.  Он весь напрягся, чувствуя,
как застучало в виске от еле сдерживаемой ярости.
 Но Федька не ударил. Он спросил лениво:
 - А встречали как - не понравилось?
 - Понравилось, - сказал Пронякин, глядя на него  в упор. - Это не ты ли
свистел?
 - Нет. -  Федька  замотал головой.  - Не я. Такие  штуки  не уважаю. И,
между прочим, если б знал кто, сам бы, может, ему по физике свистнул.
 - Это и я сумел бы.
 -  Ну  понятно.  Смелый  парень,  что  и  говорить.  Одно,   понимаешь,
непонятно: что же это ты делаешь, черт с рогами? За что ты нам всем  в морду
плюешь?
 - Это как?
 - А так!  - сказал Федька.  - Думаешь, ты один  такой  - все  можешь? А
другие  не могут?  В коленках  слабы?  Ошибаешься, Витя. Тут покрепче твоего
найдутся. Только наш "ЯАЗ" не потянет, хоть ты ляжь под  него. Может, и рады
бы лечь,  только он  все равно  не  потянет. Так что,  пойми, мы тут  не  от
хорошей жизни груши околачиваем.
 - Сочувствую вам, - сказал Пронякин. - Да помочь не могу.
 Федька  молчал, уставясь на него тяжелым взглядом  побелевших глаз.  От
злости у него дрожали скулы.
 - Помощи никто  у тебя не просит. А  просят, чтоб  ты жлобом  не был...
который  за четвертную  перед  начальством  выпендривается.  Ей-Богу,  перед
другими бригадами за тебя совестно. Приняли  вроде бы тебя неплохо, да и сам
ты  поначалу ничего  показался...  Или,  может,  что  не  так  было?  Может,
обижаешься?
 - Нет. Давно уж не обижаюсь.
 - Ну  так за каким же чертом в  дождь ездишь?  Кому  глаза  колешь? Или
хочешь,  чтоб  нас  потом  Хомяков  пиявил  - вот,  мол,  был  почин,  а  не
поддержали?..
 "Вот оно  что! - подумал  Пронякин. Тяжелая  квадратная  голова Мацуева
склонилась над кружкой, которую он сверху накрыл ладонью и, хмурясь, шевелил
бровями. - Значит, сам ты запретить не можешь. А к Хомякову ты не пойдешь".
 Было  тихо,  лишь  звякала  посуда,  и  еще  Гена  Выхристюк,  небрежно
облокотясь на прилавок, кокетничал с поварихой:
 -  Приходишь  к вам  с  единым стремлением в мыслях  -  быка съесть.  А
похлебаешь кулешику вашего, кашки пшенненькой, то да се, и аллеc гут гемахт,
как немцы говорят, а по-русски значит - боле не желается!
 Повариха  расплывалась  лоснящимся  лицом  и  утирала  тряпкой  могучую
розовую шею.
 - Я за ваши  глаза не отвечаю, - громко сказал Пронякин. - А  стыдиться
вам тоже нечего. У меня "мазик" хотя  и старенький, да удаленький. Так что я
свои двадцать две ходки сделаю. Смогу - и двадцать третью сделаю.
 -  Много, думаешь,  толку от твоих  ходок? - сказал  Федька.  -  Только
экскаватор зря энергию жгет.
 - А про то не  моей голове думать. Я не геройством  занимаюсь... Просто
я, понимаешь, на твой гарантированный двадцать один рублик не согласен.
 - Что ж ты раньше не сказал, чудак? Мы  бы уж  тряхнули  мошной, так  и
быть, насобирали бы тебе по рублику. Или даже по трешке. А то - давай кепку,
пройдусь. Хочешь?
 Пронякин  промолчал, едва сдерживаясь, чтоб  не  заорать на Федьку. Это
вышло бы и вовсе по-дурацки.
 - Значит, так? - спросил Федька, вставая. - Хорошего не делаешь, гляди,
Витя, учти.
 - Гляжу, - сказал Пронякин. - Сам гляди.
 Он  доел, тяжело двигая  желваками,  выпил  прозрачный  компот,  заедая
черным  хлебом,  и встал. Проходя  мимо  них, он натягивал кепку  так,  чтоб
локтем прикрыть лицо. Они были заняты едой и пивом.
