чу лет разгребать, Антон!..
 - Чего ты разошелся? - спросил Антон. - И куда ты, балда, подкатываешь?
Я ж тебя угробить могу в два счета.
 - Можешь, Антоша! - обрадовался Пронякин. Все можешь.
 - Ты сказал там кому-нибудь?
 - Понимаешь, они же все сдурели. Мы им такого гвоздя воткнем!
 - Ладно, не хорохорься. Ты лучше  подставляй-ся.  Сейчас я  тебе ковшик
всыплю. Первую повезешь!
 Отъезжая  и разворачиваясь,  Пронякин  стоял на подножке,  правя  одной
рукой, и орал:
 - Антоша, на один ковшик я не согласен. Ты мне лучше полтора насыпай!
 - Полтора не потянешь! - крикнул Антон, заводя ковш снизу. -  От силы -
с четвертью. Да куда тебе столько?
 - Не могу я один ковш везти, Антон!
 - Почему не можешь, Витя?
 -  Потому  что  я  привезу,  а  они  скажут:  "Подумаешь,  один  ковшик
наскребли!" А я им: "А  вот и врете, а вот и не один, а с четвертью. Сколько
мог, столько и взял. Мог бы три взять - три бы взял!"
 - Ну хрен с тобой, - сказал Антон. - Подставляйся!
 Перебирая рычаги и напряженно  всматриваясь, он вывел ковш и задрал его
высоко  в  белесое  небо.  Тяжелый ковш  закачался  над  машиной, постепенно
опускаясь, и вдруг, лязгая, отвалилась его нижняя губа, и в кузов со звонким
железным  стуком обрушилась мокрая синька.  Машина,  заскрежетав,  осела  на
рессорах.
 - Хорошо кладешь, Антон! - закричал Пронякин. - Просто дивно. Всегда бы
так сыпал. Только жилишь ты, Антон. Неполный кладешь.
 - Кто тебя разберет... Может, хватит? Дальше-то ее рыхлить надо.
 - Уговор, Антоша! Четверть клади.
 - Витька, ты ж учти: руда - она тяжелая.
 - А была  бы  легкая, так я б  ее  в  кепке дотащил. Еще четверть ковша
машина почти не почувствовала. Она и без того глубоко сидела на рессорах.
 - Видишь, -  сказал Пронякин, пиная носком баллон. - Что это  для  нее?
Чем больше кладешь, тем ей легче.
 Антон вылез и, подойдя, покачал с сомнением головой.
 - Может, отсыплешь все-таки, Витя?
 - Ни грамма! - сказал Пронякин. - Ничего, зато сцепление лучше.
 - Лучше-то лучше, - сказал Антон. - Но уж если поползет...
 Он  посмотрел  вверх, на петляющую  дорогу,  и  на  миг Пронякину стало
страшно.
 -  Да, уж  если поползет...  Ладно, не ворожи.  Доеду.  Зато  уж какого
гвоздя мы им воткнем!
 -  Тихо как, - сказал Антон. - Все  куда-то попрятались. Хоть  бы  речу
кто-нибудь толкнул, что ли...
 Дождик все накрапывал, и Пронякин сказал:
 - Валяй в будку, Антон. Простудишься.
 - Лирик ты,  - сказал Антон. - Есенин... Завтра погуляем,  а? В кинишко
сползаем. Чего-нибудь, наверно, хорошенькое привезут.
 - Наверно.
 Пронякин  сел  в  кабину. Антон не выдержал, пошел  рядом с  машиной  и
вскочил на подножку.
 - Не надо,  Антон, отстань, застишь мне только свет, - сказал Пронякин.
- Я сам повезу. Понимаешь, мне надо, чтобы я сам привез...
 -  Ладно,  - рассмеялся Антон, соскакивая.  -  Сам так сам. Покличь там
напарничка моего, пускай сменит. А то не евши который час сижу.
 -- Покличу, - сказал Пронякин.
 Когда он уже отъехал немного, Антон закричал ему вслед:
 - Лопата у тебя есть?
 - Есть.
 - Почаще соскребывай. Скользит, а?
 - Скользит, проклятая.
 - Полежишь  миллион лет,  не  так заскользишь, - сказал Антон.  - Скажи
там, пускай бульдозер пришлют.
 - Скажу!
 Он  ехал  - нога  над педалью тормоза, а  другой он выжимал  до предела
подачу топлива, а руки вцепились в баранку и лежали на ней локтями. Отчаянно
буксуя, виляя задом, машина взяла первый подъем.
 Он вздохнул облегченно и почувствовал, как жарко его спине и лицу.
 -   Тяжела!  -   сказал  он  себе  и  опять  устрашился   этой   глины,
свинцово-голубой  и  скользкой, как раскисшее мыло.  - А ничего  не  тяжела!
Сукин ты сын, Пронякин, - сказал он громче, чтоб подбодрить себя и машину. -
И больше ничего!
 И  снова он  выжал  педаль подачи  топлива, упершись плечами  в  спинку
сиденья,  и  быстро  переключил  скорость.  Стрелка  спидометра  дрогнула  и
поползла -  так медленно и напряженно, точно это она и  тащила перегруженную
машину.  Он призвал  к  себе на  помощь  все  мужество  и  злость, все  свое
отчаянное умение и лихость шофера, исколесившего много дорог, бравшего много
подъемов. Он хотел бы все это передать теперь машине,  от которой  он ничего
не мог потребовать, а мог только просить:
 -  Ну,  еще  немножко, милая! Ну вот,  ты  же умеешь, в  тебе  же  силы
столько. Ну, не дрожи, не раскисай, не бойся, ведь руду везешь!..
 Он повернул,  стараясь  держаться  ближе  к склону, и  опустил  руку на
рычаг, чтобы притормаживать двигателем, если машина покатится  назад. Но все
обошлось, и он вздохнул облегченно, взобравшись на третий горизонт. Тогда он
выглянул и  поискал глазами  Антона. Тот  стоял неподвижно и смотрел, задрав
голову,  вверх.  Пронякин  едва различал полосы  на  его  тельняшке. И  едва
долетел до него крик Антона:
 - ... скребыва-ай!
 - Ничего! - ответил Пронякин, не надеясь, что  Антон  его услышит, хотя
ему  самому несколько раз,  когда сильно  заносило  зад, хотелось  вылезти и
соскрести лопатой налипшую глину. - Ничего, доеду!
 А машина все шла, и ничего  с нею не  случалось, и понемногу страхи его
рассеялись, а мысли обратились к тем, кто ждал его там, наверху.
 - А вот  я вам всем и докажу, - бормотал он, стискивая зубы, в то время
как  руки  его  одеревенели  на  баранке,  которая  могла  в  любую  секунду
вывернуться. - Сейчас увидите. Сейчас пожалеете, мне бы только доехать!
 Чаша  карьера  поворачивалась  под  ним, как горная  долина  под крылом
самолета. Она  была заткана  мельчайшей сетью дождя, и  дно ее с блестевшими
лужами терялось  в сизой  полутьме. Он снова вспомнил о глине  - сколько  он
намотал ее на колеса, - и  опять  ему сделалось одиноко  и  страшно. У  него
закружилась голова и похолодело в груди.
 Но вдруг ему пришло  в голову такое, отчего снова стало легко и весело.
Он увидел себя, как он  подъезжает  к конторе,  поднимает кузов и вываливает
все  это, что он  привез,  прямо  в слякоть и грязь, прямо перед крыльцом. А
потом  стоит и хохочет,  хватаясь за бока и  глядя на их выпученные глаза, -
долго и язвительно.
 Впрочем, не очень долго.  И  не  очень язвительно. В конце  концов  они
неплохие, теплые ребята черт знает, какая кошка между ними пробежала. И что
он им станет  доказывать? Он просто вывалит руду, да и все, и пусть копаются
в ней, и он тоже будет копаться, перебирая тяжелые синие осколки.