 До конца перерыва оставалось слишком много времени, которое некуда было
деть. Он  поставил  свой "МАЗ" у въезда в траншею и курил, ожидая сирену. Но
ему не  курилось, ему хотелось бросить все и  уйти пешком в  поселок. Он еще
успеет на последний автобус, если только автобусы ходят по такой грязи, а не
то пройдет  пятнадцать километров пешком  до  шоссе, а там проголосует, а из
Белгорода пошлет телеграмму жене, чтоб выслала денег на дорогу.
 Но тут же он вспомнил, что жена и  сама,  наверное, уже в дороге. "Хоть
бы скорее ты приехала", - сказал он ей.
 Послышалось несколько тугих,  упругих ударов. Это была  последняя серия
взрывов. Потом сирена дала отбой.
 За час дорогу  совсем  завалило комьями раскисшей глины, и ему пришлось
сбросить скорость на первом  же спуске. К тому  же вдруг отказал дворник,  а
стекло  залепляло  мельчайшей капелью. То и  дело приходилось протирать  его
рукавом.  Из-за  этого  он  не сразу  обнаружил экскаватор  Антона. Забой, в
котором они работали, был теперь разворочен  взрывом,  а экскаватор стоял  в
полусотне шагов от него, и Антон тащил на плече провода.
 -  Ты что?  - спросил Пронякин. - Никак, сматываться решил? - Втайне он
даже надеялся на это.
 - Вылазь, - сказал Антон. - Погляди-ка, чего они там наковыряли.
 Пронякин  подошел  к забою.  Антон бросил  провода и  тоже  подошел. Он
оставил  свою куртку в кабине  и был в тельняшке с  закатанными выше  локтей
рукавами и в тапочках  на  босу ногу, а на затылке чудом держалась крохотная
кепочка - точно не было мороси и холода, пронизывающего до костей.
 Там, куда  они смотрели, среди рваных ломтей серо-голубой глины  лежало
несколько  осколков  какого-то  камня, присыпанных красной  пылью.  Пронякин
сошел вниз и, подняв один осколок, вытер его о штаны.
 Осколок  лежал  на  его  ладони. Он был  тяжелый и  острый, как обломок
гранита,  и  точно  склеенный  из  разных,  плохо  пригнанных  друг к  другу
пластинок.  И цвет у него был  странный: издали грязно-бурый, как запекшаяся
кровь,  а  вблизи  -  с  сильными  проблесками  сиреневого,  переходящего  в
темно-свинцовый.  Точно  железо  в горне,  нагретое до малинового каления  и
слабо мерцающее, остывая под слоем окалины и пепла.
 - Это чего? - спросил Пронякин.
 - Надо полагать, синька, - сказал Антон.
 - Синька?
 - Ну да. Самая что ни на есть богатая курская руда.
 - Неужто курская руда?
 -  Ну, скажем, белгородская  - сказал Антон. - Да ты чего  - первый раз
видишь? У меня ж таких полна тумбочка...
 - Не знаю, - сказал Пронякин. - Не видел.
 - Вон взрывники идут, они тебе все объяснят.
 Меланхолично  и не спеша взрывники  осматривали развороченные лунки. Их
было трое, в одинаковых брезентовых дождевиках с остроконечными капюшонами и
в резиновых сапогах, - три фигуры, появившиеся из туманной полутьмы карьера,
будто тени, внезапно отделившиеся от стены. Они подошли, шагая по лужам, и у
них  оказались  одинаковые  лица с  застывшим  на  них  разочарованием. Оно,
вероятно, было такой  же их  принадлежностью, как  дождевики  с  капюшонами,
резиновые сапоги и непременное: "Взрывник ошибается только раз в жизни".
 - Ну что, ребятишки, - спросил  Антон,  - набабахались  вволю? Не знаю,
как у вас, а у меня таки башка колоколом звенит.
 Они посмотрели на него с легким презрением.
 - Разве ж это взрывы? - сказал один из них.
 -  Дали  бы  тонн тридцать динамита,  так мы б тебе  бабахнули. Враз бы
рудишка выскочила.
 - А карьер? - спросил Антон. - Эдак вы и карьер завалите.
 - Вот то-то и оно, - вздохнул второй.
 Пронякин  молча протянул взрывникам осколок, на  который они покосились
нехотя, и первый из них равнодушным тоном объявил:
 - Синька. То, что ты держишь, синька.
 -- Стало быть, руда?
 Они пожали плечами.
 - Не ошибаетесь?
 Второй с готовностью отчеканил.
 - Взрывник ошибается только раз в жизни.
 - Ведь это что же значит, - спросил Пронякин, - ведь это мы, выходит, в
руду пробились?