 Так он поднялся на четвертый горизонт, где уже совсем не пахло  затхлой
сыростью карьера, - только пьянящий запах своей же солярки. Он  убрал ногу с
педали тормоза и поехал, правя одной рукой, высунувшись под дождь и ветер.
 -  Эй,  где  вы  там,  черти с  рогами?  Сеноман-альба!  Апт-неокома! -
закричал  он  просто  так, чтобы  успокоить себя  и  машину. Потом  повернул
голову,  увидел  совсем уже  крохотного Антона и  закричал  ему:  -  Антоша!
Погуляем, а?
 Антон стоял и не двигался и все смотрел вверх.
 "Чего это я?  -  спросил  себя  Пронякин.  -  Чего  это с  тобою  нынче
сделалось? -  Он  вертелся  на  сиденье,  как на  горячей плите.  -  Чего ты
петушишься? Приснилось тебе, что ли, чего?"
 Его охватило вдруг странное ощущение нереальности всего, что он делает.
Как будто это было  с  ним не теперь, а когда-то, давным-давно, может быть в
детстве, когда он бежал  с какой-нибудь радостью  к матери и знал наверняка,
что она обрадуется, потому  что лучше  всех это умела  делать  она  одна,  о
которой  он  уже  почти  ничего  не  помнил. Но между  тем справа был мокрый
глинистый склон карьера, а слева - обрыв и  серое слезящееся небо, и это он,
Пронякин Виктор, вез  первую  руду с Лозненского рудника. Руду, которую ждут
не дождутся и Хомяков, и Меняйло, и Выхристюк  и  про которую завтра  утром,
если не нынче же вечером, узнают в Москве, в Горьком, в Орле, в Иркутске и в
других  местах, где  он  успел побывать и где  не пришлось. Он вспомнил, как
говорили в  поезде, когда он ехал сюда, что ни один рудник  в мире не выдает
такой богатой  руды,  как  эта  знаменитая синька, в  которой  до семидесяти
процентов чистого железа. Она  потому и синяя, что вороненое  железо смотрит
из нее на белый свет.
 "А любопытно бы знать, что из нее сделают, из этой руды? - вдруг пришло
ему в голову.  И  в нем опять заговорила  старая  привычка  подсчитывать.  -
Антошка мне верных шесть тонн сыпанул, это как  пить дать, я ж чувствую. Ну,
скинем  полторы  шлаку, ну  две, но  ведь тонны  четыре  чистых! Во, страсти
какие.  А много ли  это  или  мало, Пронякин? Как  знать.  Для хорошего дела
всегда  не хватает, это уж известно. И куда  она пойдет, чем она станет,  ты
тоже наверное, не узнаешь... Но это, наверное, и не моего ума дело, мое дело
только везти, ну вот я  и везу. И всегда мое  дело  было только везти, а что
тебе там в кузов положат, то уж не наша забота, лишь бы рессоры не садились.
Очень неважно себя чувствуешь, когда рессоры садятся. Вот как сейчас..."
 А машина все шла, она приближалась к  цели,  он чувствовал  это  каждым
нервом, и это  было сильное чувство, даже, пожалуй, слишком сильное,  потому
что от него нетерпеливо подрагивали руки, а вот это уже было плохо.
 "Только не надо сейчас об этом, - приказал он себе. - После об этом. Ты
лучше - глаза в руки и гляди, гляди на дорогу".
 И он все  смотрел  на  дорогу, на  комья глины, которые приближались  и
уползали под колеса, и ничего не мог с собою поделать.
 "А когда же "после"? - спросил  он  себя. - Вот так  мы все на  "после"
оставляем, а на самом-то деле потом уже о другом думаешь и - не  так. И кому
же думать, как не мне, ведь это я везу. Я, не кто-нибудь! И не последний  я,
а первый..."
 "Сказать женульке, не поверит,  - подумал он  печально. -  И правда, уж
столько  мы с тобою мыкались, столько крохоборничали, что и поверить  теперь
трудно, хотя ты меня и знаешь... Но ведь
 хлопцы-то подтвердят, хлопцы же врать не станут?"
 Так он  поднялся  на последний, пятый,  горизонт и  повернул к выездной
траншее. Здесь он всегда  обгонял их всех, но  теперь  гнать не следовало, а
нужно  было  взять  себя  в руки,  и успокоиться, и ждать,  когда  покажутся
верхушки яблонь. Он ждал их долго и заждался, а когда они наконец показались
- сизые и едва приметные на сером,  - он даже забыл сказать им свое обычное:
"А вот и мы!"  - и круто поворотил к ним,  видя, как  они сливаются  густыми
кронами, видя людей, показавшихся вдали у выезда.
 И  вот  эти яблоньки дрогнули  и  поползли - влево, все влево,  к  краю
ветрового стекла, оставляя за собой  прямоугольник пустого хмурого неба.  Он
не сразу понял, что такое  случилось с ним, а  потом почувствовал мгновенную
дурноту  и слабость. Весь облившись  потом, он круто вывернул руль в сторону
заноса - это всегда кажется  страшным, но в  этом всегда  спасение. Яблоньки
остановились, но назад уже не поползли, и он рассердился на себя:
 "Зеваешь, скотина! Хорошо еще, девку не  посадил, вот уж было бы визгу.
Но ты все-таки, Пронякин, смотри, этак недолго и загреметь..."
 Но он уже гремел, хотя и не знал этого, потому что  не видел, как левое
заднее колесо зависло  уже над обрывом  и вращается - бешено и бессильно.  А
другое колесо, жирно облепившееся глиной, слабо буксовало  на мокром бетоне,
и машина  потеряла  ход, а значит,  и не слушалась руля, хотя  он вцепился в
баранку со всей силой испугавшихся рук.
 Он все понял, когда, вывернув руль еще и еще раз, уже не смог поставить
на место яблоньки, все
 ползущие  влево.  Просторная  кабина  стала  вдруг тесной, как  ящик, в
который тебя втиснули, согнув  в три погибели. Он успел бы выскочить из нее,
если бы ехал с открытой дверцей, если бы сиденье водителя было справа и если
б он догадался выскочить в первое же мгновение.
 Вдруг он  увидел тучи, быстро  пронесшиеся  в  ветровом стекле, услышал
скрежет  резины  и  дробный  стук посыпавшейся руды.  "Рассыпал, скотина!  -
сказал он себе. - Доигрался, допрыгался, оглоед, дерьмо собачье! - Он уже не
боролся, а лишь держался за баранку, смутно надеясь, что машина удержится на
четвертом горизонте. - Но если  нет, тогда - все!  Восемьдесят  пять метров.
Все!"
 Машина  не  удержалась  на четвертом  горизонте.  Она  тяжко  сползла и
грохнулась о бетон, а потом заскользила, и тяжесть руды повлекла  ее дальше,
вниз. Он  увидел  белый пласт мела, потом небо и  новый, коричневый пласт, и
снова  небо,  а  затем нарастающий  в  полутьме свинцово-голубой цвет - цвет
океана, приготовившегося к шторму.
 Что-то  ударило   сзади  по  кабине,  и   он   услышал  жалобный  вопль
сплющиваемого железа. С  грохотом покатилась  руда. "С машиной все - загубил
"мазика", - успел он подумать. И тут же  ощутил жестокий хрустящий удар чуть
ниже затылка, от которого брызнули слезы и  все слилось в черно-желтом хаосе
вращения, а  голова  вдруг  потеряла опору.  Второй удар пришелся в борт и в
стекло,  и  он инстинктивно зажмурился и  сполз коленями  на  слякотный  пол
кабины, прикрываясь локтями, чтобы осколки не  попадали в лицо. Но ударило в
третий раз, и осколки попали в локоть.
 "Когда же кончится? Господи, когда же кончится?" - подумал он с тоской,
пока  его куда-то  влекло  и  било  со всех сторон.  Но  это  еще  долго  не
кончалось, он успел  потерять  сознание от боли в  затылке и в локте и снова
очнуться, а машина все катилась по  склону. Последний удар бросил его  сзади
на руль, так что сорвало дыхание и что-то хрустнуло в груди,  и наконец  его
потащило   куда-то   в   сторону  и   рывком   остановило.   Ослепленный   и
полузадушенный, он услышал звенящую тишину.