 - Погоди  пробиваться,  - сказал второй  из  них,  -  не  пробились,  а
извлекли.
 - Не один черт?
 - Ты, Витя помалкивай,  -  сказал Антон, усмехаясь.  -  Они, понимаешь,
корифеи, им видней.
 - Пробиться, - объяснил третий, - это значит в большую руду.
 - А это какая? - спросил Пронякин. - Маленькая?
 -  Не маленькая, а просто, должно  быть, глыба. Тут, верно, и ковша  не
наберется.
 Третий из  них, с розовым шрамом, пересекавшим бровь,  и с замусоленным
блокнотом  в  руках, был,  наверное,  старшим.  Он  сошел  в  забой  и  стал
разгребать руду носком сапога. Под ней опять была глина.
 - На сколько заводили? - спросил он, не оборачиваясь.
 - Метра на два, - ответили двое других.
 - А точнее.
 Они  задрали   полы  дождевиков  и  вытащили   такие  же   замусоленные
блокнотики.
 - На два метра, - сказали они почти одновременно.
 - Маловато, - сказал старший и вздохнул. Потом он поднялся к ним. - Это
какая отметка? Двести девятнадцать? В воскресенье попробуем массовый выброс.
Здесь.
 Тень улыбки прошла по их лицам. Они давно мечтали о массовых  выбросах.
Стоя над забоем, они пометили  что-то в своих блокнотиках и спрятали их, все
трое, под полы дождевиков.
 - Вот так, - сказал старший. И снова вздохнул.
 На их  лицах оставалось все то  же  разочарование. Они постояли и ушли,
так  же не спеша, как и появились, и  растаяли  в  туманной полумгле.  Затем
Пронякин  снова  увидел  их, поднимающихся  друг  за  другом  по  деревянной
лестнице. Они  поднимались к своей палатке, спрятавшейся на  краю карьера, в
дубняке.
 - Пошли, - сказал Антон. - Нечего тут стоять. Вези породу.
 - Повезу, что же делать.
 Пронякин все стоял внизу,  разгребая  глину носком сапога. Потом выбрал
несколько крупных осколков и набил ими карманы.
 - На память берешь? - спросил Антон.
 - Что-то не верю я твоим корифеям. Да они и сами себе не верят.
 Антон  усмехнулся и не ответил. Молча они подвели машину к экскаватору,
и Антон спрыгнул с подножки, поднялся в свою кабину и наполнил кузов серой и
вязкой глиной, уныло бухающей при ударах о железо бортов. На нее  было тошно
смотреть. И Пронякин, посмотрев,  как она  уложена, скривился, как от зубной
боли,  и  молча  отъехал.  Проезжая  мимо  забоя,  он  снова  увидел  синие,
сверкающие под дождем осколки и, притормозив, крикнул Антону:
 - Слушай, подводи сюда свою машинку!
 - А я чего делаю? - ответил Антон.  - Мне там положено ковыряться, я  и
подведу.
 - Давай. Они, понимаешь, корифеи, а ты все ж таки подводи...
 Пронякин поднялся  наверх сравнительно легко, по старой  своей колее, и
застопорил у конторы. В тесном коридоре на  полу,  привалясь к стене, сидели
шоферы. Они  разговаривали и смотрели  на дождь в распахнутую настежь дверь.
Он  прошел  мимо них тяжелыми хлюпающими шагами и кулаком распахнул дверь  в
комнату начальника.
 Хомяков сидел на краю стола, заваленного бумагами, и, раскачивая ногой,
диктовал осевшим монотонным голосом:
 -   ...   В  текущем   третьем   квартале  текущего  тысяча   девятьсот
шестидесятого  года  нами  было  вынуто экскавацией... песков,  суглинков  и
непромышленных, а также скальных пород... скальных пород... общим объемом...
Входи, Пронякин, слушаю тебя.
 На фоне окна плоско темнел силуэт женщины. Она повернулась и  вышла  на
свет, и он узнал ее. Он танцевал с нею тогда на "пятачке". Только теперь она
была в лыжных мохнатых штанах и грела руку в кармашке перкалевой куртки.
 -  А, это вы! -  сказала она. И  спросила, чтобы что-нибудь спросить: -
Что, много воды в карьере?
 - Хватает... А вы почему знаете, что я из карьера?
 - А потому, что здесь уже говорили про вас.
 Она смотрела  на  него с любопытством,  щурясь и  положив в  рот кончик
карандаша. Пронякин, поколебавшись, протянул осколок Хомякову.
 - Что это?  - Она постучала карандашом по  куску  руды.  -  Это синька,
Володя.
 - Вижу, - сказал Хомяков, не меняя позы. - Откуда это у тебя? Где взял?
 - Где взял, там не убудет, - ответил Пронякин. - Пожалста.
 Он вывалил все, что у него было в карманах,  на стол. Хомяков отодвинул
бумаги.
 - Давно ты оттуда?
 - Только что. Да вот в обед взрывали, полчаса не прошло.
 --  Прошло, - сказал Хомяков. - Полчаса прошло.  А взрывники не звонили
мне.
 Пронякин пожал плечами.
 - Не знаю. Наверное, сомневаются они.
 -  А  ты  не  сомневаешься?  - Хомяков  взял его  за  локоть неожиданно
сильными, цепкими пальцами и легонько притянул к себе. Он был очень спокоен,
он  снисходительно  улыбался, едва  заметно, одними глазами, сквозь  очки, а
все-таки пальцы у него подрагивали,  и  Пронякин это чувствовал локтем. - Ну
что ж, это даже хорошо. Не знаешь, какая отметка?
 -  Точно не скажу. То ли  сто девятнадцатая, то ли двести. В общем, вот
так. Это аж в том конце. Как раз где нижний экскаватор стоит.
 -  Слушай-ка,  милый,  а  ты  знаешь, что  такое  двести  девятнадцатая
отметка? Это не на том конце  и не на  этом. Это двести девятнадцатый метр -
от  уровня  мирового океана.  Понимаешь?  А  нам  обещали  умные  люди,  что
промышленный уровень начнется не раньше двести шестнадцатого. Отсюда мораль:
три метра вскрыши. Копать нам, не перекопать.
 - Что-то не верю я вашим корифеям, - упрямо сказал Пронякин. - И  умным
людям не верю. Я вот чувствую - копни только поглубже...
 - Понятно, - улыбнулся Хомяков. - Успокойся, Пронякин. Выпей  воды. Это
какой, Риточка?
 - Не знаю. - Она улыбнулась тоже. - Третий, наверное?
 - Нет, -  сказал Хомяков. - Это седьмой. Третий  был  Коля Жемайкин. Он
приволок мне  на плече  вот эту  чертову дуру.  Из-за нее у  меня  теперь не
открывается ящик. - Он постучал пяткой по тумбе стола.
 - Ну-ка,  Пронякин,  у тебя силы много... Нет, нижний не  пытайся. Тащи
любой повыше.
 Пронякин  с трудом  вытащил ящик. Он  весь до краев был полон такими же
осколками. Пронякин  взял один из них и сравнил его со своим.  Должно  быть,
вид у него был ошарашенный, потому  что Рита посмотрела на  него участливо и
как будто с сожалением.
 - А ты знаешь, Пронякин, - спросил Хомяков, - что такое джин в бутылке?
 - Ну, допустим...
 Он не знал, что такое джин  в бутылке. Он никогда не  пил джина. Он пил
обычно водку и пиво.
 -  Когда ко  мне  прибежал  впервые  Боря  Горобец  и принес вот  такой
осколочек,  я его  чуть не расцеловал. И Борю,  и  осколочек.  И  побежал  в
карьер. На полусогнутых.  Задрав штаны от  радости. Но прошло еще три тысячи
лет, и если ко мне еще  кто-нибудь придет и притащит  вот такую глыбу... вот
такую, Пронякин... и скажет: "Бегите, там пошла руда", - я уже не побегу. Я,
наверное, запущу в него графином.
 Пронякин  стоял,  тяжело  наклонив  голову,  сминая и разминая  в руках
кепку. Он чувствовал себя так, точно его уличили во лжи. Он хотел предложить
Хомякову  поехать с ним сейчас в  карьер  и  боялся, что тот поднимет его на
смех.
 - Так что  я не побегу, - повторил Хомяков. - Если бы ты мне еще машину
привез, ну,  тут уж  не захочешь,  а  побежишь... Ох,  черт,  а сердчишко-то
все-таки  екает.  Напугал  ты меня. Ну, ладно, Пронякин, я тебя приветствую.
Извини, ради Бога, зашились мы тут совсем с этой бюрократией.
 - А все ж таки... - сказал Пронякин.
 Он  не знал, что такое "все ж таки" и почему ему  так захотелось, чтобы
руда  появилась  сегодня. Может быть, потому, что ему так мало  везло. Может
быть, все  повернулось бы  опять к  тем солнечным  дням, когда  еще не  было
дождей, когда все как будто хорошо начиналось и никто не говорил ему, что он
кому-то колет глаза.