 Он не слышал, как  отчаянно закричал Антон и взвыла аварийная сирена, и
не видел, как  полторы сотни людей  показались  на  склонах карьера, как они
бросились  вниз  и бежали, прыгая,  оскальзываясь на мокрой глине, падали, и
кувыркались, и  поднимались вновь, и  опять бежали, задыхаясь от бега, чтобы
поспеть к нему на помощь.
 Он услышал  только свист лопнувшего ската и странный  капающий звук.  В
звенящей тишине мерно падали тяжелые капли.  Он не знал, что это его  кровь,
он думал, что из пробитого трубопровода каплет на разогретый чугун солярка.
 "Выключить двигатель, - успел он подумать. - Сгорим..."
 Он имел в виду себя и машину.


8


 В сумерках на  улице Строителей  ровнял мостовую бульдозер. Скрежеща  и
лязгая,  он  вдавливал  осколки  щебня  в  зыбкое  тело  дороги  и  с  ревом
устремлялся к насыпи чернозема, опуская широкий  блестящий лемех  ножа,  как
слон в бою опускает бивни. Насыпь нехотя поддавалась жирные черные
 комья  выползали из-под траков, а бульдозер взбирался все выше, задирая
нож к свинцовому грозовому небу.  Постояв наверху и успокоясь, он скатывался
назад и отползал, готовясь к новой атаке.
 Бульдозерист посадил рядом  с собою маленького сына, и мальчик держался
обеими руками  за рычаг. Время от времени коричневая  ладонь  отца накрывала
его  руки и легонько  толкала  рычаг. Мальчик весело дудел, вытянув  губы  и
округлив  глаза, и смеялся,  когда они  с  отцом  почти  ложились на  спинку
сиденья.
 Всякий раз, когда  они взбирались наверх,  он видел  пегого жеребенка с
черным пушистым хвостом и  голенастыми длинными ногами. Жеребенок отбился от
матери и  тоненько ржал, а потом  прислушивался,  кося фиолетовым  глазом, и
мать  отвечала ему откуда-то хрипло  и тревожно.  Тогда он пускался  вскачь,
взбрыкивая  крупом  несколько  в  сторону,  но  тут  же  останавливался  как
вкопанный,  опустив голову и крутя  хвостом.  Он боялся бульдозера и высоких
тротуаров,  на которых молча стояли люди, а с  другого  конца улицы медленно
приближались к нему шестеро мужчин.
 Бульдозер  взлез на насыпь  и  остановился, затихая,  и жеребенок  тоже
замер, широко расставив ноги и  глядя на  приближавшихся людей, которые  шли
посередине улицы, касаясь друг друга плечами.
 - Папка, - спросил мальчик, - а куда это дяденьку Мацуева повели?
 Бульдозерист помолчал и ответил:
 - Никто его не ведет. Он сам себе человек. Идет куда хочет.
 - А я думал, он не хочет, а идет, - сказал мальчик.
 - Значит, нужно идти, сынок.
 Мужчины  все приближались,  и жеребенок, не  выдержав, кинулся от них к
бульдозеру.  Он проскочил  в  двух  шагах, задрав хвост  и вскидывая голову
мальчик сурово прикрикнул на  него басом.  Мужчины  свернули  на  тротуар, и
стоявшие там расступились перед ними молча.
 - Папка, поехали, - сказал мальчик.
 Бульдозер заворчал снова.
 Шестеро вошли в "Гастроном".  Женщины в большой и шумной очереди тотчас
же дружно  загалдели  на них.  Но Мацуев,  раздвигая  толпу  тяжелым круглым
плечом,  спокойно  объяснил,  зачем они пришли.  Тогда Федька  с  Косичкиным
смогли подойти к прилавку.