 - Ступай, ради Бога, - сказал Хомяков, досадливо морщась. - Не срамись.
Ты же умный парень... Дождь идет. Ну какая сейчас может быть руда!..
 Пронякин медленно повернулся и пошел к двери.
 - Да, постой-ка,  - сказал  Хомяков. Он снял очки и  протирал  их мятым
серым платком.  - Мне  говорили,  что  ты  ездишь  под дождем  в карьер. Это
опасно,  Пронякин.  Я  должен  тебя предупредить.  Понимаешь,  это  ненужные
фокусы.  Почина  здесь не получится. Подумают,  что ты  просто  гонишься  за
заработком.
 - Может, так оно и есть, - сказал Пронякин.
 Он ждал, что  они  еще что-нибудь  скажут ему.  А они  ждали, когда  он
уйдет. Он надел кепку и вышел.
 В коридоре  уже  никого не было.  И возле конторы тоже никого  не было:
одни,  верно, набились  в  столовую, а другие дремали  в кабинах, прислонясь
виском  к стеклу. Он  стоял посреди пустыря, под моросящим  дождем, в грязи,
жирно расползавшейся под его сапогами, решительно не зная,  куда себя  деть.
Потом увидел свой "МАЗ", стоящий с полным грузом и невыключенным двигателем.
Вот  это,  пожалуй,  единственное, что можно было сделать, не слишком  ломая
голову, - поехать и высыпать породу в отвал. И он побрел к машине, сел в нее
и поехал.
 Маленькая  фигурка  все  еще горбилась под навесом и слабо зашевелилась
при виде его.
 - Совсем забыл про тебя, - сказал Пронякин. - Полезай в кабинку, хватит
тебе мокнуть. Да и покушать пора.
 - А ты больше не будешь ездить?
 - Наверно, не буду.
 - Что же ты! - сказала она, усаживаясь. - Ты же только восемь сделал.
 - А пес  с  ними, с ходками. Я, может, сейчас руду повезу.  А может, не
повезу.
 - Руду-у?
 - Ага-а...
 - Большую?
 - Ничего, порядочную.
 - Пробились, значит? Ты пробился?
 - Да не я. И не пробились, а извлекли. Корифеи говорят, поняла?
 - Ой, слушай... Я с тобой поеду в карьер! - сказала она решительно.
 -  Дуреха  ты, -  ответил  он  удивленно  и,  мгновение  поколебавшись,
вспомнив заваленную глиной дорогу,  покачал  головой. - Никуда ты со мной не
поедешь. Обедать будешь. У конторы ссажу.
 -  Ну  возьми,  пожалуйста. Я  очень  прошу. Очень.  Он помолчал -  ему
все-таки хотелось взять ее - и ответил:
 - Нет.
 Он  высадил  ее  у конторы,  и она возвратила ему  ватник.  Она все  не
уходила и смотрела на него, зябко поеживаясь.
 - Ну, не обижайся, - сказал он. - Иди. В другой раз покатаю.
 - А может, подождать тебя?
 - Зачем?
 Он включил сцепление и поехал. Лужи блестели в карьере, они расползлись
и уже соединились  проливами, а пробившаяся подземная вода стекала  в  них с
рыжих ржавых утесов. И  на дороге тоже блестели лужи. На повороте, когда его
стало  заносить,  он  догадался сбросить  скорость и вытер рукавом мгновенно
вспотевший лоб.
 Экскаватор  уже  стоял   в  забое,  наклонившись  вперед,   как  судно,
уткнувшееся носом  в крутую волну, и стрела ходила снизу вверх. Он  подъехал
вплотную, хотя это  было  строжайше  запрещено: повернувшись, экскаватор мог
повалить и раздавить машину.
 Антон показался в разбитом окне и закричал сквозь гудение моторов:
 -  Витька,  кажись, и в  самом деле большая пошла. Я вот ее  разгребаю,
дуру, разгребаю, а она не кончается!..
 - Она не кончится,  Антоша! - заорал  Пронякин, чувствуя неожиданный  и
сильный  прилив нежности и  к Антону,  и к  стреле с  умной и  хитрой мордой
ковша, и к руде,  которая  не кончается. Он объехал весь забой, полный синих
осколков, и опять подкатил к экскаватору. - Она теперь, видишь ли, до самого
центра земли. Тут тебе на тыся