 Они купили колбасы, конфет, печенья, а Федька еще и  четвертинку водки,
и пошли через  весь  поселок к двухэтажному кирпичному строению, обсаженному
тонкими  продрогшими тополями, за  которым уже не было домов и уходила в лес
дорога к аэродрому.
 Девица в белом халате  приоткрыла  дверь  и, увидев парней, нагруженных
кульками и свертками, поспешила прикрыть ее. Но Мацуев успел втиснуть в щель
свой огромный ботинок.
 - Снизойди, девушка, - предупредил он угрюмо. - Не то в окошко полезем.
 -  Попробуйте только! - сказала сестра,  перебирая ключи  в кармашке. -
Сейчас врачиха придет, она вас тем же порядком и выставит.
 - А куда она ушла? - спросил Федька.
 - А тебе что? На переговорную.
 - С Белгородом созванивается?
 - А тебе что? Ну с Белгородом.
 - А!  - сказал Федька. - Ну,  так  ее  как раз до ночи будут соединять.
Айда, хлопцы.
 - Куда это "айда"? Ты же не в "зверинец" пришел все-таки.
 - Ты скажи, как ему? - спросил Антон.
 - Как ему, как ему! Из шока насилу вывели.
 - Ага, - сказал Мацуев. - А теперь, что - в сознании он?
 - Сказала же: из шока  вывели. - Она вздохнула. -  Только ему все равно
очень плохо. Серьезно говорю, плохо. А вы тут кричите, топаете.
 - Знаем,  что плохо, -  сказал  Федька. -  Было бы  хорошо, может, и не
пришли бы.
 Он инстинктивно потер ладони о ватник, точно под слоем неотмытого масла
почувствовал неотмытую кровь на  руках, которыми поддерживал разбитую голову
Пронякина.
 - Ладно, черт с вами, - сказала сестра. - Пусть кто-нибудь один идет.
 Мацуев вопросительно взглянул на Антона.
 - Нет уж, - сказал Антон.
 Тогда Гена Выхристюк мягко и настойчиво потеснил ее и взял под локоток.
 - Девушка, не будем разводить дебаты - не будем, правда?
 И так же мягко, склоняясь  к ней,  увлек  ее вверх, по чистой  холодной
лестнице,  пахнущей йодоформом и карболкой.  Они пошли следом,  стараясь  не
топать  и  все  замедляя  шаги.  В  большой  комнате  с  кафельным  полом  и
никелированными столиками вдоль стен она опять стала сопротивляться.
 - У меня только два халата. И  врачиха сейчас придет. Все равно всех не
пущу, так и знайте.
 - Слушай, девушка, как же так? - возмутился Гена. - Мы же договорились,
что ты умница и все понимаешь...
 Она  прижала  палец ко  рту.  Кто-то  говорил  в другой комнате,  голос
доносился сквозь приоткрытую дверь, тихий и словно раздавленный:
 - Ну пусть войдут, сестра... Не мешай...
 - Идите, - сказала сестра.
 Они увидели край зеленого мохнатого одеяла и руку,  чудовищно толстую в
бинтах,  лежащую  на подпорке.  Несколько часов назад,  когда  они разнимали
сплющенную  обшивку кабины и срывали ломами резьбу  болтов, он был еще свой,
еще  досягаемый в  своем  шоферском невезенье. Теперь он был  отделен от них
толстой  корой  бинтов, запахом  антисептики, всем видом этой  комнаты,  где
сразу стало неповоротливо и тесно их сапожищам и здоровым телам.
 - Это можете оставить здесь, - сказала сестра. Она хотела забрать у них
кульки и свертки. - Мы его с ложечки кормим.
 Но они не отдали и гурьбой вошли к Пронякину.
 Он  лежал  в палате  один,  распластанный  на широкой кровати,  чем-то,
должно  быть,  обложенный  под  одеялом  и  затянутый  по  макушку в  бинты.
Открытыми  были  только рука,  половина рта  и глаз.  Бинт на  щеке прилегал
неплотно, и виднелась матовая смуглость кожи.
 - Вы  не очень